Как ни глубока была пропасть между различными частями Внутреннего Лондона, нельзя упустить из внимания и другую пропасть, которая быстро росла, – пропасть между Внутренним Лондоном в целом и все более увеличивающимся «бубликом» пригородов. Безант отмечал изоляцию Ист-Энда, но она не шла ни в какое сравнение с изоляцией новых пригородов. Да, их обитатели ездили на поездах в центр – работать и время от времени развлекаться, но для их современников, живших во Внутреннем Лондоне, они были словно пришельцы из неизвестной страны. У большинства лондонцев было отдаленное представление о Степни, Ротерхайте и Брикстоне, а уж о Кэтфорде, Тутинге или Эдмонтоне мало кому было что-либо известно.

К первым годам нового века растущая столица вышла за пределы графства Лондон – в Суррей, Кент, Эссекс и Мидлсекс. Большей частью новые поселения не возникали на основе существовавших деревень, а просто поглощали фермы и поля, стоявшие на пути строительства. Как и в периоды предыдущих расширений, самая дорогая застройка была к западу, с наветренной стороны от мегаполиса, и железнодорожные компании стремились к тому, чтобы все так и оставалось. Дуга в 90 градусов к северо-западу от столицы была как бы зарезервирована для среднего класса (во всяком случае, на это надеялись). Великая Западная железная дорога всеми силами сопротивлялась пуску поездов для рабочих, опасаясь, что это привлечет на рынок жильцов с низким доходом.

Кое-какие попытки продумать устройство социума все же имели место. В 1909 году филантроп Генриетта Барнетт основала Хэмпстед-Гарден-Саберб на окраине Голдерс-Грина, спроектированный Рэймондом Ануином и Эдвином Лаченсом как «город-сад» для «смешанного общества». Архитекторы не скупились на открытые пространства, район действительно был больше похож на сад, чем на пригород. Были построены две церкви и вечерняя школа, – правда, не было магазинов и железнодорожной станции. Но смешанным по социальному составу район так и не стал.

Большинство новых домов арендовались у застройщиков, но постепенно все популярнее становилось приобретение домов в собственность. После 1905 года активность на рынке снизилась, и застройщики стали стимулировать клиентов покупать жилье, а не брать его в аренду. Одно из рекламных объявлений 1909 года в газете Evening News восхваляло жизнь в собственном доме, приводя следующий аргумент: это «гарантирует респектабельность и стабильность всего района в будущем. Когда в районе большинство индивидуальных собственников, они гораздо больше интересуются вопросами местного самоуправления, что позволяет избежать ненужных или опрометчивых расходов». На протяжении первой трети XX века пригороды росли и постепенно соединялись между собой, образовав вокруг столицы мощный пояс жилья среднего класса.

Аналогичным образом застройка происходила к востоку и югу от Лондона, хотя без конфликтов не обходилось. Джон Келлетт сообщает о реакции Великой Восточной железной дороги на исключение Великой Западной дорогой поездов для рабочих со своих пригородных линий. Генеральный управляющий Великой Восточной дорогой Уильям Берт возмущался: обязательные поезда «просто уничтожили обычные пассажирские рейсы в наших районах», почему же Великую Западную дорогу не принудили к тому же? Так или иначе, Берт последовал той же стратегии. Великая Восточная дорога убрала поезда для рабочих из своих анклавов для среднего класса вокруг Эппингского леса, в частности вдоль драгоценной для компании «Вудфордской петли», ведшей в Чигуэлл, Чингфорд, Хейнолт и Уонстед.

Эти восточные пригороды можно смело назвать малыми достопримечательностями Лондона. Вудфорд-Грин застроен в помпезном неотюдоровском стиле. Уонстед скрывает ряд георгианских таунхаусов. Но самый удивительный из этих районов – Гидиа-парк близ Ромфорда, заложенный в 1904 году в явное подражание Хэмпстед-Гарден-Сабербу. Это должна была быть настоящая выставка современных достижений в строительстве домов: по слухам, над проектом трудились сто архитекторов. Дома делились всего на два различных класса: по 375 и 500 фунтов стерлингов. И это действительно замечательная экспозиция возрожденного английского домостроения, осененная талантом участников движения «Искусств и ремесел»: здесь работали Эшби, Клаф Уильямс-Эллис, Бейли Скотт, Кертис Грин, группа «Тектон» и другие. Все сколько-нибудь заметные таланты были привлечены для сопротивления ордам стандартных домов, надвигавшимся из Уолтемстоу, Лейтонстоуна и Мэнор-парка.

Схожие оборонительные маневры можно было увидеть и к югу от реки. Георгианские Гринвич и Блэкхит старались удержать в узде Нью-Кросс и Луишем. Далич и Камберуэлл держали оборону против Пекхэма, Саутуорка и Уолворта, элегантные Ричмонд и Уимблдон – против захлестывавших волн Патни и Барнса. Контур был всем. Ряды вилл, подобно кавалерийским полкам, выстраивались на высотах, защищая своих обитателей от наступавшей пехоты смежных и террасных домов. Все зависело от милости рынка. Пригороды Лондона повторяли драму великой колонизации Вестминстера, разыгравшуюся в середине XVII века, но в более грандиозном масштабе.

