В феврале 1917 года Буллит взял интервью, определившее его карьеру. На нескольких страницах «Philadelphia Ledger» Буллит подробно рассказывал об эволюции международных проектов Эдварда Хауса, ближайшего советника президента Вильсона и стратега американской администрации предвоенных лет. Обычно его называли «полковник Хаус», хотя военного опыта он не имел, а был выпускником Корнелла, владельцем хлопковых плантаций в Техасе и еще писателем, выпустившим в 1912 году фантастический роман «Филипп Дрю, администратор».

Призрак, который бродит по либеральной Европе, писал Буллит в своей статье со слов Хауса, – это страх, что война окончится союзом между Германией, Японией и Россией. Этот призрак нового тройственного союза является не просто кошмарной фантазией; по словам Хауса, которые он разрешил теперь предать гласности, то был предмет непрерывного обсуждения во всех европейских Министерствах иностранных дел. Союзники удерживали революционную Россию в войне, обещая ей Константинополь; а если, спрашивал Буллит, взять и потом отдать Константинополь у них не получится? Тогда послевоенный союз России и Германии станет неизбежен, рассуждал Хаус, предсказывая Брестский мир. К этой «лиге недовольных» присоединится Япония, говорил он, предсказывая Пирл-Харбор. Новый союз будет направлен против Великобритании, Франции и США, и это противостояние определит ход столетия, которое, как считал Буллит, станет самым кровавым в истории человечества.

Хаус вспоминал, как он от имени администрации Вильсона пытался остановить европейскую войну, ведя переговоры с враждующими сторонами о пакте, обеспечивающем свободу морской торговли. Но гибель парохода «Лузитания», торпедированного немецкой подлодкой в мае 1915-го, остановила американское посредничество. Опубликованная накануне русской революции и незадолго до вступления США в войну, эта статья-интервью обнародовала несбывшиеся планы Хауса и его непрекращающиеся страхи. В призрачной «Лиге недовольных», описанной со слов Хауса, содержался важный подспудный мотив, толкавший Америку в войну. Она вступала в войну и для того, чтобы предотвратить союз между Германией, Россией и Японией.

Оценив молодого журналиста с его редким для американца знанием европейских языков и политики, Хаус ввел Буллита в американскую делегацию, отправлявшуюся на переговоры в Париж. По рекомендации Хауса, Буллит был принят на работу в Госдепартамент в январе 1918-го в подчинение госсекретаря Лансинга с окладом 1800 долларов в год. Располагая редким знанием Германии и проявляя особый интерес к России, Буллит искренне пытался принести пользу делу мира. Для начинающего журналиста 27 лет это стало многообещающим назначением. При его многоязычном шарме и искреннем интересе к международным делам новая позиция обещала быструю карьеру. Он вполне разделял интернационалистские, леволиберальные идеи старших членов американской делегации, и прежде всего своего реального начальника «полковника» Хауса.

Хаус оставался идейным вдохновителем и спонсором Прогрессивного движения и долго поддерживал Буллита; пятнадцать лет спустя Хаус познакомит его с Рузвельтом. Человек очень влиятельный и сдержанный, скорее дипломат, чем политик, Хаус не оставил идеологических текстов, по которым можно судить о его взглядах. Его огромный дневник, изданный с уважением, подобающим этому человеку, полон сведений о его тактических начинаниях; о стратегических целях лучше судить по роману «Филипп Дрю, администратор».

Роман-утопия 1912 года рассказывает о будущем, предсказывая новую Гражданскую войну в Америке. Действие происходит в 1920-м. Герой романа Филипп Дрю наделен сверхчеловеческими способностями, которые применяет в самой значимой для автора области – политическом действии. Выпускник военной академии, Дрю возглавляет бунт против коррумпированного президента, создавшего финансовую пирамиду и обездолившего средний класс. В пока еще свободную американскую печать попадают результаты прослушек, которые сам же президент и организовал, пользуясь новой техникой, и это становится последней каплей, разжегшей восстание. В первом же сражении Филипп Дрю одерживает решающую победу над президентскими войсками, занимает Вашингтон, приостанавливает Конституцию и объявляет себя Администратором.

