Декабрь 1916 года
Лондон встретил ее холодной, серой и унылой погодой. Такого привычного в декабре праздничного предрождественского настроения совсем не чувствовалось. Люди принесли уже слишком много жертв войне, чтобы радоваться предстоящим каникулам. Лишь в немногих семьях не погиб хотя бы один человек.
Среди населения росло недовольство. От патриотических настроений мало что осталось. Люди желали, чтобы наконец наступил мир, и правительству приходилось сдерживать мощный общественный протест. Оно призывало граждан отдать все силы для победы над противником и не позволить втянуть страну в соглашательский мирный договор. На перекрестках появлялись плакаты, призывавшие всех участвовать в войне. Что-то наподобие такого: «Что вы скажете, если ваши дети однажды спросят, что вы сделали для победы в этой войне?» Но вряд ли это могло изменить антивоенные настроения. Многие опасались, что их дети уже ничего не смогут спросить их, если война наконец не закончится.
Фрэнсис хотела в первую очередь навестить Элис — но в квартире в Степни застала только Джорджа. Она ужаснулась тому состоянию, в котором находился ее брат. Он еще больше похудел и в своих помятых, слишком широких брюках и свалявшемся шерстяном свитере выглядел как старик, у которого нет ни энергии, ни сил, чтобы прилично одеться, вымыться и причесаться. Его взъерошенные волосы сильно отросли и, казалось, до сих пор пахли отвратительным средством от вшей, которое втирали солдатам в кожу головы. Он был плохо выбрит; на отдельных участках неравномерно росла серая щетина — явно дилетантская работа Элис.
Джордж сидел у окна и пристально смотрел перед собой. В его красивых золотисто-карих глазах не было больше прежнего сияния. Похоже, что со времени, проведенного в лазарете, его состояние стало еще хуже. В квартире стоял страшный холод и пахло прогорклым кулинарным жиром.
Фрэнсис сразу открыла все окна. Холоднее уже быть не могло, но по меньшей мере, возможно, уйдет застоявшийся запах. Затем пошла на кухню, где скопилась грязная посуда с остатками пищи. Поскольку здесь была только холодная вода, потребовалось немало времени, чтобы смыть с тарелок образовавшуюся корку. Фрэнсис взяла ведро и отправилась в подвал, чтобы принести уголь, но помещение, в котором он всегда хранился, было пустым. Когда она спросила коменданта о причине этого, тот лишь грустно посмотрел на нее.
— Мне действительно очень жаль, мэм, — сказал он беспомощно. — Каждый день пытаюсь достать топливо. Правда. Но уголь строго нормирован. Может быть, завтра мне повезет… Я бы вам с удовольствием помог.
— Вы должны нам помочь! — ответила Фрэнсис раздраженно. — Мы окоченели там, наверху! С моим братом совсем плохо. Он приехал из Франции, где несколько недель пролежал в лазарете с тяжелым ранением.
Его серые глаза были полны истинного сострадания.
— Мне жаль, что ему так плохо. И вам, и мисс Чепмэн тоже. То, что мне удастся раздобыть, мисс Чепмэн получит непременно, можете быть уверены. Разумеется, другие жильцы не должны об этом знать. Но я даже видеть не могу, какая она худая, бледная и замерзшая!
«В отношении Элис он все еще не сдался», — подумала Фрэнсис.
— Посмотрю, что могу сделать, — пообещал комендант.
Но Фрэнсис понимала, что она сама должна взять это дело в свои руки. Этот мужчина, конечно, стремился порадовать Элис и, таким образом, расположить ее к себе, но он был слишком робок и не обладал в достаточной степени пробивными качествами, чтобы раздобыть желанное топливо. Фрэнсис знала, что люди нынче часто бьются за него в буквальном смысле.
Она опять поднялась наверх, села на корточки перед Джорджем, продолжавшим сидеть в той же позе, и веско сказала:
— Я сейчас уйду и попробую где-нибудь достать дрова или уголь, или еще какое-нибудь топливо. Скоро вернусь. Ты больше не будешь мерзнуть, обещаю тебе. И я приготовлю тебе горячую еду, даже если мне придется украсть продукты.
