Из Москвы Буллит и Стеффенс возвращались вместе с британским писателем Артуром Рансомом. «После России Шекспира надо читать иначе», – говорил он Стеффенсу [36]. Рансом еще в 1913-м поехал в Россию, чтобы изучать русские сказки, и застрял там, чтобы видеть войну и революцию, писать о них для английских газет и жениться на секретарше Троцкого. По возвращении Буллита события развивались стремительно и необъяснимо, почти как в русских сказках, и трагично, как у Шекспира. Сначала Хаус, непосредственный начальник Буллита, поздравил его с успехом. В ту же ночь Хаус сообщил Вильсону о приезде Буллита с «новостями высшей важности», которые помогут установить мир там, где все еще шла война. Вильсон предложил встретиться на следующий день, но у него заболела голова и на встречу он не пришел. Ллойд Джордж, однако, с удовольствием позавтракал с Буллитом и выслушал его новости. От Клемансо их по-прежнему держали в секрете.

Потом Вильсон сказал Хаусу, что он не может заниматься русскими делами, потому что занимается германскими и, не без гордости говорил он, отличается «одноколейным мышлением»; все нужные решения по России он поручал принять Хаусу. Все силы президента, действительно, уходили на попытки смягчить франко-британские требования к Германии. По поручению Хауса, Буллит подготовил проект Политической декларации, которую должны были подписать державы Антанты; декларация повторяла знакомые положения, согласованные Буллитом и Лениным.

Четвертого апреля Вильсон слег и несколько дней никого не принимал; переговоры прервались, хотя состояние президента скрыли от публики. Это мог быть первый из перенесенных им инсультов или обострение давних неврологических симптомов. У него была лихорадка, жестокие приступы кашля и судороги левой части тела. Спустя годы Фрейд и Буллит полагали, что то была психосоматическая реакция, что-то вроде телесной реакции невротика на неспособность принять решение в сверхценной ситуации: «Муки его тела были, наверно, не так ужасны, как муки его духа. Он стоял перед невыносимым для него выбором. Если он нарушит данные им обещания, он станет орудием союзников, а не Князем Мира; чтобы остаться верным своему слову, он должен приостановить финансовую помощь союзникам, разоблачить Клемансо и Ллойд Джорджа, вернуться в Вашингтон и обречь Европу – на что? И себя – на что?» [37].

Между тем подходил срок 10 апреля, поставленный большевиками для принятия их предложений. Буллит eжедневно (иногда по нескольку раз в день, как потом рассказывал он сенатскому Комитету) напоминал об этом Хаусу. Шестого апреля президентский врач адмирал Грейсон безуспешно пытался получить от Вильсона ответ на русские предложения. В тот же день Буллит послал в Москву просьбу подождать с ответом Антанты лишние десять дней, до 20 апреля, и в тот же день он послал Вильсону личное письмо. Написанное сухо и резко, оно противопоставляло президента-прогрессиста тому, что Буллит называет здесь Европейской революцией. «Вы находитесь лицом к лицу с Европейской революцией… В течение прошедшего года народы Европы искали наилучшие пути к наибольшему благу для всех. Не найдя руководства в Париже, они обращаются к Москве. Игнорировать это стремление народов к лучшей жизни и называть его "большевизмом" значит не понимать его так же глубоко, как лорд Норт не понимал Американскую революцию. Народы обращаются к Москве, но их мотивы далеки от теоретического коммунизма… И Вы знаете так же хорошо, как это знаю я, что любая попытка встретить Европейскую революцию голодом и расстрелами приведет только к самозащите Революции, к террору и разбою… Бороться с Революцией силой значит распространить голод, хаос и кровавую классовую войну на всю Европу… Мы все еще можем направить эту Революцию в мирное и конструктивное русло. Вся [Европейская] революция ищет в Советском правительстве России образец и лидерство. Если перевести Русскую революцию на мирные рельсы созидательной работы, вся Европа двинется за ней». Буллит просил Вильсона о срочной встрече, обещая за пятнадцать минут объяснить, что «вопрос о Европейской революции» являлся самым важных из всех вопросов, стоявших тогда перед Вильсоном.

Ответа он, увы, не получил.

