Меня прошибает холодный пот. Опираюсь ладонями в пол, чтобы не упасть, и делаю глубокий вдох, но перед глазами все плывет в черно-красном мареве. Я сжимаю кулаки и стараюсь не потерять сознание.

Собравшись с силами, встаю и, все еще дрожа и цепляясь за перила, взбираюсь по ступенькам. Кухонные часы показывают 3:39 утра, скоро начнет светать. Подсвечивая себе фонариком на телефоне, отпираю заднюю дверь и выхожу во двор. На улице тихо; слабый свет луны освещает дорожку, ведущую к цветочной клумбе в конце сада.

Раковины улиток хрустят под ногами, когда я иду к своему святилищу — месту, где в течение двух десятилетий оплакивала погибшую дочь, которой, как оказалось, и не было. Узнав об этом несколько дней назад, я решила, что клумба пуста. Теперь молюсь, чтобы это так и было.

Беру из сарая лопату и начинаю копать. Меня трясет от волнения, однако я методично кидаю землю, смешанную с остатками цветов и корнями. Каждый раз, когда металл бьется обо что-то твердое, я замираю, приглядываюсь и выдыхаю, лишь убедившись, что это не кость.

По лицу течет пот, непривычные к тяжелой физической работе руки горят, но я не останавливаюсь. А потом лопата вдруг во что-то утыкается. Свечу фонариком в яму, поднимаю коричневое волокно и растираю его между пальцами. Набивка пухового одеяла. Оно сгнило, и полуразложившиеся почерневшие перья напоминают крылья падшего ангела.

Чтобы сдержать крик, я зажимаю рот грязной рукой, оставляя на губах слой песка. Выбора у меня нет: я должна увидеть, что внутри. Надеюсь и молю Бога: там не то, о чем я думаю, — не то, чего мать меня лишила. Я приседаю, разрываю ленту, скрепляющую остатки одеяла, и разворачиваю его. Свет выхватывает что-то знакомое. Протягиваю руку и смахиваю грязь — папины ключи от дома и брелок с моей школьной фотографией, который я подарила ему на День отца. Я беру их и опускаю в карман.

Потом разбрасываю землю и камни руками, пока из бледных очертаний не складывается грудная клетка взрослого человека.

Я стою над телом своего пропавшего отца.