У нее почти не было денег. Свои запасы Фрэнсис израсходовала во Франции, чтобы оплатить питание и аренду жилья у Вероник. Поездка в Англию тоже обошлась в немалую сумму. Тем не менее ей удалось купить в порту небольшой мешок угля, под тяжестью которого она чуть не надорвалась, когда тащила его домой, ни разу при этом не остановившись. От напряжения Фрэнсис была вся мокрая от пота, когда наконец добралась до дома.
Кроме того, она купила картофель и рыбу; на остальное не хватило денег, к тому же в ближайшие дни ей придется как-то выживать. Но когда Элис вернулась вечером домой, в печи горел огонь, квартира сияла чистотой, было тепло и уютно, а в кухне жарилась рыба и варился картофель.
— О, — воскликнула Элис, — что здесь происходит?
И только потом она увидела Фрэнсис. Ей не удалось скрыть, что она была недовольна присутствием своей бывшей подруги.
— Когда ты приехала?
— Сегодня днем, — ответила Фрэнсис. Она была зла и знала, что по ней это видно. — Я в ужасе, Элис. Действительно в ужасе!
— Тсс! — Та сделала движение головой в сторону неподвижно сидящего Джорджа.
— Ох! Я не верю, что ему интересно то, о чем мы говорим. — сказала Фрэнсис. — Он нас совсем не воспринимает… Это так выглядит твоя забота о больном человеке? Когда я приехала, здесь стоял такой холод, что можно было видеть собственное дыхание, и так отвратительно несло испортившейся едой, что любому стало бы плохо. Джордж сидел совершенно один на своем стуле и смотрел перед собой. Элис, при таких условиях он и без того впал бы в депрессию, даже если б у него не было никаких травм!
Элис устало стянула с головы вязаную шапку, сняла пальто, шарф и перчатки. Было видно, что она замерзла и выбилась из сил.
— Где ты вообще была целый день? — спросила Фрэнсис.
— Работала.
— Работала? Но ты ведь всегда…
— Деньги из моего наследства растаяли. К тому же я два раза в неделю хожу с Джорджем к психологу. Это довольно дорого. Поэтому я нашла работу.
— Что же ты делаешь?
— Работаю в конторе. Это фирма, импортирующее вино. Работа довольно напряженная, но они прилично платят.
Фрэнсис стало неловко.
— О жертвах войны вообще-то должно заботиться государство…
Элис покачала головой.
— Джордж не считается инвалидом. Ведь физически он в порядке. А его душа никого не интересует. Если б он спутанно говорил или был однозначно душевнобольным… Но ведь это не так.
— Давайте сначала поедим, — предложила Фрэнсис. Она уже накрыла перед камином стол, украсив его свечой. От еды шел соблазнительный запах. Фрэнсис и Элис принялись за еду с аппетитом, между тем как Джордж, казалось, ел только потому, что ему сказали, что он должен это сделать.
«Он совершенно не замечает, что у него на тарелке, — подумала Фрэнсис. — Он не обратил бы внимания, даже если б это был собачий корм».
Потом женщины помыли посуду, и Фрэнсис снова заговорила о Джордже.
— Ты хотела сделать как лучше, найдя психолога, Элис, я понимаю. Но не думаю, что это принесет какую-то пользу, если другие обстоятельства этому не способствуют. Я действительно испугалась сегодня днем. Джордж слишком часто остается один, если ты каждый день ходишь на работу. Ничто не вырвет его из собственных размышлений. Он сидит здесь в холоде, в этой дыре, и смотрит на стены. Наверное, он постоянно видит мрачные картины, от которых его никто не отвлекает. Ты не замечаешь, что он все больше уходит в себя?
— Здесь не всегда так холодно, — защищалась Элис. — Мы на этой неделе в первый раз остались без угля.
Фрэнсис вздохнула.