Буллит не знал, что именно в этот день, шестого апреля, больной Вильсон решил дать последнее сражение своим партнерам по переговорам, Клемансо и Ллойд Джорджу, которые упрямо навязывали несправедливый мир Германии. Седьмого апреля Вильсону полегчало и он решил идти на резкие шаги вплоть до отказа от переговоров. Для начала он распорядился остановить перечисление союзникам американских кредитов (оказалось, впрочем, что они были уже перечислены на полгода вперед). Придавая своим намерениям публичный характер, он вызвал президентский пароход «Джордж Вашингтон», чтобы вернуться в Америку. «Он блефует?» – спросил Клемансо у адмирала Грейсона. «У Вильсона нет органа, нужного для блефа», – ответил его личный врач. Но через несколько дней президент сдал все свои позиции; его настроение еще раз изменилось, и он разом принял требования союзников, которым месяцами сопротивлялся. Для сенсационных, менявших повестку дня итогов миссии Буллита у него не нашлось ни времени, ни сил.

Вероятно, первое признание в провале своей миссии Буллит сделал в письме ее участнику, капитану Петтиту, отправленном 18 апреля. С горькой иронией он писал о том, как Вильсон, в очередной раз сославшись на свое «одноколейное мышление», отказался обсуждать русский проект, а Ллойд Джордж хоть и был заинтересован проектом мира в России, но испугался консервативной прессы накануне парламентских выборов. «Все в Париже, кроме французов, знают, что нам надо заключить мир с Советским правительством, но пожилые джентльмены, которые тут руководят делами, не имеют ни храбрости, ни прямоты, чтобы добиться мира самым прямым путем». В общем, Буллит признавался своему сотруднику, что «стыдится» результатов миссии [38].

У Вильсона был довольно сложный взгляд на большевизм: если Клемансо просто сравнивал его с инфекцией, чреватой эпидемиями и мором, то Вильсон объяснял его как неверный ответ на давно и справедливо поставленные вопросы о социальном неравенстве, закрытости элит, конфликте между трудом и капиталом – те же вопросы, которые привели к власти его, Вильсона, с его «прогрессистской» повесткой дня: «В США труд и капитал тоже не являются друзьями. Но они и не враги – в том смысле, что они не прибегают к физической силе для того, чтобы разрешить свои противоречия. Однако они не доверяют друг другу… Весь мир был озабочен этими проблемами задолго до того, как большевики пришли к власти. Семена нуждаются в почве, и семя большевизма нашло почву, которая была давно приготовлена» [39].

Оставаясь «лидером идеалистов всего мира», Вильсон желал теперь поражения красных, которые, считал он, давали ошибочные ответы на верные вопросы. Угроза большевизма в Европе, которая реализуется, если переговоры в Париже затянутся, стала «последним оправданием», которым Вильсон утешал себя после своей капитуляции на этих переговорах. Он рисовал страшные картины того, что случится, если он прервет переговоры вместо того, чтобы согласиться на мир, который его не устраивал: «французская армия будет маршировать через Германию, уничтожая химическим оружием целые города и убивая женщин и детей. Она займет всю Европу, а потом будет поглощена коммунистической революцией» [40].

Срок рассмотрения так и не обнародованных предложений Ленина истек 10 апреля. Союзники торопились; они понимали, что судьба переговоров зависела в тот момент от физического выживания Вильсона. Уже 14 апреля многостраничный текст Версальского мира, признававший вину Германии за войну и налагавший на нее разнообразные аннексии и контрибуции, согласован десятью союзными державами и передан германской стороне. Ta была шокирована: перемирие заключено на основе «Четырнадцати пунктов» Вильсона, из которых теперь почти ни один не соблюдался. Германия возобновила военные действия, но когда французские войска начали новое наступление, подписала договор. В отношении России союзники оставили все как есть: бессмысленную интервенцию в трех портах, хаотические попытки помощи отдельным участникам Гражданской войны, голод и террор на огромных пространствах Европы и Азии. На время внимание мировой прессы обратилось к норвежскому полярнику Фритьофу Нансену, призывавшего все стороны российского конфликта к миру и предлагавшего продовольственную помощь. За этим последовала и действительная помощь, которую координировал необычно умелый администратор, будущий президент Герберт Гувер.

В эти же дни Ллойд Джордж представлял итоги переговоров британскому парламенту; получив вопрос о ходе переговоров с Россией, он отрицал, что был осведомлен о миссии Буллита. Позднее в показаниях сенатскому Комитету Буллит говорил об этом отречении Ллойд Джорджа как о «самом чудовищном случае публичной лжи». Здесь, возможно, коренится нелюбовь Буллита к Британской империи и его недоверие к англичанам.

