Глава десятая

В отличие от многих сверстников, Барон родился не в обычной советской семье. С юных лет вместо улицы его воспитывала какая-то бонна, иногда обзываемая нецензурным словом флиберичка. Его папаша профессор Моршанский вместо того, чтобы регулярно заявляться домой в истинно пролетарском виде, только успевал шляться по каким-то симпозиумам, а мама уделяла куда больше внимания своей деревянной виолончели и Оперному театру, чем единственному наследнику.

Чтобы быть ближе до народа, за тяжкую судьбу которого Моршанские, — продолжая традиции русской интеллигенции, иногда тихим шепотом стеная под двуспальным одеялом, нарекли сына Ванечкой.

Чего с них было взять, кроме анализов, с этих не ясно почему недобитых буржуев? По предварительному диагнозу любого нормального человека видно, какие они на всю голову интеллигенты. Народ активно строит коммунизм, и его распрекрасной жизни поголовно завидует вся остальная планета, а эти за него почему-то переживают. Малохольные они, и ходят с очками на носу, чтоб доказать свою начитанность.

Ванечке несказанно повезло, что он родился безо всяких намеков на музыкальный слух, иначе эта недоделанная профессорская прослойка не дала бы ребенку вместе с другими детками пропагандировать стихи «За наше счастливое детство спасибо, родная страна!»

Какой будущий строитель самой справедливой жизни на земле выдавил бы из себя эти благодарности, когда его привязали бы канатом до аккордеона или цепкой к пьендросу? Даже если бы он пошел ушами в папу с мамой, так вряд ли юный музыкант обзывал их совсем другими словами вместе с той родиной и пианиной.

Что такое настоящая жизнь, Ванечка узнал на шестом году жизни, подустав от изречений бонны в перерывах между чтением книжек вслух. Малому Моршанскому все меньше и меньше хотелось сказок за этих Бов-королевичей и прочий недобитый элемент, потому что он изредка поглядывал в окно и завидовал жизни своих сверстников, гонявших по двору с утра до вечера сколько им влезет.

Ванечка вздыхал, кидая свой шнифт в окно, и чувствовал, что ему просто недодают счастливого детства. Другие дети бегали по мусорнику, играли в жмурки, били друг друга и привязывали консервные банки к котячим хвостам, а Ваня вместо всего этого и прочего счастья был вынужден зевать на монотонные речи бонны про всяких Премудрых Василис и доблестных богатырей, едва успевавших спасать родную землю от очередной напасти.

В один прекрасный день сказки дали свой результат. Ванечка терпеливо дождался, пока бонна устанет декламировать стихи Пушкина за хрустальный гроб. Стоило воспитательнице войти в туалет, как Моршанский мгновенно запер дверь и понесся вперед к счастливой дворовой жизни с такой скоростью, на какую был бы вряд ли способен Конек-Горбунок. Даже при условии, если бы этого животного оседлал сам Мальчиш-Кибальчиш и хорошо молотил пятками по ребрам коня, гоня его к сверкающим вершинам коммунизма.

Сортирная задвижка с успехом выполняла функции Кощея Бессмертного, хотя бонна вела себя в заточении не так скромно, как та самая Василиса в злодейском каземате. Роль Ивана-царевича ближе к вечеру исполнил Моршанский-старший после того, как прибыл домой вместе со своей второй половиной.

Мадам Моршанская с ее таской до музыки сразу догадалась: хриплые вопли, раздающиеся из туалета, мало напоминают ее любимую арию Чио-Чио-сан или песню «Любовь, комсомол и весна», гораздо регулярнее действовавшую на нервы по радиоточке, и едва не упала в обморок, когда освобожденная флиберичка выскочила на относительную свободу. Потому что бонна вовсе не бросилась на шею Моршанским с искренней благодарностью за избавление от неволи, а выдала такой набор фраз, какие вряд ли встречались в тех самых книжках.

Некоторые из этих словосочетаний повторил и наконец-то разысканный в подвале Ванечка, от которого пахло так, словно он не чинно гулял на свежем воздухе с другими детьми, а три дня и три ночи доблестно сражался со Змеем-Горынычем со всеми вытекающими во время дуэли последствиями.

Мадам Моршанская врубилась — она теперь кое-чему может научиться от сына, когда Ванечка открыл на себе рот, упрекая родителей в дремучем невежестве. Действительно, разве без его помощи профессор Моршанский мог бы дальше переть в ногу со временем и народом, когда даже свой спинджак он именовал каким-то дурным словом, а о существовании польтисрака вовсе не догадывался?

