Следующее после разговора с Дружининым утро было счастливым. Кончились жуткие дни после смерти Ильи и Инессы, когда я не знал, что теперь делать и делать ли что-либо вообще.

Проснулся я – как и вся команда – под бодрые две утренние склянки, протяжные вопли: «Вставай! Койки вязать!», и побежал, среди толпы матросов, к желобам и кранам с соленой водой (толкаться в офицерской ванной не всегда хочется).

И еще я чувствовал зверский голод, что со мной по утрам бывает не часто. В кают-компании я наткнулся на взгляд инженера Дружинина, ныне человека по имени «Ч», и чуть не вздрогнул; а с другой стороны, что тут удивительного – как сидел я рядом с доктором, священником и охранителем устоев, так и сижу и буду сидеть.

Вот только Дружинин изменился, подумал я. Раньше он, натыкаясь на мой взгляд, становился каким-то мраморным, а сейчас – чуть-чуть взъерошенный, немножко косолапый и более человечный.

– Один день, – сказал я ему негромко, когда соседи увлеклись разговором. – На приведение мыслей в порядок. Завтра поговорим обстоятельно. Хорошо бы на берегу. Вы в Хельвиль-то ездите?

Он только мрачно усмехнулся. Но сказал: «Бывает». Ну что вы хотите от сторожевого дракона…

Мысли у меня в голове роились, кажется, даже во сне. А сейчас, после завтрака (пшенная каша с маслом), добавилась еще одна: ведь скоро надо написать и отправить в «Ниву» новый очерк. Я почти засмеялся: о чем?! О том, как в тяжело качающуюся воду какого-то Индийского океана спускают два застывших белых обрубка, и стоящие у борта, затаив дыхание, вглядываются в лживо-прозрачные глубины?

Настоящий мастер дедуктивного метода должен обзавестись первым делом трубкой и курить ее беспрестанно. Еще он должен, на время расследования, отказаться от безобразной привычки глушить себя каким-нибудь морфием, так что я с этого дня почти не буду прикладываться в кают-компании к чему-либо веселящему, хватит. Наконец, настоящий мастер дедуктивного метода должен, в процессе размышлений, держать у щеки скрипку и извлекать из нее невыносимые для окружающих звуки, – а есть ли в бамбуково-эфемерном Хельвиле музыкальный магазин? Не видел.

Вести расследование и писать очерки – а не одно ли и то же? Вы сортируете факты (и краткие зарисовки пейзажа, и обрывки разговоров) на нужные и ненужные. Вписывающиеся в ясную, логичную конструкцию и не вписывающиеся туда.

Вот и попробуем.

Илья Перепелкин: вполне очевидна его менявшаяся роль в попытках боевой группы захватить часть золота или весь груз целиком. Он был поначалу лишь координатором: вот мы прибываем в Танжер… стоп, до того была попытка утащить груз прямо с пристани. А Илья – он был уже на борту крейсера? Надо узнать у Дружинина, когда Илья вообще оказался на флоте, но… да хоть годы назад. В боевой группе может ведь состоять кто угодно, важно то, что у человека в голове, а не место его службы.

Итак, он, может, и сбежал бы с крейсера в последний момент, если бы в Либаве все получилось. Но вот он видит, что груз все-таки на борту. Конец операции? Нет, если были предусмотрены действия на случай провала. И вот тут роль Перепелкина становится важной. Боевой группе надо было знать заранее маршрут эскадры – но это знают в Петербурге, Илье оставалось только подтверждать каждый раз, что маршрут не изменился, и называть даты. Просто телеграфом с берега.