— И это ведь самое незначительное из всего…
— Другого пути нет, — упорствовала Элис, оттирая стакан.
— Нет, есть. Ферма Уэстхилл.
Элис язвительно рассмеялась.
— Ты опять начинаешь? Думаешь, Джорджу пойдет на пользу, если он увидит своего отца? Который выставил его из дому и критикует направо и налево?
— Я тебе уже сказала: времена изменились.
— Но не люди.
— И люди тоже, поскольку после всего, что произошло, они считают более важными другие вещи, нежели раньше.
— Я с этим не согласна, — ответила Элис.
Стакан в ее руке треснул, в мойку закапала кровь. Элис побледнела.
Фрэнсис вынула носовой платок и замотала им пораненный палец.
— Кровь сейчас остановится. — Она мягко и с пониманием посмотрела на бледную как полотно Элис. — Ты должна его отпустить. Зная, как складываются обстоятельства, я считаю, что ты не сможешь по-настоящему о нем заботиться.
— Я смогу, — сказала Элис, потом бросилась к окну, распахнула его и жадно вдохнула свежий холодный воздух. На ее лбу выступили капельки пота.
— Извини, — сказала она, — думала, что упаду.
«Она устала как собака, — подумала Фрэнсис, — и нервы на пределе… Все это совершенно лишило ее сил».
— Я здесь все закончу, — сказала она. — Иди к Джорджу и отдохни.
Элис послушалась. Когда Фрэнсис через десять минут вошла в комнату, та сидела в кресле с закрытыми глазами, опустив голову на грудь, и спала глубоким сном. Пораненная рука, обмотанная носовым платком, лежала на подлокотнике и выглядела по-детски трогательно. Фрэнсис никогда раньше не замечала, что у Элис были очень маленькие руки, как у восьмилетней девочки…
В следующие дни они крутились друг возле друга как две кошки. Тема Джорджа больше не поднималась. Элис уходила на целый день на работу; Фрэнсис шла в магазин, убирала квартиру и ходила с Джорджем на прогулку, которая заключалась в том, что она вела его под руку по улице, а он безучастно семенил рядом.
В один из вечеров Элис отправилась с ним к психологу. Когда они вернулись, Джордж почувствовал себя явно хуже. Его лицо было совершенно белым, руки дрожали, и он задыхался.
— Так всегда бывает, когда вы туда ходите? — спросила Фрэнсис испуганно.
— Это совершенно нормально! — Элис сразу заняла оборонительную позицию. — В разговоре с Джорджем доктор копается во всем, что с ним произошло. Только так Джордж сможет справиться и преодолеть травму.
— У меня создалось впечатление, что он еще больше в это погружается.
— Я не хочу с тобой об этом говорить! — закричала Элис и, хлопнув дверью, выбежала из квартиры.
Фрэнсис поняла, что немедленно должна принять решение о своем дальнейшем пребывании в Лондоне. У нее почти не оставалось денег. Она должна была или найти работу — а это значит, что Джордж будет опять предоставлен сам себе, — или ехать домой. Она ни в коем случае не хотела жить за счет Элис. Достаточно того, что она обитает в ее квартире…
Прошло десять дней. Пятнадцатого декабря над городом висел холодный туман. Фрэнсис в полдень возвращалась из магазина — и неожиданно увидела Джорджа, сидящего на ступеньках перед входной дверью. На нем не было пальто, а только его привычный шерстяной свитер и старые широкие брюки. Он дрожал всем телом, губы его посинели.
Фрэнсис отставила сумку и наклонилась к брату.
— Джордж! Бог мой, почему ты сидишь здесь, на улице?
Джордж поднял голову. Он казался невменяемым и растерянным.
— На улице?
— Ужасный холод! Ты простудишься! Вставай, Джордж, пожалуйста. Пошли наверх, в квартиру!
— Стреляли, — ответил Джордж, с трудом поднявшись. Некогда крепкий молодой человек, страшно сутулясь, качался, как травинка на ветру. — Я испугался, — продолжил он, проведя рукой по лицу; в его глазах стоял страх.