С тех самых пор родители скумекали: из Ванечки вырастет самый настоящий лингвист, несмотря на то, что его старались как можно реже выпускать во двор. Бонна продолжала приобщать ребенка к литературе до тех самых пор, пока на Ванечку не нацепили школьный ранец.

Первого сентября, прийдя домой из школы, младший Моршанский убедительно доказал родителям: от влияния среднего образования его не оградит не то, что какая-то маломощная бонна, но даже сильное отсутствие музыкального слуха. Мадам Моршанская с явным удивлением узнавала от сына все новые и новые слова, хотя, откуда дети появляются на свет, Ванечка успел поведать ей еще во время первой в жизни экскурсии во двор. Больше того, мадам перестала принимать в своем доме рефлексирующую по любому поводу интеллигенцию, так как Ванечка, несмотря на воспитание, изредка встревал в разговоры взрослых, после чего на его маму начинали рассматривать так, с понтом она плохо разбирается в чайковских фугах.

Последней подругой, с концами выскочившей из некогда гостеприимного дома Моршанских, была знаменитая скрипачка мадам Бламберг, видевшая в свое время самого Ойстраха.

Скрипачка восторженно рассказывала мадам Моршанской о концерте английской пианистки; ради которого Бламбергша поперлась аж в Москву. Ее восторги разносились по квартире до тех самых- пор, пока из своей комнаты не заявился школьник Ванечка.

— Знаете, милочка, — продолжила мадам Бламберг после того, как обозвала малого Моршанского прелестным ребенком, — это была настоящая леди…

— Мама! — заорал своим немузыкальным голосом Ванечка, тыкая пальцем в окно. — Смотри!

— Прошу прощения, — улыбнулась гостье мадам Моршанская и подошла к сыну, чтобы уделить ему родительское внимание.

— Смотри, мама, — тыкал пальцем в стекло Ваня, — этот пиндос Горбатюк опять на резку гонит. Знаешь, как его машина называется?

— По-моему, «Москвич», — неуверенно произнесла мадам Моршанская, которую больше тревожила не марка автомобиля, а то, что скрипачка Бламберг после слов Вани стала так морщиться, с понтом услышала фальшивую ноту.

— Как же, «Москвич», — хихикнул Ванечка. — Это же не машина, а блядовозка…

— Боже мой, — очень тихо прошептала мадам Бламберг после того, как чуть было не оставила в печенье свою вставную челюсть.

Несмотря на донельзя поганый слух и предупредительный жест мамаши, Ванечка подскочил к гостье и заметил:

— А вы, тетя, Горбатюка не знаете? Это же вам главный супник, а не говно собачье… Могу вас ему представить…

Мадам Моршанская подскочила к сыну и поволокла его на выход в тот самый момент, когда ее гостья, широко раскрыв глаза, чересчур рисковала подавиться печеньем. Школьнику Ванечке сильно не понравились выводы его мамаши, а потому он по дороге успел выдать пару теплых фраз:

— У него не комната, а блудуар… Такого нет даже у вашей английской бледи…

После этого визита скрипачка Бламберг с мозолем на подбородке стала делать две большие разницы между своими высокими духовными потребностями и салоном мадам Моршанской.

Вообще-то любят эти скрипачи выкобениваться своим дурным поведением. Сделай той мадам Бламберг комплимент: «Ах, какое красивое ожерелье висит у вас на горле» — так она сразу залыбится, станет всякие «мерси» из себя выдавливать, пояснять, что этот ошейник создан из очень редкого копролита… Зато скажи при такой даме слово «говно», и она начнет бледнеть, словно кто-то забирает у нее ту деревянную скрипку, которая, кроме самой Бламбергши, никому на фиг не надо.

Интересно, а если ей вместо этого слова брякнуть фамилию композитора Гуано, как скрипачка прореагирует? Или пояснить популярно — тот самый копролит, что она таскает на шее не что иное, как окаменевшее дерьмо. Такой вот парадокс жизни: интеллигентка согласна носить уникальное ожерелье, созданное народным умельцем с помощью высравшегося много лет назад ихтиозавра. Зато при простом слове скрипачка падает на мадам сижу, а потом гонит из гостеприимного дома Моршанских с тем самым говном на горле, которое получило путевку в жизнь еще до рождения Ильи Муромца.

Этот самый Илья и его подельники со временем стали даже очень импонировать малому Моршанскому. Еще бы, богатыри только успевали перелазить из былины в былину, чтобы в очередной раз набить кому-то рыло.