А раз так, то или Виго в Испании, или, как и случилось, французский Танжер – что за проблема нанять там баркас с головорезами, вооружить их динамитом и револьверами, стащить столько ящиков груза, сколько успеешь – и затеряться среди ночных огней побережья. Главное – вовремя потом от этих исполнителей избавиться…

И вот он видит, что и эту акцию на борту крейсера заранее ждали, на палубе – видимо – оказывается несколько готовых к отражению налета людей; то есть на корабль, Рузской, сообщили из Петербурга данные, поставленные информатором из самой сердцевины боевой группы. Что делает Илья? Ведет себя безупречно: швыряет налетчиков за борт, с его-то силищей. То есть прячет концы в воду, раз уж ничего не вышло. Логично? Даже очень.

Вообще-то ключевым в этой истории оказывается телеграф. Что мы видим в очередном французском порту: моряки толпой осаждают этот непременный атрибут цивилизации, здание, обычно слегка обшарпанное, но с колоннами и гулким мраморным полом. Трудно ли договориться со злодеями в Петербурге о том, что попытку надо повторить? Дело одного-двух дней, подпись – «Л», то есть «Люцифер», с того конца тоже клички вместо имен…

Если план корабельного бунта также был заготовлен заранее, то всего-то надо было знать географическую точку, где вышедший в одиночное плавание крейсер необходимо перехватить в море и увезти груз на опять же небольшом катере.

А вот тут уже роль Ильи резко меняется. Еще раз: на самой эскадре каждая новая стоянка – секрет от всех, но маршрут могли знать и в Петербурге. Так что дело уже не в том, чтобы Илья снова и снова сообщал своим о том, где поджидать крейсер. Дело в том, что кто-то должен подготовить бунт, а далее и возглавить его, пусть на короткое время. Потом-то, конечно, такому человеку надо исчезнуть, на том самом маленьком суденышке, увозящем ящики с золотом. И сделать это быстро, потому что, скорее всего, бунтующему кораблю Рожественский не дал бы далеко уйти, да и угля – на сколько там дней пути?

Фактор времени: мы у Мадагаскара со второй половины декабря, сейчас февраль, если выслать пару решительных боевиков куда-нибудь в Капштадт, на юг Африки, заранее, то расход средств и людей получается небольшой. А если у наших социалистов-революционеров есть зарубежные собратья что в британской части мира, что, допустим, в недалекой отсюда португальской, то и ехать никуда не надо. Опять телеграф. Все получается.

Но дальше – все то же: как взбунтовать целый корабль?

А с другой стороны, как же его не взбунтовать, если уже в январе не только матросы, а и офицеры по всей эскадре начали сходить с ума. Сколько бывших арестантов и штрафников в эскадре – таких, как Федор Шкура? Сколько тайных социалистов-революционеров и всяких иных членов той самой рабочей, социал-демократической и прочей партии? А открытых агитаторов? Да здесь только брось спичку… Бунтовали ведь у нас несколько кораблей одновременно, в том числе потому, что в самой России…

Тут я начал хвататься за бумагу и карандаш, потому что очерк возник, как мачтовые огни корабля на горизонте, – сначала ведь мы видим только мачты и голубоватые от света прожекторов облака, потом покажутся и надстройки, потом ровный ряд огней по борту.

И вот тут Илья наконец оказывается настоящим Люцифером. Это Илья, такой Илья, что лучше и некуда. Узнать имена трех-четырех эсеров на борту – для этого есть телеграф на берегу. Поговорить с ними, подтвердить свою принадлежность к партии, с переподтверждением опять же по телеграфу.

Революцией бредят десятки матросов, сотни боятся идти на войну, это нормально – бояться; так что люди найдутся, дело недели-двух. Подготовиться к захвату корабля, в момент, когда всяческий ремонт закончен (и твои гальванеры дают свет), а уголь загружен. Штаб восстания вырабатывает план действий, исходя из того, что основная масса матросов как минимум будет нейтральна.