В романе «Это не сделано» Буллит высмеивал англофилию американских нуворишей. Один из филадельфийских миллионеров, персонаж отвратительный и ничтожный, переезжает в Англию, где покупает замок в Норвиче и звание лорда. Замок всем хорош, но у него нет парадной лестницы, которую в свое время купил вельможа императрицы Екатерины; лестница поплыла в его русское имение, но утонула вместе с кораблем. Похожая судьба постигла и миссию Буллита. Кеннан писал об англофобии своего шефа как о предубеждении, отчасти обоснованном событиями Первой мировой войны; он добавлял, что когда Буллит увидел решительность британцев во Второй мировой войне, он изменил мнение.

В Западной Европе военные действия прекратились, но на востоке обстановка менялась с необыкновенной быстротой, следуя за импровизациями революционной Москвы. Усталые и теперь очень опасливые главы великих держав не могли и не хотели следить за этими изменениями. Одновременно надеясь на победу белых в Гражданской войне, страшась экспорта революции в Европу и объявляя русские события несущественными для целей мира, они совершали в отношении России одну ошибку за другой. Большевики действительно призывали к мировой революции; социалистические восстания в Мюнхене и Будапеште угрожали повториться в любой европейской столице, вплоть до Рима и Лондона. Госсекретарь Лансинг писал в воспоминаниях, что в 1919 году Москва помогала европейским заговорщикам деньгами и агентами, а пролетарская революция в Европе «казалась неотвратимой». Эти опасения влияли на ход Парижских переговоров. Задним числом Лансинг признавал эти страхи преувеличенными: участники переговоров недооценили способность европейских народов «сопротивляться соблазну беззакония», писал государственный секретарь.

Противник любых переговоров с большевиками Клемансо особенно боялся их пропаганды. Говоривший о коммунизме, как о заразной болезни, он возражал против приглашения большевиков в Версаль, а потом и против конференции в Принкипо: если вести переговоры с чумными или с бешеными, сам станешь таковым, говорил он. Ллойд Джордж подсмеивался над этими французскими страхами; в принципе поддерживая идею переговоров с русскими большевиками, он предпочел бы избавиться от них силой и внимательно отслеживал ситуацию. Он видел, что в Брест-Литовске правительство Ленина без боя уступило немцам. Прошел год, и белые наступали по всем фронтам. Лучше других осведомленные о ситуации в России британские дипломаты понимали, что если они займутся предложениями Буллита и Ленина, им придется иметь дело с лидерами белого движения, которые все еще надеялись на восстановление империи и не согласились бы с ее дроблением. Скорая победа белых привела бы к тому, что большевики потеряли бы контроль над своими губерниями. Поддерживая Колчака деньгами и оружием, англичане верили в успех его наступления; для Ллойд Джорджа это соображение могло быть решающим в его прохладном отношении к предложению Ленина. Мирные предложения, которые привез Буллит, в этот момент казались попыткой заключить ничью, чтобы избежать проигрыша.

Но уже к концу 1919 года Троцкому удалось добиться перелома в войне, а летом 1920-го его армии совершали победоносное наступление в Польше, неся на штыках и нагайках мировую революцию в Германию и далее, в Западную Европу. «Чудо на Висле», победа войск Пилсудского в битве за Варшаву остановила наступление большевиков, победа которых казалась гарантированной даже французским советникам Пилсудского. Судьба Европы решалась цепью случайностей, в которую вносили свои вклады и бездарные действия именитых правителей, и героические усилия одиночек. Если бы лейтенант польской армии Ян Ковалевский в конце 1919 года не разгадал шифр, который использовали русские радиопередатчики, войска Тухачевского, Буденного и Сталина могли захватить Варшаву, а оттуда лежал путь на Берлин. Все это, конечно, было неизвестно парижским переговорщикам весной 1919-го, когда они не стали слушать Буллита. Торопясь заключить мир из-за угрозы большевистского влияния в Европе, участники парижских переговоров отказались от возможности изолировать революцию в ее среднерусском анклаве.