Методы правления героя романа соответствуют социалистическим идеям автора: он вводит прогрессивный налог, доходящий до 70 % для богатых, и перераспределяет средства в пользу неимущих, надеясь этим ликвидировать безработицу; законодательно ограничивает рабочий день и рабочую неделю; требует доли трудящихся в прибылях и их участия в правлении корпораций, но лишает их права на забастовку; заменяет систему разделения властей несколькими чрезвычайными комитетами, куда сам назначает людей по критерию «эффективности»; уничтожает самоуправление штатов, находя его неадекватным эпохе телеграфа и паровоза. Одновременно он вводит всеобщее голосование, особо заботясь об избирательных правах женщин; предоставляет пенсии престарелым, субсидии фермерам и наконец, обязательное медицинское страхование для всех работающих; борется с торговым протекционизмом и таможенными тарифами, особо заботясь о свободе морской торговли.

Во внешней политике Дрю начинает новую войну в Мексике, собираясь распространить свое правление на всю Центральную Америку и втянуть европейские державы, включая Германию, в систему торговых союзов, которые предоставят им доступ к колониальным ресурсам и снимут напряжение, ведущее к войне. Как роман сочинение Хауса не имело успеха; и правда, по сюжету и стилю оно похоже на философские романы прямолинейного XVIII века, как будто автор не читал даже Руссо (хотя он наверняка читал Ницше и Маркса, пусть в пересказах).

Хаус достиг вершины карьеры к концу Первой мировой войны, а потом прожил долгую жизнь и умер накануне Второй мировой войны. Он, наверно, не раз думал о том, в чем он ошибся в давнем романе и в чем оказался прав. Политическая программа его героя сенсационна; совмещая несовместимое, она поражает читателя ХХI века. Начинания столь прогрессивные, что некоторые из них до сих пор остаются пределом американских мечтаний, сочетаются с мрачным циничным авторитаризмом.

Изумляет то, что Хаус, который всего пару лет спустя будет следить за течением Мировой войны и потом влиять на ее исход, не предвидел природы этой войны, но судил о ней, как водится, по образцу прошедшей. Он проницательно рассуждал, однако, о другом аспекте войны, который окажется очень важным: о моральной справедливости и стратегической необходимости щедрого обращения с побежденным противником. После своей победы американский Север оставил Юг самой нищей и необразованной частью страны, и это было несправедливо: «Хорошо информированные южане знают, что за поражение их заставили заплатить такой штраф, какой в новые времена никто и никогда не платил». И дальше Хаус рассуждал о контрасте с англо-бурской войной; там «по окончании долгой и кровавой войны Англия предоставила побежденным бурам огромный грант, который помог им восстановить порядок и благополучие в их потрясенной стране». В этом контексте Хаус писал о том, что премьер-министром нового государства с согласия англичан стал генерал проигравшей стороны Луис Бота, а в США после Гражданской войны на президентском посту не было южанина. Вильсон, который стал первым президентом-южанином за полвека, а на момент публикации «Дрю» был губернатором Нью-Джерси и обдумывал свои президентские шансы, должен был внимательно читать эти рассуждения.

Среди позднейших фигур ХХ века Дрю немало походит на Ленина, но поскольку он не ставит своей задачей ликвидировать капитализм, а скорее подчиняет его своим имперским идеям, приходится вспомнить Муссолини. Но автор никак не осуждал своего героя, и текст начисто лишен иронии; его роман выражает искреннюю неудовлетворенность демократией, столь же искреннее преклонение перед прогрессом и еще наивную веру в сверхчеловека, который и в политике сможет сделать то, чего никогда не удастся простым людям. Отражая американский, чуждый всякой мистики и сугубо политический вариант соединения ницшеанства с социализмом, этот роман невозможно представить себе написанным даже несколькими годами позже, после революции в России или даже после начала войны в Европе. Анализируя отношения Вильсона и Хауса в своей психобиографии Вильсона, Буллит и Фрейд подчеркивали влияние Хауса. Ставший внешнеполитическим советником Вильсона, а потом и фактическим главой его второй кампании в 1916 году, он долгое время, вплоть до Парижских переговоров, не имел соперников по части доступа к президенту. Вильсон слушал советы Хауса и через некоторое время искренне считал их своими собственными суждениями, возвращая их в этом виде Хаусу, а тот принимал и культивировал такие отношения. Некоторые из экономических нововведений Вильсона – самая успешная часть его президентства – повторяли, хоть и в ослабленной форме, идеи Хауса, которые он когда-то приписал Дрю. В своей книге Фрейд и Буллит утверждали значение романа Хауса для политики Вильсона: «Законодательная программа Вильсона, проведенная с 1912 по 1914 годы, в значительной части была программой книги Хауса "Филипп Дрю, администратор"… Эта внутриполитическая программа принесла замечательные результаты, и к весне 1914 года внутренняя программа "Филиппа Дрю" была в основном осуществлена. Международная программа "Филиппа Дрю" оставалась нереализованной… Вильсон не интересовался тогда европейскими делами» [14]. Известно, что роман Хауса читал Вильсон; очевидно, что его читал и продолжал помнить о нем много лет спустя Буллит; мне кажется маловероятным, чтобы его когда-либо читал Фрейд. Однако влияние литературного текста на политические решения не казалось основателю психоанализа чем-то странным или, тем более, невероятным.