— Джордж, ты в Лондоне! Ты в безопасности! С тобой ничего больше не может случиться. Ты не должен больше бояться.
Одной рукой она подняла сумку, а другой взяла Джорджа под руку. К счастью, он не сопротивлялся, а послушно позволил отвести себя наверх. Там Фрэнсис сразу уложила его в постель, поставила к ногам грелку и замотала шею шарфом. Потом напоила его настоем шалфея и горячим молоком с медом. Кто знает, сколько Джордж там сидел? Такого истощенного, как он, пневмония, несомненно, прикончила бы. Фрэнсис надеялась, что ей удалось предотвратить болезнь.
Элис расстроилась из-за случившегося, но осталась при своем мнении — Джордж поднимется на ноги только здесь, у нее.
— Он никогда раньше не выходил на улицу, — сказала она, — это был действительно исключительный случай. Такое наверняка больше не произойдет.
— Нам еще повезло, что Джордж остался сидеть на лестнице, — ответила Фрэнсис. — В следующий раз он может отправиться дальше — и потом будет беспомощно блуждать по городу… И тогда мы его вообще не найдем.
Элис, ничего не возразив на это, пошла в соседнюю комнату, в которой спал Джордж. Фрэнсис слышала, как она сказала: «Все снова будет хорошо. Вот увидишь. Все будет хорошо».
«Но не из-за того, что ты решишь все его проблемы», — подумала Фрэнсис, злясь на Элис, но и на себя тоже, за то, что слишком долго тянет. И приняла твердое решение.
В понедельник, как только Элис отправилась на работу, Фрэнсис разбудила Джорджа и помогла ему одеться. У него не было никаких признаков простуды — очевидно, ее усилия не прошли даром.
— Мы возвращаемся в Уэстхилл, — объявила она ему. — Прямо сегодня. Как ты на это смотришь?
Как обычно, брат ничего не ответил.
— Через неделю Рождество, — продолжала Фрэнсис, — наверняка дом уже украсили. Мы будем есть индейку и пудинг с изюмом, который испечет Аделина, а мама сыграет что-нибудь на пианино. Может быть, пойдет снег… Ты представляешь это себе?
— Да, — сказал Джордж. Он слушал, как прилежный ученик.
Фрэнсис, ободряюще улыбнувшись, быстро собрала его вещи, надела пальто и шляпу. Теперь, поскольку она наконец знала, что ей делать, она не могла больше ждать и должна была наконец решиться. Узкая темная квартира и грязный квартал вызывали у нее отвращение.
«Никогда больше, — подумала Фрэнсис, когда они уже стояли на улице, — никогда больше меня здесь не будет!»
Неожиданно Джордж остановился и посмотрел на нее. В его глазах, которые обычно, казалось, терялись в тумане, мелькнуло выражение ясности.
— А Элис? — спросил он.
Фрэнсис крепче взяла его под руку.
— Она сейчас не может за тобой ухаживать. Она знает об этом — и согласилась, чтобы ты поехал со мной в Дейл-Ли.
Она была готова на любую ложь, лишь бы убедить его поехать с ней.
Джордж пошел дальше; его закрытое лицо не позволяло понять, успокоили ли его слова Фрэнсис или Элис просто не занимала больше его мысли.
Никогда еще она не ехала домой с более горячим сердцем, чем в тот мрачный, холодный зимний день, когда вскоре после обеда уже начинали сгущаться сумерки. Ни разу во время учебы в школе ненавистной мисс Паркер Фрэнсис так страстно не стремилась в Уэстхилл. За окнами поезда простирались припорошенные снегом луга и поля, над которыми свистел холодный ветер и трепал голые кустарники, окружавшие пастбища. На горизонте небо и земля сливались в непроницаемую серую толщу. Темнота, казалось, с каждой минутой становилась все более плотной.