Если бы Гражданская война закончилась в 1919-м и большевистская Россия была ограничена несколькими губерниями вокруг Москвы и Питера, но в этом качестве признана в качестве легитимного государства, весь ход ХХ века был бы другим. Tак, по крайней мере, считал Буллит, и с ним соглашался Фрейд. Вероятно, не было бы СССР и сталинского террора; возможно, не было бы нацизма и Второй мировой войны. Конечно, московские правители могли в любое время отменить заключенные соглашения, возобновить гражданскую войну или начать новую войну в Европе. Ленин потом рассказывал британскому журналисту, что он соглашался на переговоры с Буллитом, «оставляя огромные территории Деникину и Колчаку», только в расчете на то, что их правительства не смогут удержаться у власти [41]. И все же если представить себе, что в течение 1920-х годов мир занимался бы отношениями между десятком новых государств в северной Евразии, которые вряд ли дружили бы между собой, но отчаянно соревновались за торговых партнеров и политических союзников в Веймарской Германии, Японии, Франции, Польше, в существовавшей еще Британской империи и в Америке великого Гэтсби, – перспективы этого воображаемого мира определенно кажутся привлекательнее тех, что ждали Европу и Америку после Версальского мира.

К примеру, если (продолжая это спорное упражнение) представить себе Сибирское государство, с его гигантскими ресурсами и потенциальными рынками, политическим союзником и торговым партнером дружественных тогда США и Японии, в таком мыслимом мире не случилось бы, возможно, ни Великой Депрессии, ни Перл Харбора. В таком мире случилось бы, конечно, многое другое, но здесь наш опыт альтернативной истории стоит приостановить. В 1918 и 1919 годах сами большевики недооценивали свою силу, организационные способности и привлекательность того решения, которое они предлагали обездоленному миру; тем труднее упрекать их врагов, гордившихся своими стратегическими способностями – Ллойд Джорджа, Черчилля, Вильсона, – в том, что они не были способны предсказать течение европейской истории на несколько лет (или даже месяцев) вперед. Но правда, для судеб мира не было ничего страшнее, чем после кровавой победы над германским «милитаризмом» позволить огромной неспокойной Российской империи консолидироваться под властью фанатичных, никем не признанных и потому ничем не ограниченных радикалов. Тяжко ошибившись именно в той области, которую они считали своей компетенцией, Ллойд Джордж и его коллеги принесли миру ХХ век.

Если Клемансо со своим суеверным страхом перед большевиками был смешон, то трагически просчитавшийся Ллойд Джордж скорее жалок. Но в тот момент, весной 1919-го, оба они наслаждались собственным величием. Демократические лидеры воюющих стран, они обеспечили им не только победу над врагами, но и международное признание того, что в развязывании этой войны были виновны враги. За признанием вины следовало многое: разоружение врагов, расчленение их территорий, передача странам-победительницам новых земель в Европе и мире, финансовые компенсации. И тот факт, что основные союзные державы, Франция и Англия, победили не одни, но с помощью Америки и России, только усиливал радость европейских победителей: окраинные державы внесли в победу очень много, но получили от нее мало или ничего, и все аннексии и контрибуции достались их европейским союзникам. Победа оказалась выгодной исключительно Британской и Французской империям, будто их лидеры так ее и задумали.

И все же в провале переговоров с Москвой, как и вообще в судьбе Версальского мира, Буллит обвинял лично Вильсона. По его мнению, американский президент не просто ошибся в политических расчетах; под конец Парижских переговоров он предал собственные убеждения, публично и многократно высказанные им со всей красноречивой силой вильсоновского идеализма. «Жизнь была бы иной, если бы Христос покаялся, когда он стоял перед Пилатом. Когда Вильсон сдал свои позиции в Париже, сама западная цивилизация сдвинулась в сторону, о которой неприятно размышлять… Вильсон замечательно проповедовал и восхитительно обещал, а потом устранился… Западный мир не скоро забудет эту трагикомическую фигуру» [42].

Буллит прав, в предсмертной капитуляции Вильсона, предавшего собственные обещания миру, много и ужасного, и смешного. Но надо помнить и то, что «Четырнадцать пунктов», с которыми Америка вступила в войну, в которые поверил мир и на основании которых прекратила войну Германия, были созданы интеллектуалами – Хаусом, Липпманом и профессорами из «The Inquiry» – и лишь озвучены Вильсоном. Лига Наций была его идеей, а от принципов Хауса (мир без аннексий и контрибуций, признание равной ответственности за войну, Россия как лакмусов тест доброй воли и т. д.) Вильсон легко отказался, как только кончилась его многолетняя дружба с Хаусом.

