Еще до того, как я узнал, что это действительно так…

Еще до того, как я узнал, что это действительно так, я всегда смутно предполагал, что «герой» – древнегреческое слово. Мне казалось, что у него подходящее звучание. Кроме того, еще я смутно предполагал, что и в нынешнее время это слово может обозначать что-то сложное, значимое и до сих пор отдаленно актуальное для современного греческого наследия. Поэтому я наивно решил, что нашел доказательство своей правоты,

когда впервые прибыл в Нью-Йорк в 1974 году. Я тогда питался в греческих столовых с пышными классическими названиями наподобие «Парфенон» или «Акрополь», а также в греческих уличных лавках, зачастую не имевших вообще никакого названия. Тем не менее в меню любого из таких заведений имелись hero sandwiches. «Видимо, это дань уважения традиции, – решил я, – наподобие сине-белых стаканчиков для кофе навынос, и заодно веление культурного наследия, нечто вроде ритуального коленопреклонения». Хотя, скорее всего, это просто рекламный ход, что-то вроде: «Съешь этот великолепный сэндвич – и ты тоже станешь легендарным героем, которого будут прославлять тысячи лет». Как слоган «Завтрак чемпионов» в рекламе хлопьев Wheaties.

Ничего подобного! Как выяснилось, слово hero было всего лишь нью-йоркским вариантом произношения греческого gyro Сэндвич-герой оказался просто сэндвичем с начинкой из мяса, которое срезали тонкими ломтиками с большого куска, медленно вращающегося на вертеле над жаровней. То же самое появилось в Британии несколько лет спустя под названием «кебаб» – может быть, действительно значимое для современной культуры явление, но не имеющее никакого отношения к античному наследию.

Тем не менее «герой» – все же действительно древнегреческое слово. И несомненно, как и в слове «варвар», стоящая за ним концепция определена – а точнее, бессознательно вылеплена в мельчайших подробностях – нуждами, заботами, желаниями, предрассудками, стремлениями и страхами, характерными для этой древней культуры. У всех историй есть свое предназначение, и чем история старше, чем больше испытаний она прошла, тем ее предназначение ближе к каким-то базовым понятиям. Определить, в чем именно оно состоит, может быть затруднительно. Воображение – странное изобретение человечества. Совместить его с беспощадной логикой эволюции не всегда просто.

Сегодня нам известны потрясающие вещи о происхождении человека. Когда я был студентом-юристом, моя подруга (а впоследствии и поныне моя жена) Джейн параллельно изучала первобытную историю и археологию. Юриспруденция, кажется, никогда не была особенно популярным предметом, а вот ее область исследований в то время переживала небывалый подъем. Вот-вот должны были найти «Люси» – окаменелые останки Australopithecus afarensis, представителя семейства гоминидов женского пола. «Люси» была двуногой прямоходящей, полностью сформировавшейся женской особью 12 лет. Возможно, она погибла, упав с дерева.

Почему-то эта находка захватила воображение людей. Совершенно не похожая на нас, «Люси», находясь в своем отдаленном первобытном прошлом, тем не менее чем-то была нам созвучна.

Как выяснилось, ее прошлое было не таким уж и отдаленным. Все сорок с чем-то лет после окончания нами университета представляли собой непрерывный шквал открытий и исследований. Я до сих пор живо интересуюсь всем этим и стараюсь, насколько могу, оставаться в курсе новостей. Возраст самого древнего общего предка, которого мы разделяем со всеми остальными видами, составляет около семи миллионов лет. С тех пор мы эволюционировали уже самостоятельно, поколение за поколением, в непрерывной борьбе. Сперва наша продолжительность жизни была короткой, как у животных, но постепенно она росла, дойдя до современного уровня, когда за время существования одного поколения считают период около 25 лет. Таким образом, арифметика здесь представляет собой, так сказать, движущуюся мишень, и какие-либо точные подсчеты затруднительны. Но можно с достаточной уверенностью предположить, что за время самостоятельной эволюции нашего вида сменилось 400 тысяч поколений.