Так разве ребенок виноват в том, что из него выросло, когда Ваню с детства приучали до сказок и былин, а в качестве наказания не ставили в угол, а заставляли читать книги? Вот он и начитался, особенно после того, как помер одинокий старик из коммуны на втором этаже.

Стоило старику закрыть таза, как его сердобольные соседи, искренне желавшие, чтобы он поскорее перестал мучаться, тут же открыли друг на друга рты. Они выясняли между собой отношения такими хорошо поставленными голосами, что, услышь их, эта самая Ла-Скала от зависти закрылась бы на переучет своих меццо-сопранов и прочих баритонов. Может, до итальянского театра и не донеслось ихних воплей, зато жильцы соседней улицы поимели шанс узнать: они проживают в непосредственной близости от публичного дома, замаскированного под зоопарк. И не иначе: перед тем, как приступить к более решительным действиям, направленным на социальную справедливость, претенденты на комнату покойного сперва целых три часа выдавали друг другу такие комплименты, среди которых блядская свинья, хрен моржовый, сучье вымя и вонючая мандовошка были не самыми сильными.

Как и следовало ожидать, это была только предварительная разминка перед более решительными действиями с помощью швабр, веников и сковородок. В результате совещания комната досталась наиболее достойному члену общества — политически грамотному, морально устойчивому и постоянно повышающему свой культурный уровень бригадиру маляров Николайченко. Потому что он полностью отвечал ростом высоким требованиям времени и вел себя точно так, как писалось в его партийной характеристике.

Николайченко морально устоял даже после коварного удара в спину вываркой, который нанес ему скрытый сионист беспартийный Шпильберман, постоянно ходивший в галстуке, как прочая малоценная прослойка между рабочим классом и колхозным крестьянством. В ответ на жлобское нападение интеллигента Николайченко политически грамотно засунул хлюпика при галстуке в ту самую выварку и спустил его с лестницы в этом батискафе по направлению мимо мусорника во дворе родного дома до вражеского государства Израиль. Мало бы кто засомневался, что дома бригадир регулярно повышает свой культурный уровень: в ответ на нецензурные вопли, раздающиеся из выварки, маляр, несмотря на восьмиклассное образование, именовал поверженного противника махновским байструком, ебанатом кальция и жопой с ручкой.

Больше того, на Николайченко сильно повлияло соседство с выдающейся музыканткой мадам Моршанской. Услышь его выражение «до хрена Бетховена», виолончелистка несомненно бы загордилась, как ее постоянное стремление приобщать народ к искусству нашло жизненное подтверждение. Тем более, что Николайченко, в ответ на визги Шпильбермана, скатившегося вниз по лестнице, во всю мощь легких сделал вывод, достойный настоящего музыкального критика: Шаляпин тоже был великим крикуном.

В результате продолжившегося побоища со слесарем Дрыбомордовым, сбежавшим с работы, чтобы лично поучаствовать в деле социальной справедливости на коммунальной кухне, бригадир Николайченко единолично стоял на страже собственных интересов еще тверже, чем все двадцать восемь героев-панфиловцев при битве под Москвой.

Сперва Дрыбомордов и Николайченко налили глаза кровью, синхронно обозвали друг друга жидовскими мордами, а лишь затем стали куда решительнее защищать полезные исключительно для себя метры жилплощади.

Бригадир маляров, несмотря на больничный лист, сумел одержать победу в кровопролитном сражении к тому времени, когда спущенный с лестницы третий претендент на освободившиеся квадратные метры выполз из выварки вовсе не в том месте, где он распинал Христа, а в аккурат посреди двора. Он уже не помышлял о дальнейших захватнических целях по поводу не то, что какого-то мирового господства, но даже тринадцатиметровой комнаты и мирно стоял на четвереньках, изредка мотая головой, хотя никакой ошейник ему не тер горло, а сам он носил фамилию вовсе не Доберман, а Шпильберман.

Тем временем бригадир Николайченко снова доказал свои глубокие познания, теперь уже в военных науках, гарантируя поверженному Дрыбомордову провести у дверей его комнаты самую настоящую дефекационную линию, если этот охабалевший налетчик еще раз устроит из себя Котовского и косо посмотрит в сторону теперь уже ясно чьей комнаты.