В романе Хауса, когда герой-администратор осуществляет свои планы, он решает уйти со сцены, чтобы не стать пожизненным диктатором. Дрю и здесь все отменно придумал: его с верной подругой на калифорнийском побережье ожидает океанская яхта, которая отвезет их… куда? В этот последний год службы Администратором Дрю изучает «один славянский язык» и даже учит ему свою подругу, которая до поры не понимает смысла этого занятия. Вместе с путешествием через Тихий океан эта деталь намекает на то, что Дрю теперь отправился повторять свои подвиги в России. Пять лет спустя, руководя составлением тезисов «Четырнадцать пунктов», ставших ключевым документом американской программы мира, полковник Хаус вставит в него знаменитое сравнение России с «пробным камнем доброй воли».

Политическая утопия Хауса отчасти следует за более ранним и куда более успешным романом Эдварда Беллами «Через сто лет» (Looking Backward, 1887); но Хаус был практическим политиком, и его рецепты гораздо конкретнее. Его роман интересно читать, зная лидирующую роль, которую позднее сыграл ее автор в демократических администрациях от Вильсона до Рузвельта. Это роман-памфлет, содержание которого сводится к искреннему неприятию демократической политики, даже страстному разочарованию в ней. Администратор Дрю написан как американский Заратустра, только область его компетенции перенесена из эстетики в политику. За этим стоит мечта о преодолении демократической политики примерно таким же способом, каким Ницше преодолевал природу человека: путем конструирования ирреальной, но желаемой сущности – сверхчеловека, сверхполитики – без рецепта осуществления этой мечты. Сама мечта, однако, была характерна для элитарного круга экспертов, профессоров и джентльменов, из которого демократические администрации черпали внешнеполитические кадры.

В середине 1930-х годов Джордж Кеннан – протеже и ученик Буллита, который был протеже и учеником Хауса – писал похожий утопический текст об изменении американской конституции с тем, чтобы наделить культурную элиту особыми политическими правами и на этой основе перейти к авторитарному правлению. Проект остался незаконченным; автор, в то время кадровый американский дипломат, не стал его публиковать. Однако его идеи не были секретом от коллег. В 1936 году он писал Буллиту о необходимости создания в США «сильной центральной власти, гораздо более сильной, чем позволяет это нынешняя конституция» [15].

Вильсон и его окружение переосмыслили германское понятие идеализма, приспособив его к политической жизни Америки. Они верили в превосходство западной цивилизации, в универсальную силу их собственных моральных идеалов и в то, что в ХХ веке прогресс всего человечества повторит демократическое развитие Америки после Гражданской войны. Эти идеи разворачивались в международную политику, которая утверждала новую «прогрессивную» и «идеалистическую» повестку дня: самоопределение народов в Европе, деколонизацию Азии и Африки, строительство демократических государств и включение их в глобальные организации, подчиняющиеся международному праву. Вильсоновские идеалисты не любили европейский империализм и не считали, что Америка конкурирует с Германией, Британией или Россией за создание собственной империи. Но признание ими национализма политической силой и поощрение национального самоопределения сочеталось у них с восприятием американской демократии как всеобщего образца, который подходит к условиям любого национального государства, хотя и допускает декоративные вариации, сочетаясь, к примеру, с монархией на Британских островах. От идеализма Вильсона шел прямой путь к либеральному универсализму американской политики времен Холодной войны и потом к неоконсерватизму начала XXI века; в кабинете Никсона в Белом доме, к примеру, висел портрет Вильсона. Политическому идеализму противостояла другая система рассуждений – политический реализм. Он признавал непримиримость национальных интересов, которые противостояли и противостоят друг другу с позиций силы, и эти противоречия не могут быть разрешены на основе разумного согласия. Неудачи Версальского мира, неспособность Лиги Наций предотвратить Вторую мировую войну, десятилетия силового противостояния сверхдержав определили послевоенные победы политического реализма. Но американские политики и дипломаты не забывали своего идеалистического наследия ни в эпоху Холодной войны, ни после ее завершения.