Я представляю себе: вот стоит моя мать, за ней – моя бабушка, которая во многом на нее похожа, дальше – прабабушка, тоже не очень сильно от них отличающаяся… И далее бесконечный ряд из 399 997 других женщин, стоящих друг за другом, – каждая очень похожа на свою соседку спереди и сзади. Однако постепенно изменения накапливаются, уходя к маленькой обезьяноподобной фигурке в самом конце. «Люси» в этом ряду должна находиться примерно под номером 200 тысяч, если она, конечно, вообще относится к нашей ветви. (Есть мнение, что это не так.) Этот ряд, в целом и по отдельности, представляет собой поразительный, невероятный репродуктивный успех: каждая из этих 400 тысяч женщин выжила, успела родить дочь, и ее дочь тоже выжила и родила дочь. И эта последовательность продолжалась на протяжении миллионов лет – через ледниковый период, засухи, голод, эпидемии, пока в конце не появилась моя мать. На этом женская линия, длившаяся семь миллионов лет, внезапно прервалась: хотя моя мать выжила и родила четверых детей, все они оказались мальчиками. Ничего особенного. Так происходит сплошь и рядом. Но тем не менее думать об этом грустно: после 400 тысяч поколений внезапно не оказалось женщины, которая бы встала перед моей матерью, чтобы принять эстафету.

Эти семь миллионов лет прошли не очень-то весело. Они вовсе не были неудержимым триумфальным шествием к той точке, где мы находимся сейчас. По большей части мы находились в самом низу пищевой цепочки. Ранние останки древнего человека чаще всего находят в логовах гиен и других подобных местах, куда затаскивали альфа-хищники, чтобы расправиться. Мы были слабыми, медлительными, часто ослабленными из-за голода и ран. В целом мы никуда особо не двигались. А потом произошло нечто непредвиденное.

Вся эволюция основывается на случайных мутациях. Каждая из этих 400 тысяч женщин похожа на свою предшественницу и последовательницу, но они не являются копиями. Чаще всего мутации проявляются в виде незначительных, не слишком-то и важных, почти незаметных изменений, сменяющих друг друга. Некоторые мутации ослабляют вид – они быстро исчезают. Другие оказываются благоприятными – такие мутации широко распространяются и благодаря более перспективной генетике могут задержаться на сотни поколений. Некоторые крайне успешны, ввиду чего распространяются еще быстрее. Именно это, по-видимому, произошло с мутацией нашего мозга: внезапно он стал увеличиваться в размерах. Хотел бы я лично понаблюдать за ранними стадиями этого развития! Некоторые из наших предков, должно быть, вели себя как настоящие бандиты. Их генетическое развитие оказалось настолько ошеломляющим, что на протяжении какой-то секунды – с нашей отдаленной точки зрения – наш мозг, согласно археологическим свидетельствам, стал просто огромным.

На этот счет идет давний спор о курице и яйце: то ли увеличившийся объем нашего мозга стимулировал развитие мозговой деятельности, то ли, наоборот, развитие мозговой деятельности привело к увеличению объема мозга. Или, может быть, эти процессы происходили параллельно? Как бы там ни было, одна из новоприобретенных способностей наших предков оказалась решающей. Из слабой никчемной жертвы мы превратились в самое сильное животное на планете. И этой решающей способностью было развитие речи.

Это была не обычная речь, которая, скорее всего, к этому моменту у нас уже имелась. Она есть у многих животных; например, луговые собачки, вид североамериканских грызунов, подают друг другу разные сигналы в зависимости от того, находится хищник в небе или на земле. Но наш язык был синтаксическим. Огромное расширение диапазона позволило нам рассуждать, строить стратегии, координировать свои действия, спорить, предугадывать события и заранее планировать варианты на случай непредвиденной ситуации. Если прежде группа из одиннадцати человек практически не имела шансов на победу, теперь она внезапно превратилась в одно большое существо, которое действует слаженно и которое смертельно опасно.