Учитывая, что наследников у почившего соседа не было, бригадир Николайченко по-быстрому освободил по праву принадлежащую ему жилплощадь от всякого ненужного книжного старья, поставив красивый сервант на место выкинутого во двор за ненадобностью книжного шкафа, изъеденного шашелем. Этот сервант лишний раз говорил за склонность культурного человека до высокого мебельного искусства. Однако маляр поднял свой культурный уровень еще выше, расположив в витринке серванта семь гипсовых слоников, что вдобавок намекало за его любовь до представителей животного мира, не претендующих на квадратные метры в его хате.

Выброшенный во двор хлам с ходу привлек внимание детей. Но и взрослые тоже стали доказывать своим поведением, как они до сих пор любят вспоминать золотую пору жизни. Тем более, между ненужного мусора обнаружилось то, что могло враз испортить подрастающее поколение. Среди всяких-разных книжек валялись живописные изображения голых баб, а также явно буржуазных деятелей с их вредным старорежимным образом жизни. Всю эту пакость по-быстрому спалили, чтобы не сильно увеличивать мусорную кучу во дворе; правда, кое-какие трофеи детям удалось спасти от огня в связи с тем, что они бегали куда лучше взрослых.

Ученику Моршанскому досталась старая книжка с народными былинами, которыми его пытала флиберичка еще до того, как Ванечка узнал, откуда берутся дети.

Мамаша Моршанская была счастлива: ее сынок прикипел до чтения уже не в качестве наказания, а по своей доброй воле. Мадам доложила за это профессору Моршанскому, заскочившему на пару дней домой перед очередным симпозиумом. Папа Ванечки глубокомысленно заметил, что влияние генов доказано наукой, а значит в их интеллигентной семье ничего удивительного не произошло.

Чмокнув на прощание супругу, млеющую от гордости за сына, профессор заспешил в свою лабораторию, чтобы было чем поделиться на грядущем симпозиуме за свои очередные открытия по поводу разведения сперматозоидов нетрадиционными для академической науки путями с помощью новаторских методов и двух лаборанток.

Ванечка Моршанский с удовольствием читал былины о Садко, Бове-королевиче и прочих Ильях Муромцах, понимая: его бонна заслужила более длительное, чем в сортире, заключение. Потому что ее былины давали уму не больше, чем сердцу, вдобавок она обманывала ребенка, хотя родители учили Ваню с детства — лучше горькая правда, чем сладкая ложь. Благодаря полным редакциям народных легенд Ваня почерпнул для себя много нового и к вящей радости мамаши засыпал с книгой в обнимку.

Оказывается, герои былин мечтали не только сражаться за народ, у них имелись и другие желания, кроме как по поводу разномастных супостатов. Кроме воевать, они стремились пить и есть, причем последнего им хотелось гораздо чаще, чем выходить на бой с безобидным мастером художественного свиста Соловьем-разбойником, характеризуемым таким словом, которое Ванечка узнал в тот самый день, когда впервые попал в школу.

Ванечка окончательно убедился: ему в детстве таки да недодали правды жизни, когда вычитал за русских богатырей некоторые дополнительные сведения, не попавшие в другие книжки. Оказывается, бравы молодцы не только бегали из стольного града до неспокойного пограничья, но также за чужими женками, до ветру и на воровство.

Школьник испытывал точно такое же чувство глубокого удовлетворения, как его обвешанный почетными званиями папаша во время выступления на конгрессе микробиологов с докладом «Влияние „Малой земли“ товарища Леонида Ильича Брежнева на научный поиск и творческий процесс передовых сил науки всего мира».

В отличие от отца, Ванечка не заспешил прильнуть к главному достоянию сокровищницы мировой литературы, а продолжал отдавать предпочтение другим героям, нехай они не проканывали со своими мелкими подвигами рядом с пятизвездочным, как коньяк, писателем-полководцем.

В книге былин за народное дело стоял не только Микула Селянинович, но и маг столбом, а красны девицы раком, вдобавок Идолище Поганое на самом деле именовалось исключительно уебищем да и свет-князь Володимир посылал Илью-Муромца не столько сражаться с недругами, как совсем в такое место, где человеку с богатырской комплекцией было бы весьма затруднительно поместиться.

Добравшись до второй части книги, где помещались «Заветные сказки» Афанасьева, Ванечка уразумел, что ему в детстве недодавали не только по былинной части, а потому с жадностью набросился и на другую литературу, когда зачитал этот замечательный сборник до дыр в прямом смысле слова.

Ванечка рос самым настоящим книгочеем, наполняя душу родителей небывалой гордостью. Мадам Моршанская как могла оберегала сына от влияния улицы, на которую тот тем не менее изредка выскакивал. Папа, уже добравшийся в своих исследованиях до академической мантии, легко выдавал сыну деньги для приобретения литературы на самом престижном книжном рынке под названием Староконный.