Пассажиров в поезде было немного. Некоторые спали или читали. В основном это были женщины или пожилые мужчины; молодые мужчины находились во Франции. На Джорджа смотрели сочувственными взглядами. Фрэнсис надела на него китель от его формы, и его невероятная худоба свидетельствовала о том, какие ужасы войны он перенес.
— Если б они только наконец заключили мир, — сказала одна женщина своей соседке. — Я не могу больше смотреть на этих раненых молодых парней.
— У этого скорее не в порядке здесь. — Ее соседка побарабанила пальцами себе по голове. — Он, видно, словил сюда пулю.
Фрэнсис пристально посмотрела на нее, и та смущенно опустила глаза.
Они сделали пересадку в Йорке, но дальше поехали на стыковочном поезде не до Уэнсли, а вышли еще в Норталлертоне, потому что там скорее можно было взять машину. Было половина пятого; наступил вечер. На вокзале стояла лишь одна машина, и на нее претендовала супружеская пара, которая была нагружена корзинами, полными яиц и овощей. Фрэнсис, таща за собой апатичного Джорджа, подошла к машине и энергично оттеснила женщину от дверцы, которую та как раз открывала.
— У меня здесь инвалид войны. Вы должны уступить нам машину.
— Позвольте! — возмутилась женщина.
Ее муж бросил на Джорджа озабоченный взгляд.
— Ему совсем плохо, — сказал он сочувственно.
— Он участвовал в битве на Сомме, — объяснила Фрэнсис, — и два дня пролежал засыпанный землей в блиндаже. У него тяжелая травма.
— Мы тут ни при чем… — начала женщина, но муж оборвал ее.
— Возьмите машину. Мы найдем что-нибудь еще.
— Кен, я действительно считаю…
— Он сражался за всех нас. Минимум, что мы можем сделать, это уступить ему машину.
Мужчина улыбнулся Фрэнсис, она улыбнулась ему в ответ и стала помогать Джорджу сесть в машину. Она слышала еще, как женщина ругалась и кричала, но ее это больше не волновало. Вздохнув, Фрэнсис опустилась на мягкое сиденье.
— В Дейл-Ли, — сказала она водителю. Тот кивнул, и они тронулись с места.
Ветер рвал облака на клочки и гнал их по темному небу. Между ними на землю то и дело падал лунный свет, освещая заснеженный ландшафт. Фрэнсис прижалась лицом к стеклу, вглядываясь в темноту. Она знала каждый луг, каждый холм, каждое дерево; любой изгиб улицы, каждый отдельный двор. Ей казалось, что родина приветливо встречает ее с распростертыми объятиями.
У подъема в Уэстхилл машина забуксовала, и водитель сказал, что он не сможет въехать наверх.
— Дальше я не проеду. Извините, но последний отрезок вам придется пройти пешком.
— Ничего, — сказала Фрэнсис, протягивая ему последние деньги. У нее не осталось больше ни единого пенни.
Она помогла Джорджу выйти из машины.
— Джордж, мы дома. Мы приехали!
Он кивнул. Влажный, холодный воздух окутал их, как только они оказались на улице. Фрэнсис вспомнила жаркий июньский день пять лет тому назад, когда она так же поднималась по этой дороге, изнывая под палящим солнцем. И потом в августе 1914 года, когда приезжала на похороны бабушки Кейт. Те страшные дни, когда началась война… С тех пор весь мир перевернулся. Ничто уже не было как прежде.
Но золотые дни вернутся. Война не может длиться вечно. По законам жизни плохие времена не приходят навсегда. Семью закрутило в вихре, но она вновь обретет мир и покой. Скоро. Вот-вот наступит Рождество. Появится малыш, и они вздохнут с облегчением.
Вскоре в темноте показались огни. Пробивавшийся через ночь свет излучал тепло. Уэстхилл-Хаус. Фрэнсис увидела вдали плющ, расползавшийся по темным стенам. Свет бросал светлые пятна на снег, покрывавший двор.
Перед входной дверью стоял крытый парный экипаж. Лошадь перед ним опустила голову и закрыла глаза, защищаясь от усиливающегося снегопада.