«Внезапно» – это, конечно, преувеличение; даже настолько стремительные эволюционные изменения в тот момент наверняка казались медленными.

Все это случилось примерно 10 тысяч женщин назад. Предыдущие 390 тысяч человечество не умело рассуждать, строить стратегии, координировать свои действия, спорить, предугадывать события и заранее планировать варианты на случай непредвиденной ситуации. Теперь все стало по-другому. Преимущества были очевидны. Одной из книг, валявшихся в нашей спальне в студенческие годы, была «Экономика каменного века» Маршалла Салинса.

В ней он делает удивительное утверждение: никто и никогда не будет жить в таком изобилии, как жили люди каменного века в лучшие времена этого периода. На протяжении тысячелетий вокруг них имелось в избытке все, что им было необходимо, и они прекрасно научились добывать это. Их секретным оружием была развитая речь.

Нынешние ученые, как им и положено, опираются только на факты и – «ничего кроме фактов, мэм» – только на то, что можно доказать. Они говорят о подъязычной кости, доказывая, что переход к прямохождению изменил положение нашей гортани и некоторых мягких тканей, сместившихся вниз, что впоследствии оказалось очень кстати, поскольку открыло новые возможности для произнесения более разнообразных и сложных звуков, которых требовала развитая речь. Таков научный подход к вопросу. Писателю же интереснее попытаться представить: а что, собственно, говорили эти люди? Допустимо ли строить такие предположения? Честно говоря, мне все равно. Подобные размышления – личное дело каждого. Я не пытаюсь никого ни в чем убедить и не претендую на вклад в академическую науку.

В любом случае иногда такие предположения приводят к интересным результатам. Еще одна книга, валявшаяся у нас в спальне, называлась «Происхождение женщины». Ее автор, валлийка Элейн Морган, в основном писала киносценарии. Помимо множества других работ, она написала несколько эпизодов для телесериала «Дневник доктора Финли». У нее было множество наград: две премии BAFTA, две премии американской Гильдии сценаристов, премия фестиваля Prix Italia и звание «Сценарист года» от британского Королевского телевизионного общества за сценарий для сериала «Завет молодости» по книге Веры Бриттен. Также она по-любительски, но с большим энтузиазмом интересовалась вопросами эволюционной антропологии и происхождения человека. Ее раздражал принятый в современной популярной науке подход, который разделял, в частности, Десмонд Моррис, отводивший мужчинам главенствующую роль.

Элейн Морган считала Морриса классическим примером взгляда на историю как на историю мужчин. Так, Моррис доказывал, что мужчины лишились волосяного покрова на теле, поскольку были охотниками и носились по саваннам, преследуя дичь, для чего требовалось интенсивное потоотделение. Хорошо, возражает Морган, но почему же женщины тоже лишились волос – и еще в большей степени, чем мужчины, – если они бездельничали дома, сидя на собственном заду, который, по утверждению Морриса, именно для этой цели приобрел обширные размеры?

В своей книге Морган брала известные факты и подключала писательское воображение, чтобы понять, как мы проделали свой эволюционный путь.

Почему люди – единственные млекопитающие с рудиментарными перепонками между пальцев?

Почему люди – единственные млекопитающие, которые плачут солеными слезами?

Почему оставшиеся на нашем теле волосы не создают сопротивления при плавании в воде? Задавая себе эти и другие подобные вопросы, Морган пришла к выводу, что многие наши предки должны были провести достаточно долгий период – не меньше нескольких сотен тысяч лет – на берегу моря, подолгу находясь в воде. Очевидно, они были вынуждены уйти из лесов и саванн, либо изгнанные соперниками, либо в поисках убежища от повышающихся температур. Именно Морган внесла наибольший вклад в то, что получило название «теория водной обезьяны». Разумеется, ее рассуждения подверглись насмешкам как выдвинутые любителем и, что гораздо хуже, – женщиной. Однако сейчас, спустя почти 50 лет, эта теория начинает находить некоторое признание. Содержащиеся в морепродуктах питательные вещества и правда замечательно способствуют развитию мозга. Для того, кто плавает на мелководье, язык тела и жесты практически бесполезны, что могло стимулировать общение при помощи голоса. У некоторых ископаемых гоминидов описаны выросты и деформации ушных раковин, аналогичные тем, что встречаются у современных дайверов и серферов. Тела новорожденных детей покрыты vernix caseosa – первородной смазкой, воскоподобной водоотталкивающей субстанцией, которая защищает кожу первое время. Такая же смазка имеется у тюленей и морских львов. Есть и другие аргументы. Как я уже сказал, иногда любительские предположения приводят к интересным результатам.