Со временем Ваня стал там своим в доску. Любители книг едва успевали поражаться его глубоким литературным познаниям и с утра пораньше снабжали талантливого юношу подлинным антиквариатом еще до того, как на толпу книголюбов начинал переть муркет с тачкой впереди огромного пуза или очередная облава ментов.

Муркет, в сравнении с ментами, был самым настоящим подарком. Он уверенно пер свою тачку прямо в любителей книги и при этом орал благим матом: «Гробочитатели, разойдись!»

— Почему гробочитатели? — однажды поинтересовался у грузчика Ванечка, который не встречал такого выражения даже у самого Даля.

Муркет снисходительно посмотрел на школьника и снизошел до литературоведческого эссе:

— Потому что они давно подохли, а вы их читаете.

В отличие от грузчика, менты изо всех сил старались отучить любителей литературы собираться на Староконном. Несмотря на их регулярные старания переть против самого читающего народа на планете, Ваня пополнял свою библиотеку и спасался от облавы в собачьих рядах, трепетно пряча на груди томики Пушкина, Есенина, Маяковского и других классиков. После завершения облавы он шел с Молдаванки на свою Пушкинскую мимо крохотного дворика, где уже вторые сутки никак не могла скончаться свадьба, распевавшая с утра пораньше хорошо поддатыми голосами очередную песню неизвестного автора, чьи книги тоталитарный режим не издавал вместе с некоторыми произведениями самых выдающихся отечественных классиков.

Ванечка не обращал особого внимания на этот явный фольклор, его влекла подлинная литература, в отличие от какой-то «Одесской свадьбы» с ее припевом:

Моршанский ускорял шаг, искренне радуясь, что этих плохо поставленных голосов не слышит его мама. И правильно, у мадам Моршанской мог бы приключиться нервный срыв, нехай виолончелистка была даже ближе до народа, чем те декабристы, но поговорка «На бес-птичье и жопа соловей» ее мало бы в чем убедила.

В отличие от очень многих людей, Ванечка Моршанский всего однажды совершил ошибку, несмотря на то, что прочитал много классической литературы, не говоря уже за сказки самых разных народов мира, вплоть до населения острова Ланка. Так, если народная мудрость, кроме пользы, ничего дать не может, то пристрастие к классике иногда имеет шанс вылезти боком, даже если это не стихи Бродского или «Архипелаг ГУЛАГ».

Классная руководительница прекрасно знала: отличнику Моршанскому медведь наступил на ухо еще в утробе матери, но тем не менее она привлекла ученика к концерту художественной самодеятельности. Потому что Ванечка — уже большой мальчик, ему скоро поступать в университет, а через две недели их класс скопом поведут записываться в комсомол. Какой же из Вани выйдет студент, если он не комсомолец, нехай будет при этом отвечать на вопросы экзаменационной комиссии еще лучше, чем это делал в свое время его выдающийся папа? Зато когда Ваня выступит в самодеятельности, а райком комсомола, кроме зачем Ленин написал свою работу «Лев Толстой как зеркало русской революции», спросит, чем еще занимается ученик Моршанский, он честно ответит — участвую в художественной самодеятельности. Что, несомненно, зачтется в его пользу, как это было в прошлом году со второгодником Али-Заде, спутавшим Карла Маркса с Кларой Цеткин.

Дисциплинированный Ванечка подготовил целую литературную программу из стихов, давным-давно выученных наизусть. Учительница сама дала ему добро на чтение Есенина с Пушкиным, но во время генеральной репетиции она почему-то стала так пучить глаза на сцену, словно Ваня зачитывал не этих, согласованных заранее авторов, а каких-то антисоветских паразитов вроде Бродского или Соколова.

Такие вот были учителя периода проклятого застоя, когда говорили одно, думали другое, а делали почти то же, что сегодня. Ваня ей Есенина декламирует: «Мне сегодня хочется очень из окошка луну обосцать» — а училка исполняет вид, с понтом школьнику не хочется всего лишь словами поэта на луну, а уже делается прямо на ее голову. Так у Вани слух далеко не как у того на одно ухо Бетховена, а у училки перекосило рот до такой степени, что слова из него плохо и тихо вылетали наружу. Потому Ваня не без удовольствия продекламировал другие стихи Есенина о природе:

Так почему-то за это творчество стал отвечать не автор, а исключительно Ваня Моршанский. Учителка с растрепанными чувствами и прической заволокла его всего лишь в кабинет директора, хотя чуть было не решилась накатать за Ванины способности самой Галине Борисовне.

