К этому времени масштабы разрушения привычного вида Лондона вызывали всеобщее беспокойство. Перед войной попытка построить многоквартирный дом на Эдвардес-сквер в Кенсингтоне была отбита, но в 1920-х годах улицу Эндсли-Гарденс в Блумсбери поглотил Дом друзей, а весь переулок Морнингтон-кресент в Кэмден-тауне стал сигаретной фабрикой «Каррерас» (Carreras). Однако то была последняя капля: самую характерную черту лондонского городского ландшафта – площадь-сад – надо было спасать, а то, того и гляди, Гровнеры построят что им заблагорассудится на Белгрейв-сквер или Гровнер-сквер. В результате в 1931 году был принят закон, предусматривавший сохранение всех лондонских площадей числом 461. Вслед за этим в 1934 году Совет графства Лондон объявил, что вокруг всей застроенной территории будет сохранено «зеленое ожерелье» (позднее его стали называть «зеленым поясом»). Кроме того, Совет выделил 2 миллиона фунтов стерлингов на выкуп земельных участков, «легко доступных из полностью урбанизированных районов Лондона», для превращения их в общественные зоны отдыха. Правда, по этому плану были приобретены только Энфилд-чейз и Нансач-парк. Это позволило наконец сохранить хотя бы растительность, но об исторических зданиях все еще никто не думал.

Между тем новый пригородный стиль жизни лондонцев неизбежно накладывал отпечаток на самосознание нации. В литературных кругах к пригородам относились с долей снисходительного цинизма. Писательница Розамонд Леманн грозилась «поджечь эти растущие как на дрожжах бунгало… я бы – да просто взорвала бы их все». Для Дж. Б. Пристли, приехавшего с севера, пригород был новой Англией, местом «огромных кинотеатров, танцевальных залов и кафе, бунгало с крошечными гаражами, коктейль-баров, магазинов “всё по три пенса”, автомобилей, радио, походов, фабричных девчонок, выглядевших как актрисы, собачьих бегов и мотоциклетных гонок, плавательных бассейнов и сигаретных вкладышей, за которые тебе отдадут все, что хочешь». Одному из первых историков пригородов, Алану Джексону, в его героях виделась «легкомысленность местного патриотизма и нехватка чувства общности». В них не было ничего, что могло бы пробудить интерес или любопытство стороннего наблюдателя. По словам историка Лондона Джерри Уайта, жители пригородов «с показной невозмутимостью» роняли: «Успел на последний». Их жены говорили: «Приятно познакомиться» – и «перед партией в вист ставили консервы на кружевную салфеточку».

Расмуссен, более бесстрастный и зоркий наблюдатель, проявлял больше симпатии. С его точки зрения, пригороды представляли собой «перенос делового центра из города… чтобы людям не надо было ехать в город за покупками или для развлечения». Пригород был новой версией города, хотя ему и не хватало всех городских услуг и развлечений. Дело было за будущим. Поэту Джону Бетчеману, барду пригородной жизни, еще меньше хотелось что-то критиковать:

Его героиня спешит:

Бетчеман так и остался очарован этим новым Лондоном. Он смотрел с высот холма Хэрроу, словно со скалистого островка, на бурное море пригородного Уэмбли: «Штормовые тучи к западу, на Кентон, / В Перивейле зажигают маяки».

Нападение на пригороды – и, пожалуй, более решительное – произошло с другого фланга: архитекторы-беженцы из Европы Бертольд Любеткин, Вальтер Гропиус и другие принесли в Лондон скупые геометрические линии немецкого баухауса. Такие здания, как «Хайпойнт I» (Highpoint One) в Хайгейте (1933) и Модернистский дом (Modern House) Максвелла Фрая (1937), можно счесть «перегибами на местах», но их жесткий модернизм взял приступом и школу Лондонской архитектурной ассоциации, и страницы журнала Architecture Review. Несколько пригородных застройщиков, например компания New Ideal Homestead, даже пробовали включать один-два проекта в стиле баухаус в свои книги образцов. Если вы едете в Хитроу по Грейт-Уэст-роуд и достаточно наблюдательны, то можете заметить несколько вилл 1930-х годов в стиле баухаус, с плоскими крышами и охватывающими обе смежные стены угловыми окнами. Очевидно, в моду они так и не вошли, потому что некоторые из них в конце концов все-таки оказались снабжены шатровыми крышами.

Чего новым «модернистам» удалось добиться, так это положить конец декоративному шику межвоенного ар-деко – еще одного отчасти немецкого детища. Оно ненадолго расцвело в отелях, таких как «Савой» и «Стрэнд-палас» (Strand Palace), на фабриках, построенных бюро «Уоллис, Гилберт и партнеры» в Западном Лондоне, и в новых пригородных обителях удовольствий – «суперкинотеатрах». Интерьеры многих кинотеатров спроектировал эмигрант из России Федор Комиссаржевский. Из его работ сохранился кинотеатр «Гранада» (Granada) в Тутинге с орга́ном фирмы Wurlitzer, прозванным «Могучим Вурлитцером», чей интерьер должен был наводить на мысли об эскапизме нового кино и развеять скуку замужних дам, оставленных на весь день в новых домах (об этой скуке тогда много писали).

Если говорить об освоении земельных участков, строительный бум того времени, резко остановленный в 1939 году началом Второй мировой войны, был самым мощным в истории Лондона. Появился даже неологизм «метрофобия». Комиссия Барлоу, учрежденная Чемберленом в 1937 году, в очередной раз потребовала тщательного планирования землепользования в Лондоне, вывода промышленности из центра города, расчистки трущоб, разгрузки транспортных артерий, охраны зеленых зон и исторических памятников. Против этих благих намерений никто не возражал. Были даже проведены законы, один из которых, 1935 года, носил амбициозное название «Об ограничении ленточной застройки». Однако пропасть между правительством в Уайтхолле и реальностью на местах оставалась непреодолимой. Власти могли приказывать что угодно, но руль управления не был сцеплен с мотором, а мотором являлся рынок.

Там, где есть люди, есть свободное место и нет регулирования, первые естественным образом занимают второе. Британский парламент был обеспокоен волнениями трудящихся в 1920-х годах, а также буйным возрождением автократии по всей Европе. Казалось, что с точки зрения парламента разрастание города служило умиротворяющим средством, почти что наркотиком. Ведь лондонцы в действительности мечтали именно о том, что обеспечивалось разрастанием города: о домике с садиком и железнодорожной станцией. А обеспечение общества и инфраструктуры – не их забота. И почему бы правительству их останавливать при наличии свободной земли? Как писал Джексон, реальность пригородов состояла в том, что «у многих тысяч людей выросли жизненные стандарты» до такого уровня, о котором предыдущее поколение и мечтать не могло. Та же движущая сила стояла за столь же беззаботным и хаотическим распространением «поместий для топ-менеджеров» по английской глубинке в 2010-х годах.

Невзирая на предвоенные предсказания демографов, Лондон не сделался менее заманчивым. Если его улицы и не были вымощены золотом, зато в пригородах вдоль них росли трава и деревья, и этого было уже довольно, чтобы столица притягивала к себе людей. Лондон стал не просто самым большим городом мира: ни в одном другом городе такая высокая доля людей не жила в домах с водоснабжением и электричеством, отдельным входом, садом и железной дорогой, по которой они могли бы ездить на работу. Что касается рынка недвижимости, здесь бум прекратился. На пике роста, в 1939 году, население Лондона составило 8,6 миллиона человек; эта цифра будет превзойдена только в 2019 году. Как и перед Великой войной, мегаполис словно взял паузу, чтобы посмотреть, что случится дальше.