17 мая 1919 года Буллит подал в отставку. Его официальное письмо Вильсону – один из самых красноречивых документов в истории международных отношений: «Я был одним из миллионов, кто искренне верил в Ваше лидерство и в то, что Вы приведете нас к миру, основанному на “бескорыстной и беспристрастной справедливости”… Но наше Правительство согласилось с тем, что народы мира подвергнутся новым актам подавления, порабощения и расчленения – новому столетию войны. … Россию, которая была “пробным камнем доброй воли” для Вас так же, как для меня, даже не пытались понять. Несправедливые решения Конференции… делают новые международные конфликты неизбежными. Я убежден, что Лига Наций будет неспособна предотвратить эти войны, и что в них будут втянуты Соединенные Штаты… Я сожалею о том, что Вы не смогли довести нашу борьбу до ее конца и что Вы не смогли поверить миллионам людей разных наций, которые верили в Вас, как верил в Вас я» [43].

Вильсон не ответил на это письмо, и Буллит передал его в газеты. «Нью-Йорк Таймс» еще цитировала его слова о том, что он поедет на французскую Ривьеру и там, лежа на песке, будет смотреть, как мир проваливается в ад. В письме Хаусу от 17 мая Буллит пояснял, что протестует своей отставкой не против того, что его российские предложения проигнорированы Версальским договором, а против этого договора в целом. Из письма ясно, что Хаус предлагал Буллиту остаться в Госдепартаменте. Формальную отставку он получил от госсекретаря Лансинга, который вряд ли был доволен поведением своего подчиненного. Ирония состояла в том, что Лансинг тоже не был удовлетворен ходом и результатом парижских переговоров; он писал потом, что в те дни пять ведущих экспертов американской делегации направили ему письма протеста против текста Версальского договора. В парижских дискуссиях Вильсон говорил, что заключенный мир несовершенен, но Лига Наций сможет исправить его недостатки, поэтому главное в том, чтобы ее создать; Лансинг почтительно возражал, что, согласно разработанному Вильсоном уставу, державы-победительницы будут иметь право вето, и потому Лига никогда не сможет сделать Версальский мир более справедливым. Вильсон и Хаус подбирали внешнеполитический аппарат под дорогую для них идею справедливого мира, который кончит все войны, – идею, которая одна оправдывала само участие Америки в войне. Поэтому парижскую «капитуляцию» Вильсона, которая предавала эту идею, осуждали многие его подчиненные. Никто, однако, в американской делегации не позволил себе выразить осуждение публично, как это сделал молодой Буллит. Сам Лансинг ушел в отставку почти годом позже Буллита, в феврале 1920-го.

В британской делегации, однако, был молодой человек, который подал в отставку почти тогда же (26 мая), что и Буллит, и по тем же мотивам: то был молодой Джон Мейнард Кейнс. Книга Кейнса «Экономические последствия мира» имела необыкновенный успех: за шесть месяцев разошлись сто тысяч экземпляров. Эта книга убедила многих, что проблема Вильсона была не в том, что он отказался от традиционного американского изоляционизма, а в том, как именно он сделал это. Кейнс и Буллит сходно понимали американского президента и его злополучное вмешательство в судьбу Европы; Буллит написал подробную и восторженную рецензию на «Экономические последствия мира», а годы спустя давал читать ее Фрейду. В этой книге Кейнс описывал Парижскую мирную конференцию как «сплошной кошмар». Показывая с цифрами в руках, что аннексии нарушат хозяйственную жизнь Европы, а Германия не сможет платить контрибуции, Кейнс предсказывал, что подписанный в Версале несправедливый мир станет причиной новой, еще более кровавой войны в Европе. То будет «последняя европейская гражданская война между силами Реакции и отчаянными судорогами Революции, в сравнении с которой померкнут ужасы недавней Германской войны» [44]. Редко какой прогноз бывал более точен. Виновником провала Парижской конференции Кейнс считал Вильсона и его «моральный коллапс», который стал «одним из решающих моментов мировой истории». Победители и побежденные верили «Четырнадцати пунктам» Вильсона; Кейнс специально показывал, что проигравшие войну страны «Оси» соглашались не на безусловную капитуляцию, но на перемирие на основе этих тезисов Вильсона. К тому же Кейнс со знанием дела объяснял, что в момент переговоров европейские союзники полностью зависели от американской помощи, причем не только от финансового кредита, но и от поставок продовольствия. При всем своем идеализме Вильсон имел тогда реальную власть над Европой.