Подлинный создатель политического идеализма, Хаус был озабочен и вполне земными делами. Как и многие другие, он был склонен к продвижению в администрацию родственников и друзей, что обычно в политике, но – по контрасту с кристально честным Вильсоном – бросалось в глаза. Коллегию из 150 американских профессоров, которые сформулировали и согласовали «Четырнадцать пунктов», возглавлял родственник Хауса. В американской делегации, отправившейся во Францию вести мирные переговоры, намечался конфликт: Вильсон запретил членам делегации брать с собой жен, но уже на борту парохода «Джордж Вашингтон» ему пришлось встретиться не только с женой Хауса, но и с женой его сына, которого Хаус к тому же навязывал Вильсону в секретари. Потом госсекретарь Лансинг, постоянный оппонент Хауса, обвинял его в создании «секретной организации» внутри администрации Вильсона, которая превратила американскую делегацию на Парижской мирной конференции в закрытый клуб, полный тайн и заговоров [16].

На деле, однако, президента Вильсона сопровождала огромная делегация, самая большая из национальных делегаций на помпезной Парижской конференции. Она включала, в частности, профессоров-экспертов из созданного Хаусом уникального института, прообраза современных think-tanks («мозговых центров»), который назывался «The Inquiry». Идеи этого института определили центральные из знаменитых «Четырнадцати пунктов» Вильсона, с которыми Америка вступила в войну. Принцип самоопределения наций принадлежал самому Вильсону, но его реализация требовала детального знания Европы, которым в Америке располагали только профессора. Сам профессор, Вильсон понимал это и говорил бывшим коллегам: «Скажите мне, что справедливо, и я буду бороться за это».

Исполнительным директором «The Inquiry» был еще один молодой и амбициозный журналист-интеллектуал, в будущем критик и соперник Буллита, Уолтер Липпман. Кончивший Гарвард в одном выпуске с Джоном Ридом и знаменитым впоследствии поэтом Т. С. Элиотом, Липпман был создателем гарвардского Социалистического клуба, а потом знаменитого журнала «The New Republic». После Хауса никто не внес большего вклада в формулировку интеллектуальной программы Прогрессивного движения в Америке, чем Липпман. Учившийся в Гарварде у лучших американских философов Уильяма Джемса и Джорджа Сантаяны, Липпман отверг ключевую идею демократической теории, что здравый смысл простого человека ведет к общественному благу, а задача политических институтов состоит в том, чтобы учесть разнообразие голосов простых людей.

Входя в двадцатый век, Липпман утверждал силу прессы и других институтов, формировавших «здравый смысл простых людей» – школ, университетов, церквей, профсоюзов. В книгах «Введение в политику» (1913), «Ставки дипломатии» (1915) и, наконец, самой важной своей книге «Общественное мнение» (1922) Липпман перевел фокус политической критики с «простого человека» на интеллектуальную элиту и те всё более изощренные механизмы, которыми элита формирует общественное мнение, от которого сама зависит в условиях демократии.

После многих колебаний Липпман поддержал Вильсона в его выборной кампании 1916 года, на практике осуществляя действия по формированию общественного мнения, которые он критиковал в теоретических книгах. Однако Вильсон не принял его кандидатуру на пост главного цензора и пропагандиста военного времени, отдав новый Комитет публичной информации своему другу и тоже журналисту Джорджу Крилу. Тот создал гигантскую организацию с 37 отделами, сотнями сотрудников и многими тысячами волонтеров (в начале 1917-го в этой структуре работал и Буллит). Липпман принял посильное участие в военных приготовлениях: вместе с молодым Франклином Рузвельтом он организовывал учебные лагеря для военных моряков. Потом, однако, он принял руководство «The Inquiry», что стало, возможно, самой важной идеологической работой военного времени.