Директор молча и торжественно выслушивал монолог учительницы за Ванины способности, тараща от ужаса глаза на портрет Ленина и барабаня пальцами по статье товарища Щербицкого о задачах коммунистического воспитания в яслях со школами.

После того как классный руководитель выдохся оценивать Ванины увлечения классикой, директор отпустил ее из кабинета и принялся самолично воспитывать ученика Моршанского, поставившего под смертельную угрозу свое участие в рядах комсомола вместе с воспитательным процессом во всем районе.

Через два часа ученик Моршанский вышел из кабинета директора, понуро опустив голову, извинился перед учительницей за Есенина с Пушкиным и отправился домой.

Вот что значит найти до ребенка индивидуальный подход, как пропагандирует не то, что великая партия, но даже какой-то засранный Песталоцци. Директор сперва научил Ваню основным требованиям советской морали, после чего, вместо нарываться на более близкое знакомство с самим академиком Моршанским, педагог с большим удовольствием не только выслушивал декламировавшего классику Ваню, но и сам блеснул некоторыми литературными познаниями, процитировав доселе неведомые даже великим литературоведом Ваней строки Гоголя и того же Есенина: «Не пришла ты ночью, не явилась днем. Думаешь, мы дрочим? Нет, других ебем». В свою очередь, Ваня спросил у директора: не читал ли он последней книги самого великого пушкиноведа Троицкого «Потаенный Пушкин»?

Директор честно признался, что еще не успел, потому как в настоящее время тщательно изучает материалы XXV съезда партии. Это не страшно, успокоил директора Ванечка, ничего нового там нет, тем более сам Александр Сергеевич был донельзя человеком скромным, а потому между написанием этого набившего оскомину «Онегина» и сказок для маленьких детей, откровенно, а главное прозаически-письменно признался: «Слава, еби ее мать, деньги нужны!» В ответ на это директор раскололся, что деньги не самое главное в жизни, а ему не нужны неприятности. И Ване тоже. Так что пусть он перестанет демонстрировать на людях свою начитанность и не сознается, отчего сильно любит Лермонтова, иногда катавшего такую поэзию, рядом с которой тому Баркову нечего делать.

Ваня, твердо усвоив главный жизненный урок, окончательно понял, как вести себя дальше. Ну ее, эту классику, сплошные от нее неприятности, тем более ни один из этих деятелей ничего хорошего от жизни не дождался — тот повесился, тот застрелился, других на дуэлях ухайдохали, ну а кто в тюрьме торчал — так это вообще за счастье. Даже Успенский, не такая уж фигура в сравнении с Есениными-Маяковскими, и то сам себе выписал гонорар бритвой по горлу, не говоря уже о поехавшем Гоголе, которого не успели довезти до дурдома, в отличие от менее значительных писателей.

Вот почему народное творчество продолжало импонировать Ване даже тогда, когда он блестяще закончил университет. Теперь для него было главным найти свою дорогу в жизни, не надеясь на родителей, чьи эстетические вкусы в последнее время стали тускнеть гораздо быстрее обоев под солнечными лучами. Слава Богу, еще в далеком детстве Ваня читал сказки, но, в отличие от своих сверстников, он умел делать правильные выводы.

Мы все читали эти сказки, но какой вам лично толк от того, что Волк не сожрал Красную Шапочку или принц бегал за той Золушкой в кирзовом сапоге при стеклянном ботинке? Он же в конце концов предлагал этой девушке всего лишь руку и сердце, а не разбартеровать ее туфлю на свой сапог.

Ванечку как раз больше интересовал последний вариант, чем всякие счастливые финалы с непременными свадьбами. Стали они жить-поживать да добра наживать, это, конечно, мило. Однако не самое главное. Потому что, если заглянуть в корень почти всех сказок мира, перед нами предстает сплошной лоходром, среди которого прокручивают явные аферы и торговые операции сомнительного свойства исключительно положительные герои, параллельно слегка страдающие за простой народ или царских дочек.

Без кровавых разборок тоже редкая сказка обходится, чего там о былинах вспоминать: мой меч — голова с плеч, но не об этом речь. Подумаешь, боевик, как Иван-царевич без группы захвата разобрался с Кощеем Бессмертным или прочими рэкетирами, кравшими все подряд ради выкупа или с другими мерзкими целями. Зато гораздо интереснее, когда явно положительный герой постоянно бартерует сапоги-скороходы на волшебные дудки, скатерти-самобранки, а в результате товар с двойным наваром к нему возвращается.