Разочарование было тяжким, и Кейнс передавал свои чувства сильными словами. «Вильсон не был ни пророком, ни героем. Он даже не был философом». По словам Кейнса, который сидел на многочасовых прениях в Совете Десяти, Вильсон не имел шансов ни против опытного стратега Клемансо, ни против безжалостного манипулятора Ллойд Джорджа. Они вчистую обыграли американского лидера, уповавшего на красноречие, интуицию и любовь к добру. В окружении изощренных политиков Вильсон вел себя, как «слепой и глухой Дон Кихот», обреченный на поражение. При этом Вильсон не терпел возражений; «поставить президента перед фактом, что Версальский договор был предательством в отношении его собственных убеждений, значило затронуть фрейдовский комплекс», писал Кейнс в 1919 году [45].

Буллит раньше узнал о Вильсоне то, что бросилось в Париже в глаза разочарованному Кейнсу и что – по другую сторону траншей – постепенно стало понятным Фрейду, жившему совсем другой жизнью в разоренной Вене. В пространной рецензии на книгу Кейнса Буллит сравнивал Парижскую конференцию с Венским конгрессом, который в 1815 году решал судьбу Европы после Наполеона. Сравнивая эти два великих провала европейской дипломатии, Буллит сопоставлял Александра I и Вильсона, Меттерниха и Клемансо, Ллойд Джорджа и Каслри. В конце 1920-х Фрейд рассказывал о мыслях и делах Вильсона, цитируя Гете: набожный президент был противоположностью той дьявольской силы, «что вечно хочет зла и вечно совершает благо» [46].

Вместе и отдельно эти три столь разных автора – Кейнс, Фрейд и Буллит – жалели о том, что сладкоголосый президент не сумел воспользоваться исключительной ситуацией конца мировой войны. «Никогда еще ни один философ не держал в своих руках подобных орудий, которыми можно было обуздать властителей этого мира» [47].

Между тем Версальский мир надо было ратифицировать в американском Сенате. После выборов 1918 года большинство там составили республиканцы, а Вильсон отказался от компромисса с ними. Убежденный в своих ораторских способностях, он поехал в лекционное турне по штатам, обращаясь к избирателям. Тут его поразил новый инсульт, от последствий которого он уже не оправился. В сентябре 1919 года Комитет по внешним сношениям Сената вызвал Буллита для отчета по поводу его поездки в Россию и последовавшей за этим отставки; слушания вел председатель Комитета и злейший враг Вильсона сенатор Генри Кабот Лодж. В этот момент Буллит был так настроен против Вильсона, что между ним и Лоджем не возникало споров; члены Сенатского комитета были рады случаю поговорить о непоследовательности и некомпетентности американской делегации. На этих слушаниях Буллит не только обвинил Ллойд Джорджа во лжи, но и разгласил содержание частных разговоров в Париже с госсекретарем Лансингом, раскрывая его недовольство ходом переговоров. «Лига Наций совершенно бесполезна», цитировал Буллит слова Лансинга: «великие державы всегда переделают мир под свои интересы» [48]. Во время слушаний в Сенате Вильсон еще был президентом, Ллойд Джордж премьер-министром, Лансинг госсекретарем; давая показания, Буллит не только провоцировал скандал, но и сознательно портил свои отношения со многими эшелонами международной элиты.

Под конец войны в Америке начался настоящий разгул реакции. Лидеров забастовок и даже ораторов на шахтерских митингах арестовывали за шпионаж в пользу врага; так однажды в Филадельфии арестовали и Джона Рида, но скоро отпустили. В декабре 1919-го лидера анархистов Эмму Голдман и еще 248 активистов-эмигрантов, так и не получивших американского гражданства, депортировали обратно «в Россию»; им повезло, их высадили в Финляндии. В «Нью-Йорк Таймс» появилась большая и враждебная статья Эдвина Джеймса «Падение Буллита», в которой бывший дипломат обвинялся в излишних амбициях, беспочвенном доверии к большевикам и неоправданной вере в свои литературные способности. В другой газетной вырезке, сохранившейся в бумагах Буллита, его сравнивали с типическим героем Генри Джеймса, амбициозным и не очень честным американцем, попавшим в Европу (на деле аристократический Буллит, всегда пользовавшийся успехом в Европе, был противоположностью этих провинциалов). Вильсон оставался героем американских интеллектуалов, которые судили о его политике по намерениям, а не по результатам.