И Илья – с пылающим сердцем, но внешне холодный как лед – на командирском мостике крейсера (офицеры в лучшем случае сидят под арестом где-то в трюме). Вот оно – чтобы хоть раз поднялся в жизни вихрь. Громадные заголовки в газетах по всему миру: расстреляют ли русские собственный крейсер у берегов Африки? Белоснежный мундир, знаменитое на весь мир имя – Ilya Perepelkin. Памятники, улицы, которые назовет в честь мятежного лейтенанта благодарная Россия. Но это потом, а в реальной и победительной жизни – лейтенант прыгает в неизвестный катер, загруженный загадочными для его команды ящиками из каюты Дружинина (команда, повторим, не понимает тут ровно ничего), скрывается за штормовым горизонтом и меняет имя, а прежнее тает в тумане мировой истории. Крейсер же с изумленной командой бессмысленно болтается по волнам, медленно окружаемый броненосцами Рожественского с их расчехленными орудиями…

Да, это – настоящий Илья.

А до его бегства на катере настоящий Алексей Юрьевич Немоляев, подумал я, читает бунтующим матросам то ли Бальмонта, то ли вот этого странного студента по имени Блок – мы как-то с ним встречались, здесь нечто интересное, пусть его никто и не знает всерьез… Может, и арестованным офицерам то же читает – Лебедеву вот, если тот останется жив. Какая завидная судьба. Какой прекрасный вихрь.

Он бы защитил меня, мелькнула мысль.

Вот только та троица с длинным ножом для рубки тростника – как с ней быть? Ну допустим, так: он хотел, чтобы меня только ранили. Так, чтобы я остался на берегу, то есть – нет, попал бы в рай на белом «Орле».

Понятно, что Илья чуял опасность – дважды срываются налеты, случайностей тут быть не может! – но наслаждался ею. А подозревал – кого?

Ну и вот этот самый Немоляев находит в гальюне прокламацию и несет ее Лебедеву – ах, нет, Лебедев все знал. Они – с Рузской – опять все знали. Кроме даты начала восстания, но это не так и важно, если быть заранее готовыми.

И Илья оказывается в той же ситуации, что и в Танжере: уже стоит на мостике, готовый к бессмертию, но – вместе со всей командой – слышит: рулевое управление выведено из строя. Только и остается, что декламировать Чехова на предстоящем празднике.

Вот такой у нас комплект фактов насчет павшего Люцифера. Все вроде бы понятно. А теперь посмотрим на прочие факты.

Да, но очерк! Что это там замаячило, в виде почти готовой мысли, которая будет держать всю конструкцию? Бунт одновременно на нескольких кораблях, потому что бунт и дома, в России, откуда приходят новости и письма… Уже не десять, а – с пополнением, пришедшим через Суэц, – четырнадцать тысяч человек, затерянные у берегов острова, который мало кто в России сразу и на карте найдет… Что-то здесь рождается, какой-то мыслефантом, если не фантазм…

Так, теперь смотрим на действия Рузской. Здесь тоже все достаточно логично и понятно. Чтобы не дать похитить золото, нужно найти ключевого в этой истории человека, а про него известно разве что его местонахождение – поближе к золоту. И она, с ее дерзостью и умом, начинает присматриваться к людям. Для начала ко мне, потому что я тут слишком очевидно инородное тело. Приказывает своим головорезам посмотреть на мою родинку. До того получает данные о ней – и прочие мои данные – из Петербурга. Удостоверяется, что я – это я, и начинает выяснять, что я за человек. То есть она не столько наблюдает за действиями подозреваемого, сколько изучает его тип личности.

И она это делала отлично, вздохнул я.

Да, так можно заметить какие-то мелкие факты, о которых человек проговаривается, да что там – раскрывает душу на подушке, и сравнить их с жесткими фактами, которые она могла получить да хоть на борту «Суворова», по шифросвязи. И постепенно понимает, что Люцифер из меня не самый лучший.

Тут я вздохнул снова.

А далее она прочно, и надолго, берет под опеку Илью, и опека эта остается с ним до конца. Тут уже можно понять, что Люцифера она нашла.

Понимал ли это сам Илья? Боюсь, что он долго подозревал не ее, а вот как раз меня. Конечно, прекрасна моя версия того, что он лишь хотел вывести меня из игры. Но говорит за нее только одно – что он отдал мне свой револьвер. Так ведь и что с того, толку от револьвера в моих руках никакого, и он это знал.