Итак, о чем же говорили люди 10 тысяч поколений назад? Не забывайте, они еще не были похожи на современного человека. Согласно подсчетам палеоантропологов, умственные способности, поведение и психика древних людей стали близки к нашим лишь около 1750 женщин назад. В том смысле, что если бы мы отправились на машине времени в тот период, взяли какую-нибудь сиротку и привезли к себе домой, то она выросла бы такой же, как и все другие современные дети с их айпадами, айфонами, соцсетями и мелкими школьными драмами. Но если бы мы отправились дальше в прошлое, это бы не сработало: девочка никогда не стала бы своей в нашем мире. Десять тысяч поколений – гораздо более ранняя отметка.

В те времена люди были еще очень примитивны, хотя и пользовались речью. Как мне кажется, у тех людей речь должна была быть строго функциональной, использовавшейся только для передачи информации.

То, что я говорил об изобилии каменного века, касается только соответствия запросов и возможностей, и то лишь в лучшие времена. Это вовсе не значит, что люди жили беззаботной жизнью, полной наслаждений. На протяжении большей части каменного века каждый их день был наполнен тяжелой работой, опасностями и проблемами. Охота на крупную дичь была изматывающим, смертельно опасным занятием. Сбор подножного корма требовал исключительной организованности, чтобы быть эффективным. Тем временем другие хищники также старались удовлетворить свои запросы и пробовали имеющиеся возможности. Настораживающе большой процент человеческих останков каменного века носит следы чьих-то зубов. Возможно, нашим предкам приходилось поддерживать огонь по ночам и кто-то всегда стоял на страже.

Другими словами, как мне кажется, эти люди ничего не выдумывали. Думаю, вначале это было просто неизбежно. Все могущество сложного языкового общения, обеспечивавшего выживание вида, основывалось на том, что все говорили правду. Или, если точнее, на том, что люди тогда еще не осознавали, что речь можно использовать как-то иначе. Если бы кто-то сказал, что видел в соседней долине мамонтов, зная, что на самом деле их там нет, то это утверждение, каким бы оно ни было великолепным само по себе в смысле беглости, разнообразия используемых слов и сложности выражений, немедленно и фатально подорвало бы саму эволюционную ценность речи. Ведь в таком случае речь не имела бы никакой практической пользы для решения ситуации, а следовательно, очень быстро превратилась бы в еще одну незначительную, не слишком-то и важную, почти незаметную диковину. Но этого не произошло, поскольку моя 9998-я прабабка воспринимала все сказанное всерьез.

И здесь, поскольку я не только любитель, но к тому же еще и мужчина, кто-нибудь наверняка заметит, что моя теория изначальной правдивости языка наивна. «Даже шимпанзе врут», – скажут они. (И это действительно так: было замечено, как плохие шимпанзе верещат на своем обезьяньем языке: «Беги! Беги! Хищник идет!» – когда в действительности никакого хищника нет. Хорошая обезьяна в панике бросает свой банан, а плохая его подбирает и съедает.) И я соглашусь: наверняка мы поступали так же когда-то давным-давно, это было нечто вроде древнего животного рефлекса, существовавшего где-то в самом начале, среди первых 390 тысяч женщин, когда наше сознание еще находилось на уровне шимпанзе.

Но не 10 тысяч женщин назад. В то время наши предки были уже слишком умны, чтобы так поступать. Сколько других явных эволюционных выгод было упущено из-за внутреннего саботажа?