Правильно, герой-то положительный. Вот он и ложит с большим прибором на всех этих лохов, оставляя им на память о себе, а также торговых и прочих операциях исключительно голые задницы.

Или другие не менее положительные герои, отвечая опять-таки этому определению, лежат на печках, лежанках, в дубравах, палец о палец не ударяя. На хрена им что-то делать, если на героев шестерят бригады из Орлов, Волков или Щуки, у которых, кроме «чего изволите?», никаких забот в жизни не бывает. А потому, по щучьему велению, по моему хотению, желаю, чтоб печка бегала среди родной природы быстрее вездехода «Буран». Поломалась — ничего страшного, к печке запчастей не надо, желаю, чтоб починилась.

Чего там еще придумать? Эй, серый волк, зубами щелк, а ну сгоняй до избушки на курьих ножках, скажи Бабе Яге, пущай оброк гонит, не то я из этого архитектурного шедевра с помощью своих таинственных возможностей устрою такой вид, как позавчера из замка Кощея. Ломать не строить, хотя, если надо, я в любой сказке за ночь чужими руками дворец возведу. Настоящий дворец, а не тот убогий лесной бардак, который старая сука маскирует под место основной прописки…

Так, желаю на лапы сапоги-скороходы и золотую рыбку на завтрак. Чего? А, ее пока какой-то дед в качестве снабженца по корытам использует? Хрен с ним, я же главный герой, значит, добрый. Ладно, сбегай туда не знаю куда, а мне по-быстрому сюда скатерть-самобранку и целку-невидимку.

Бывали и другие варианты. Вспомните сказки, где ваши любимые с детства герои только успевали гнать туфту, торговать липовым товаром, дурить всех подряд и воровать, что плохо лежит и им не принадлежит — от молодильных яблок до заморских принцесс.

Так то народные сказки, зачем тогда рассказывать за произведения великих писателей, на которых мы воспитаны, нехай их фамилии вовсе не Фридрих Энгельс или даже самый настоящий Карла с той самой бородой, а вовсе не Буратинын папаша или горбатый Черномор. Эти деятели писали сказки для взрослых, а они поверили на свои дурные головы, потому что с детства не поняли, каким на самом деле хорошим был, ну, скажем, тот еще Кот в сапогах, воспетый Перро.

Вот это в самую жилу, то, что людям нравится. Два афериста вышивают такие дела, за которые, базара нет — одни восхищения. Тог, что ходит босиком на подхвате, делает понт и спокойно сидит голой жопой в мокрой воде, терпеливо ожидая своего часа. Хвостатый аферист забивает баки дурным крестьянам, стращая их последствиями хуже атомной войны.

Те, бедные, аж грабли до ушей прижимают, когда тварь в сапогах гонит им пену: мол, это раньше было поле какого-то там Людоеда с человечьей косточкой на голове. А теперь с ним наша бригада разобралась до упора, лепит им еще лучшего горбатого, чем тот Черномор, котяра в сапогах, так что слушай сюда ушами, два раза бакланить не буду.

Значит так, усеките раз и навсегда: забудьте про того тухлого фраера с косточкой над ушами, а то вы у меня собственными костьми не ляжете среди поля. Вы ими будете срать с утра до вечера, и ночью тоже, за это я своим хвостом отвечаю. Отныне и во веки веков это поле — маркиза Карабаса, дозволяю вам от доброты душевной брать часть урожая на пропитание.

Ну, а какая падла сюда станет нарываться, так вы теперь у нас под охраной, а потому всем колхозом честно колитесь: все кругом маркизово. Отвечаю своим сапогом, любой потрох возьмет ноги в руки, когда узнает, что теперь это поле принадлежит самому маркизу Кара-басу; у него на макушке болтается корона, а не какая-то дурацкая косточка.

Дальше все проще пареной репы, которую промышляли герои из другой сказки. Мимо полей едет король в карете с гербом и, между делом, интересуется, чьи это такие богатые угодья. Крестьяне, натурально орут: «Маркиза Карабаса!» точно с таким счастливым видом, как сегодня их потомки из экрана телевизора: «МММ — нет проблем!»

Так это только первая часть операции, хотя один из аферистов уже напялил на мокрый зад чужие штаны, сидит в той карете рядом с венценосцем, лупит себя в грудь и декламирует во все стороны, что он не какой-то там задрипанный представитель фирмы «Сосиинвест» или «МММ», от которого нет проблем дождаться собственных бабок, а самый натуральный маркиз Карабас. Документов у него никто не требует, какие бумаги может иметь голожопый из пруда, тогда все проще было.