Лансинг не стал опровергать показания Буллита; позднее в мемуарах он писал, что Буллит хоть и заострил ситуацию, в его словах была немалая доля правды. На сенатских слушаниях приняли к сведению доклад участника американской миссии в России писателя Линкольна Стеффенса. Человек крайне левых убеждений, Стеффенс был в восторге от того, что он увидел в Петрограде и Москве. По его словам, большевикам удалось справиться с нищетой, воровством и проституцией. Повсюду – на заводах, в торговле и даже в деревнях – внедрялось экономическое самоуправление, что Стеффенс считал более важным достижением, чем политическая демократия американского образца. Стеффенс предсказывал скорое начало новой европейской войны, которую он описывал как классовую. По его словам, она началась в большевистской России, а теперь продолжается в побежденных державах. «И теперь Россия, центр этой войны, предлагает вам сепаратный мир; предлагает официально; предлагает после серьезного обсуждения; предлагает с гордостью и не от страха, но от сочувствия к своему голодающему народу… Я верю в то, что если Вы примете это предложение, …красная революция – классовая война – будет остановлена, и вся остальная Европа получит шанс на мирную эволюцию» [49], [50].

Сразу после этих слушаний вышла первая книга Буллита, содержавшая документы его миссии в Россию и стенограммы сенатских слушаний. Эта книга рекламировалась так: «Если Вы хотите знать, как близки мы все были к миру с Россией, как его одобрили Ллойд Джордж и полковник Хаус, как Ленин согласился со всеми предложениями, посланными ему из Парижа, и как все это было брошено без последствий – читайте поразительное свидетельство Буллита, о котором говорят на двух континентах». Под конец слушаний сенатор Нокс спросил Буллита, чем он собирается заниматься дальше. «Поеду обратно в штат Мэн и буду заниматься тем же, чем и до этих слушаний: ловить форель», – отвечал Буллит.

Один из редакторов радикального журнала «Nation» писатель Линкольн Колкорд писал Буллиту 29 мая 1919 года из Нью-Йорка: «Я не могу и передать Вам, как нас всех здесь обрадовало Ваше письмо президенту. Примите, пожалуйста, мое полное одобрение и сердечные поздравления в связи с правильностью Вашей позиции в этом деле. Вы должны знать, что в Америке эта ситуация получила полное публичное признание… Все газеты в передовых статьях цитируют из Вашего письма». Однако, писал он позже, 16 сентября, их общие друзья теперь считали Буллита «бесчестным молодым человеком». Сам Колкорд с этим не соглашался: «Я представляю себе, что Вы натолкнетесь на такого рода критику во всех салонах Нью-Йорка, которые считают себя либеральными. Ради Бога, не принимайте этого всерьез».

У Вильсона и его любимого создания – Лиги Наций – было много врагов. Буллит стал, однако, первым американцем, кто публично продемонстрировал несправедливость Версальского договора и предсказал, что этот мир ведет к новой войне. Показания Буллита помогли консервативным сенаторам, убежденным врагам Вильсона провалить ратификацию Версальского договора. Америка не стала членом Лиги Наций, созданной личными усилиями ее президента; без Америки эта международная организация оказалась неспособной ни поправить мир, ни предотвратить войну. После подписания Версальского мира прошло почти сто лет. Выводы Кейнса и Лансинга, Фрейда и Буллита – о неспособности Лиги Наций сохранить мир и об унижении Германии как важном (хотя и не единственном) факторе, который вел к новой войне в Европе, – подтверждены историей. Верен и собственный вывод Буллита, с которым соглашался Фрейд, но вряд ли согласился бы Кейнс: что отказ Вильсона рассмотреть предложения русских большевиков был самой большой ошибкой Парижских переговоров.

Совместная книга о Вудро Вильсоне, написанная Буллитом вместе с Фрейдом, в большой степени посвящена разбору ошибок Парижских переговоров; многие позднейшие письма Буллита и его донесения Рузвельту содержат деликатные предупреждения о том, что эти ошибки не должны повториться. Американские стратеги, заканчивавшие Вторую мировую войну – Рузвельт, Маршалл, Паттон, – получили военно-политическое образование, когда молодыми людьми заканчивали Первую мировую войну. Все они, включая и самого Рузвельта, стремились выиграть новую войну, готовясь к старой; они стремились избежать ошибок Вильсона и их повторяли. «Как мы выиграли войну и проиграли мир», так называлась самая известная из послевоенных статей Буллита, построенная на печальной аналогии между провальными переговорами Версаля и Ялты.