А затем, получается, Рузская допускает роковую ошибку – идет в каюту к Илье для окончательного разговора, достает свой маленький браунинг…

Рузская – и допускает ошибку? Я же знал, что это ерунда. Я же знал, что все было куда хуже. Но может быть…

Она была великолепна, прозвучал у меня в голове голос Дружинина. Да и зачем мне Дружинин, будто я сам не помню, какой она была.

Стоп и еще раз стоп. Что-то в моей дедукции было не так с самого начала. Еще раз: чтобы не дать похитить золото, она должна была найти ключевого в этой истории человека… И это очевидно…

Но этот дедукционный корабль у меня в тот момент так и не показался из-за линии горизонта, там возник ненадолго только бледный отсвет его огней, как далекий город или пожар.

Ну а теперь факты, которые пока плохо вписываются в общую картину. Их вроде бы и немного, но – что делал Федор Шкура на берегу, у моря, беседуя с Лебедевым? Что там сказал наш командир: была конфиденциальная беседа с одним из членов команды, который ушел расстроенный. И мало ли чем мог Лебедев расстроить матроса; ничего особенного, кроме одного – разговор их был не на борту, а на земле.

Кто такой Федор Шкура на самом деле и какую тут сыграл роль – это хороший вопрос. И его придется решать.

А кто такой этот матрос с недобрыми серыми глазами, который обещал, что если что, то в обиду не дадим? Почему обещал? Потому что «вы нужный человек, вы к нам еще приходите потом».

Понимай, как хочешь. А неприятные глаза – это еще не преступление.

И еще странный факт: смерть матроса-баталера с нашего крейсера ровно накануне бунта. Тело нашли в лодке у берега, но, по другим данным, он утонул. Хотя мало ли по каким причинам человек мог погибнуть.

Что-то из таких неприкаянных фактов может вывести к цели – к этой странной прокламации, которая почти прямым текстом говорит матросам: бунт сорвался, но он готовится заново. И как это может быть, если Люцифера больше нет? Кто тогда берет его дело в свои руки?

В итоге мне предстоит разговор со Шкурой и еще выяснение подробностей насчет баталера. Нужен Дружинин.

Сколько у нас времени, вот вопрос. Если мы выйдем в открытое море – а выйдем же мы туда рано или поздно – то эскадра теряет связь с берегом, превращается в неторопливо движущийся изолированный архипелаг… И тогда связь даже с флагманом почти невозможна – не поднимать же на мачтах все эти цветные штуки, которые читать может кто угодно, и прежде всего Федор Шкура.

Архипелаг! Остров! Вот оно.

И я схватил карандаш, быстро покрывая бумагу набросками.

«Когда мой очерк дойдет до читателя, читатель уже будет знать, что с эскадрой произошло за эти недели. Пошла ли она обратно к Европе, двинулась ли туда, куда и собиралась. Встретилась ли с японским флотом, и что это была за встреча».

Карандаш сломался, но их у меня сколько угодно, в бархатном футляре.

«Но даже зная, что произошло, читатель может и должен хоть на мгновение задуматься о мистичности, о грандиозности этой ситуации: четырнадцать тысяч русских на сорока пяти уже кораблях, затерянные в океане. Затерянные в космосе Вселенной, в жуткой пустоте, между все равно что несуществующих островов и берегов».

Я бросил взгляд на далекие, увенчанные кисточками соломинки пальмовых стволов на берегу: для нас-то они более чем существуют, они стали единственной реальностью в этом мире. Не забыть вписать.

«И что это, как не символистская миниатюра великой страны, зависшей между эпохами, между тоскливым прошлым и грандиозным будущим? И что здесь, на эскадре, если не фрагмент нашего бурлящего общества – а оно бурлит и здесь, и волны этой бури катятся в море и растворяются там, в великой пустоте».