Не то что сегодня, когда на каждого такого маркиза приходится по сто пятьдесят цветных ксероксов и полдюжины паспортов на разные фамилии.

Коту, понятно, недостаточно, что набойщик рядом с королем восседает. Тем более с Людоедом таки да нужно разобраться, не дай Бог, на свежий воздух выползет, ударит своим видом по воровскому слову. Этот деятель в сапогах проникает в замок людоеда, который вдобавок ко всем делам еще и колдун, не хуже Кашпировского.

Скот в сапогах, предварительно навешав хозяину шикарной жилплощади отборной лапши на уши, мочит его без второго слова, как бы людоед не размахивал конечностями. Кот, ясное дело, не столько свои цели преследует, а за народ страдает: покойник ведь в свое время начинал слюни глотать при виде человека, а не его домашнего животного. Что было после того, как аферист в сапогах хозяином замка закусил, все знают. Ничего, кроме свадьбы.

Даже люди с верхним образованием и те могли бы понять: когда фуфловый маркиз женился на королевской дочке, он после свадьбы вряд ли станет дожидаться, как тесть наповал грохнется с трона по причине глубокой старости. Если кот ради замка и поля грохнул самого людоеда, то что он пристроит этому несчастному самодержцу за ради целого королевства, догадаться нетрудно.

Зато другой король оказался куда счастливее. Нанял двух мастеров, чтобы они ему новое платье сшили. Ну какой он король, такому не государством, а собственными мозгами научиться бы управлять; приспичило этому пидару платье новое, так заказал бы наряд у Кардена, как тот Боря Моисеев, бегавший по Шотландии за каждой юбкой. Нет, он индпошиву верит; а потому кинуть такого лоха на троне — не работа, а сплошное удовольствие.

Два афериста слупили С самодержца стопроцентную предоплату, торчали во дворце, как короли на именинах, парили мозги козлу в короне еще дольше, чем какой-то «Металлинвест» своим вкладчикам. И что дальше? То, что всегда. В результате король гонял среди своих подданных, сверкая голым задом, хотя был уверен, что разгуливает, ну, если не в штанах, то в новом платье — без второго слова.

Зато в жизни иногда бывает слегка наоборот, чем в сказках, потому что простые люди не такие дурные, как те короли. Они не согласны бегать по улицам голыми в прямом смысле слова. Правильно. А в переносном? Всегда пожалуйста, как доказала сама жизнь, спорить с которой еще бесполезнее, чем со смертью. До сих пор толпами ходят, сжимая в руках какие-то договора, искренне считая их деньгами, хотя эти акции-фикции не стоят той бумаги, на которой их печатали.

В отличие от других людей, Ванечка Моршанский умел соображать, вполне искренне считая: несмотря на потерю кое-каких поверхностных приоритетов, мы все-таки рождены, чтоб сказку сделать былью. Не все, конечно, а только те, что поумнее. Несмотря на свое имя, Ванечка не был дураком, да и в царевичи явно не стремился.

Дурак он таким и останется, пускай даже на время прихватит за хвост зазевавшуюся Жар-птицу, хотя с нее можно выдоить чуть поболее той разломанной миски от Золотой рыбки, но на многое фантазии все равно не хватит. В крайнем случае, дурак сделает из оставшегося в руке пера Жар-птицы поплывок и станет ловить на него Золотую рыбку до потери пульса или пенсии — как кому повезет. Тем более, что от пенсии до той потери пульса гораздо ближе, чем от поплывка до неклюющей рыбки.

Царевич он при папашином троне крутится, а какая блажь завтра царю в мозг ударит — кто его знает. Добро бы царю схлопотать кувалдой между ушей от положительного богатыря-воителя за народ, чтоб трон для наследника освободился. А вдруг вместо молодца при полезном предмете припрется какая-то Шамаханская царица с нехорошими для царевича последствиями? Ладно бы, чтоб эта проблядь царя до смерти затрахала, оно куда надежнее кувалды киллера, а главное — разборов не будет. Но иди знай, вдруг царица возжелает одной жопой на двух тронах сидеть? К тому же земля большая, а королевства такие маленькие, одно хорошо, что суверенные. По крайней мере для Ванечки. Потому что всего за несколько лет он сумел стать не каким-то там засранным царевичем-королевичем, исподволь мечтающем о престоле, а самим Бароном.