Америка училась на своих ошибках и она завершила Вторую мировую войну способом, который был противоположен ее способу завершить Первую мировую войну. Отказ Америки и всех ее союзников, кроме СССР, от аннексий и контрибуций; план Маршалла, финансировавший реконструкцию Европы американскими деньгами; Бреттон-Вудская финансовая система, защитившая послевоенные страны от инфляции (одним из ее авторов был Кейнс); создание процветавшей, хоть и разделенной послевоенной Германии – все это вдохновлялось горьким опытом Версаля, желанием избежать его ошибок, a может, и исправить их. Намерения вновь были благими. На деле, однако, парализованный Рузвельт, уступивший Сталину в Ялте, навязчиво и не вполне сознательно, будто в акте фрейдовского повторения, воспроизвел парижскую «капитуляцию» парализованного Вильсона. И, как стало понятно еще позднее, Организация Объединенных Наций воспроизвела многие черты вильсоновской Лиги Наций.

В апреле 1922 года Германия и Россия заключили в итальянском городке Рапалло новое сепаратное соглашение. Денонсируя условия Брестского мира, они отказывались от взаимных претензий и переходили к сотрудничеству в экономической и военной областях. Рапалльское соглашение заложило основы секретному перевооружению Германии. Военное сотрудничество с Советским Союзом позволило Германии уклониться от ограничений Версальского мира, а российские и украинские ресурсы – уголь, руда, нефть, зерно – восполнили ей потерянный Эльзас.

Накануне того дня, когда подписавший это соглашение просвещенный индустриалист Вальтер Ратенау был в упор расстрелян немецкими «патриотами», американский журналист Герман Бернштейн взял два интервью, у Ратенау и Буллита. Ратенау отрицал военный характер российско-германского сотрудничества, настаивая на его конструктивной роли в мирном восстановлении обеих стран. Ответ Буллита был иным; он был уверен, что Рапальское соглашение – прелюдия к военному союзу двух государств. «Все, что союзники сделали в отношении Германии и России, – говорил Буллит, – физически бросает эти две нации в объятия друг друга». Настанет день, говорил Буллит, когда атлантическим державам будет противостоять новая и страшная комбинация сил. В нее войдут «перестроившаяся Германия, восстановленная Россия, раздраженный и озлобленный исламский мир», и еще Япония и Китай (мы видели, что об этом «кошмарном союзе» Буллит давно уже говорил с Хаусом). И случится это противостояние, пророчествовал теперь Буллит, через 25–30 лет, то есть около 1950 года [51]. Правда, пакт Молотова – Риббентропа случился несколько раньше и оказался непрочен, да и исламский мир не имел к нему отношения. И все же это Гитлер со Сталиным завершили то, что Буллит с молодым энтузиазмом назвал Европейской революцией.

У миллионов европейцев, которые не видели смысла ни в самой империалистической войне, ни тем более в ее грабительском завершении Версальским трактатом, было много оснований для протеста; трагично, что олицетворением этого анти-Версальского движения стал Гитлер, а не Буллит, Кейнс или Ратенау. История необратима, и работа нового поколения лидеров над ошибками, совершенными прежним поколением, выборочна и частична. Новая ситуация предлагает уникальные возможности, о каких никто раньше и не гадал. Но шансы, которые не были использованы в прошлом, не повторяются; более того, они в такой степени несовместимы с настоящим, что кажутся немыслимыми, а потому оказываются забыты. В Тегеране, Ялте и других местах президенту Рузвельту пришлось уделить коммунистической России внимание, которого лишил ее президент Вильсон; но в отличие от Австро-Венгерской империи, расчлененной Версальским договором, Советский Союз не только сумел удержать большую часть территорий Российской империи, но и привел под свой «мандат» новые земли Восточной Европы. Расчленением социалистического блока пришлось заниматься следующему поколению российских, европейских и американских политиков. И возможно, что старые ошибки повторены вновь: завершение Холодной войны, окончившееся распадом СССР, унижением России и формированием в ней новой реваншистской элиты, пошло по сценарию, который оказался ближе к завершению Первой, а не Второй мировой войны. И трагично, что Организация Объединенных Наций, созданная либеральными наследниками Вильсона, оказалась не более пригодной для разрешения мировых конфликтов, чем Лига Наций.