Джон Рид публично обвинил Липпмана в предательстве радикальных идеалов молодости; сам Рид в это время был в Мексике, откуда писал восторженные репортажи о революционных войсках Панчо Виллы, сражавшихся с американскими империалистами. Липпман отвечал ему, что Рид не может быть судьей того, что он называл радикализмом: «Я, – писал Липпман, – начал эту борьбу намного раньше тебя, и закончу ее гораздо позже» [17]. Он оказался прав. Прожив долгую жизнь, он критиковал военную администрацию Рузвельта и потом Холодную войну с левых, хотя далеко уже не радикальных позиций.

Похоже, что именно в эпоху идеалистического Вильсона подспудно развивалось разочарование демократией, и разделяли это чувство как раз те, кто искренне поддерживал начинания профессора истории, ставшего президентом воюющей Америки. Разочарование принимало разные формы, но все они были связаны с раздражением невозможностью провести внутренние реформы открытым демократическим путем; критикой тех манипуляций электоратом, прессой и рынками, которые в ХХ веке стали необходимой частью исполнительной власти; неверием в то, что демократия – не только в грешной Европе, но и в свежей, могущественной Америке – сможет противостоять новым деспотическим государствам, идеологическим основанием которых стал социализм. С этим чувством, родом меланхолии, были связаны отказ от веры в моральную значимость политического действия, критика человеческой природы и неверие в ее способность к солидарности и самоорганизации. И все же это было новое, специфически американское чувство: не русский нигилизм, коренившийся в неизбывном отчуждении от власти; не германский ресентимент, смыслом которого было признание неодолимой слабости перед лицом врага; и не французский экзистенциализм, дело близкого будущего. Американская мысль искала прагматические, годные к реальному осуществлению пути и методы политической жизни в условиях, когда демократия не работает.

Уолтер Липпман понял эту ситуацию как задачу новой социальной науки. В демократической политике, рассуждал Липпман, люди реагируют не на факты, а на новости; соответственно, решающую роль играют те многие, кто приносит новости людям – журналисты, редакторы, эксперты. Но в отличие от политической машины с ее партиями, законами, разделением властей, работа информационной машины никак не организована.

Проведя в 1920 году серьезное исследование того, как «Нью-Йорк Таймс» рассказывала о событиях 1917–1920 годов в России (соавторы проанализировали около четырех тысяч статей на эту тему), Липпман прослеживал волны необоснованного оптимизма, которые сменялись волнами острого разочарования и призывов к вмешательству. Ни те, ни другие, писал Липман, не соответствовали немногим твердо известным событиям, например победе большевиков; такие новости не позволяли прогнозировать события и, соответственно, не помогали принимать политические решения. В целом, освещение русской революции в лучшей американской газете Липпман характеризовал как «катастрофически плохое» [18]. Неверные новости хуже отсутствия новостей, считал он. Пытаясь найти бюрократическое решение этой философской проблемы, он предлагал создать при каждом американском министерстве экспертные советы, которые делились бы знаниями с администрацией и организовали бы потоки информации в своей области. Общим источником таких информационных проблем он считал «неспособность людей, наделенных самоуправлением, выйти за пределы своего случайного опыта и предрассудков», что с его точки зрения возможно только на основе организованного строительства «машины знания». Именно потому, что правительства, университеты, газеты, церкви вынуждены действовать на основании неверной картины мира, они не способны противодействовать очевидным порокам демократии [19]. С этого начинались исследования общественного мнения, опросы читателей, пулы избирателей; по сути дела, с признания недостаточности избирательных процедур для общественного самоуправления начиналась современная социология. Но карьера эксперта-администратора у Липпмана не задалась. Побыв недолгое время спичрайтером Вильсона и товарищем Рузвельта по организации военного обучения, он навсегда остался либеральным журналистом с особым интересом к русским делам. Считается, что ему принадлежит выражение «Холодная война», которое он употреблял в критическом духе. В 1950-х годах он станет ведущим в американской прессе защитником Советского Союза, противником идеи сдерживания. Здесь его пути еще раз сойдутся с Буллитом, и между ними вспыхнет ожесточенная полемика. Одной из поздних журналистских удач Липпмана стало интервью с Хрущевым, взятое в 1961-м.