Новый Внешний Лондон плевать хотел на нужды сообщества или инфраструктуру. Поначалу строители закладывали совсем немного главных улиц, школ, церквей, магазинов или клиник. Об общем дизайне города или деревни почти не думали, об инфраструктуре – еще того меньше; разве что доброму застройщику приходило в голову, что скромная торговая галерея поможет поднять продажи. А продавались-то дома. Их внешний облик застройщиков не заботил. В книгах образцов предлагались неогеоргианский, неотюдоровский, неоякобианский стили или стиль королевы Анны, тоже «нео». Главное – аккуратный вид: ведь каждый дюйм пространства становился частной собственностью и продавался как частная собственность. А отдавать бесценную землю под общественные нужды никакого смысла не было.

Ранжирование домов по стоимости повторяло классификацию, установленную Актом о строительстве 1774 года. Однако если акт классифицировал жилье по отдельным улицам, то в силу особенностей ценообразования в пригородах целые акры территории занимали дома для жильцов одинакового достатка. Георгианский пригород требовал социальной градации внутри каждого анклава. У жильцов эдвардианского пригорода слуг не было, зато для нормальной жизни им все чаще нужны были машины, а значит, и соответствующая инфраструктура. В этих районах не было ни интимности внутреннего двора, ни соседского духа террасных домов. Гости регулярно жаловались на отсутствие компании. Герберт Уэллс в романе «Тоно-Бенге» писал: «В Лондоне нет соседей». Каждый человек был островом, каждая семья жила в своей крепости и «не знала даже фамилий людей, живших справа и слева». Это была ранняя версия «тоски новых городков», поразившей Англию позже.

При этом пригороды были именно тем, что рекламировалось: ответом на вековечный вопль лондонцев, мечтавших о бегстве от грязи и тумана большого города к свежему воздуху деревни, от съемного жилья – к дому, который можно назвать своим. Этот стереотип был воплощен в бестселлере о блаженной жизни в пригороде «Смиты из Сербитона» (The Smiths of Surbiton), публиковавшемся как роман с продолжением в Daily Mail в 1906 году. Ближайшая параллель, которую я могу найти подобной свободе бегства из центра города, – это движение американцев на запад, в разросшиеся усадьбы Лос-Анджелеса и Сан-Франциско. Дональд Олсен цитирует нескладный стишок, в котором описывается удовольствие нового жильца:

К 1910 году последний всплеск расширения Лондона, который длился с 1870-х годов, подошел к концу. Столица вновь насытилась пространством, и на истощенном рынке наступил спад. Пропускная способность транспорта была в избытке, а вот дома стало сложно продать. В 1899 году строилось 27 000 домов, в 1913 году – всего 8000. Строительных рабочих увольняли тысячами. Органы по проведению переписи заключили, что Лондон в своем расширении наконец достиг пика и дальше расти, вероятно, не будет. Теперь остальной стране пора было догонять столицу.

В стране же, широко раскинувшейся вдоль бассейна Темзы, все еще было немало бедности, однако большинство бедных (за исключением представителей общественного «дна») могли рассчитывать на пенсии и систему национального страхования, введенные Ллойд Джорджем в 1909 и 1911 годах. Почти во всех слоях общества уровень жизни лондонцев был несопоставим с тем, что был веком ранее. Георгианский Лондон отапливался и освещался открытым огнем, воду брал из реки, ездил на лошадях. В этом смысле он мало отличался от города эпохи Елизаветы или Стюартов.

Лондонцам XX века уже не нужно было ходить на работу пешком: они ездили в метро, на автобусе с бензиновым двигателем, в кэбе или в автомобиле. В Лондоне никогда прежде не было столько людей, имевших собственный дом с садом, не говоря уже о канализации, водоснабжении и центральном отоплении. Дома освещались электричеством, пищу готовили на газовых плитах, в ванной комнате была горячая вода. Одежду лондонцы носили фабричного производства, их кладовые были наполнены привозными продуктами. В конторах использовались пишущие машинки и кабели связи. В Лондоне насчитывалось больше абонентов телефонных линий, чем во всей Франции.

Культурная жизнь реагировала на все эти новшества. Америка перестала быть колониальным захолустьем и теперь экспортировала мюзиклы и кино в жаждущий развлечений Лондон. Регтайм, уанстеп, банни-хаг вызвали настоящее помешательство. Лондонцы могли слушать музыкальные записи на граммофоне, посещать публичную библиотеку, баню с бассейном, технический колледж и кино. К дверям ежедневно приносили газеты с мировыми новостями. За какую-то четверть века случилась техническая революция, не имевшая аналогов: равным по размаху переворотом было разве что появление интернета.

Города не только делают политику, но и нередко становятся ее жертвами. На лондонцев, да и на всех британцев того периода порой смотрят свысока как на самодовольных и наивных людей, наслаждавшихся «бабьим летом» Эдвардианской Прекрасной эпохи. Но откуда им было знать о двух грозах, которые разразятся в течение следующих трех десятилетий? И уж тем более они не могли их предотвратить. Как писала историк Барбара Такмен, из всех искусств, мастерство в которых европейцы совершенствовали веками, никакого прогресса не было достигнуто только в политике. При всей своей умудренности Европа не избавилась от привычки воевать. Британия, проведшая целый век в ладах со всем континентом, не смогла остаться в стороне, когда континент оказался не в ладах сам с собой. Гроза приближалась.