Раз общественное мнение так важно для демократической политики, а эксперты разбираются в этом мнении лучше, чем избиратели и журналисты, значит эксперты могут играть особую роль и во влиянии на общественное мнение, в его формировании. Этот следующий, после Джемса и Липпмана, шаг сделал австрийский эмигрант в Америке и племянник Фрейда Эдвард Бернейс. Выпускник Корнелла, он стал сотрудником Комитета публичной информации, созданного Вильсоном в апреле 1917 года для формирования общественного мнения: «Не пропаганды в немецком смысле, – говорил Вильсон, – но пропаганды в подлинном смысле слова: распространения веры». Потом Бернейс участвовал в Американской делегации на Парижских переговорах, а в 1919-м открыл первую в Америке и в мире Консультацию по отношениям с публикой, или пиару. Бернейс и придумал этот термин, Public Relations, PR. Он рекламировал мыло и моду, сигареты для женщин и, наоборот, борьбу с курением. Всю жизнь он рекламировал Фрейда, и историк манхеттенской моды видит ключевую роль Бернейса в том, что «Фрейд стал ментором Мэдисон Авеню» [20]. Он поддерживал постоянную переписку с Фрейдом, все время ссылался на него (но также и на Ивана Павлова) в своих работах, посещал дядю во время визитов в Европу. Возможно, это он познакомил Фрейда с Буллитом, и более чем вероятно, что он послужил источником для многого, что Фрейд знал о Вильсоне.

Один из сотрудников Комитета публичной информации, Эдгар Сиссон, зимой 1918 года побывал в России и привез оттуда документы, говорившие о том, что большевистские лидеры Ленин и Троцкий были германскими наемниками. Американские агенты в России, полковник Роббинс и майор Татчер, симпатизировали большевикам и оспаривали подлинность этих документов. Буллит тоже не верил в их подлинность. В его архиве сохранился, однако, меморандум, исходивший из Восточно-Европейского отдела Госдепартамента, датированный 18 ноября 1918 года и, возможно, составленный самим Буллитом. Этот документ предлагал просить лидера германских социал-демократов Фридриха Эберта (в скором будущем президента Германии) «опубликовать имена тех, кто был нанят Политическим департаментом Германского генерального штаба распространять большевистскую пропаганду». Гораздо позже, в 1936-м, будучи американским послом в СССР, Буллит писал в Госдепартамент о бывшем сотруднике Комитета публичной информации Кеннете Дюранте (Kenneth Durant), который был «свидетелем» (и возможно, участником) фабрикации документов Сиссона. По словам Буллита, эта клевета на большевиков произвела такое впечатление на молодого Дюранта, что он стал социалистом и работал на Советы; в середине тридцатых он состоял представителем Телеграфного Агентства СССР в США.

Новые технологии управления общественным мнением возвращали власть в руки элиты, лишая политические институты Америки их демократических оснований. Основанная на управляемых потоках информации, власть приобретала сверхчеловеческие черты, которые проецировались на ее лидера. Этот третий путь между идеализмом и реализмом я назвал бы политическим демонизмом. В Европе он вел к переворотам и новым войнам, а в Америке остался альтернативным умонастроением, нигилистическим пунктиром, пронизывающим ткань демократической политики.

«Администратор Дрю» полковника Хауса, разрозненные слова Буллита и, наконец, забытые черновики Кеннана выявляют скрытую популярность этих идей даже среди тех, кто помогал определять прогрессистскую повестку дня. Потом на глазах Буллита несравненным мастером по обработке общественного мнения стал Франклин Делано Рузвельт, тоже начинавший правительственную службу в администрации Вильсона. Буллит так понимал его успехи и неудачи: «В изобретении политических механизмов и трюков у Рузвельта не было равных. Его искусство в управлении американским общественным мнением было непревзойденным. Иногда он был просто политическим гением, и это было великим достоянием нашей страны, когда его политика совпадала с национальным интересом. Но когда он был неправ, те же способности позволяли ему вести страну к беде» [21].