Фрэнсис наморщила лоб. Гости? В такой неуютный вечер? Странно, что лошадь беспечно оставили здесь. У ее отца в отношении животных были железные принципы. Если гость приехал с кучером, то, пока его угощали бы каким-нибудь напитком, лошадь отвели бы в стойло и дали бы большое ведро воды и пучок сена.
Может быть, кто-то приехал на короткое время и скоро поедет назад?
На ее стук в дверь ничто не шевельнулось, но, как часто бывало, дверь и без того оказалась незапертой, и они вошли в дом. Прихожая была ярко освещена. Из гостиной доносились тихие голоса.
Джордж остановился на лестнице. Фрэнсис помогла ему снять пальто.
— Сними сразу же ботинки, — сказала она, — они наверняка совершенно промокли от снега. Тебе ни в коем случае нельзя простужаться.
Джордж послушно сел на нижнюю ступеньку и окоченевшими руками стал пытаться снять ботинки. Фрэнсис собиралась стянуть с рук перчатки, когда услышала на лестнице шаги. Она подняла глаза. Аделина, домработница, спускалась по ступеням, неся что-то на руках. Это была целая гора измятых простыней и полотенец.
Увидев Джорджа и Фрэнсис, она замерла.
— Мистер Джордж! Мисс Фрэнсис! Какими судьбами?
Джордж даже не повернулся к ней.
— Мы приехали из Лондона, Аделина, — сказала Фрэнсис. — Я привезла Джорджа домой. Он много перенес во Франции.
— Хорошо, что вы здесь, — воскликнула Аделина, и это прозвучало иначе, чем Фрэнсис представляла себе приветствие.
Аделина казалась напряженной. Она всегда как-то по-особому любила Джорджа и теперь должна была бы с радостным криком броситься к нему. Потом она возмущенно заявила бы, что он очень похудел и что немедленно должен пойти с ней на кухню, чтобы съесть что-то подобающее, и что теперь понятно, к чему это приведет, когда мужчин втянули в эту бессмысленную войну…
Но ничего из этого Аделина не сказала. Она по-прежнему стояла, растерянно глядя на обоих, не проявляя при этом никакой радости.
— Аделина! — Голос Фрэнсис прозвучал резко. Ее неожиданно окутал страх, как тяжелое пальто, в котором трудно было дышать. — Аделина, что-нибудь случилось? — Ее глаза внимательно оглядывали прихожую в поисках ответа. Никаких елочных гирлянд над зеркалом. Никаких веток омелы в вазе на окне. — Почему нет никаких украшений?
— Ах, мисс Фрэнсис… — начала Аделина.
Тут они услышала быстрые звуки «тапп-тапп-тапп» по каменной плитке. Молли, их собака, поняла, кто приехал. Она ждала годами. Она не могла больше так неистово прыгать, как в свои молодые годы, — но лизала Джорджу руки, тихо и спокойно. Ее умные глаза светились теплом.
Что-то проснулось в Джордже. Он поднял голову, и его взгляд изменился.
— Молли, — проговорил он. Они смотрели друг на друга, проникаясь взаимным теплом. Своими худыми пальцами Джордж гладил Молли по голове.
— Молли, — прошептал он еще раз.
Фрэнсис не замечала их.
— Аделина! — повторила она резко.
Служанка медленно преодолела последние ступени. Гору полотенец она несла перед собой как щит. И только в этот момент, когда Аделина приблизилась, проходя мимо Джорджа и Молли, Фрэнсис увидела, что полотенца были сплошь покрыты кровью — свежей, алой кровью.
Она резко вдохнула воздух.
— Боже мой! Что это? Где отец? Где мама?
— Мистер Грей в гостиной с доктором, — ответила Аделина, — а миссис Грей…
Она запнулась. Фрэнсис схватила ее за запястье. Еще немного, и она встряхнула бы старую женщину.
— Что с моей матерью? Говори же! Она родила? — Только этим можно было объяснить такое обильное кровотечение. Но неужели при родах женщина теряет столько крови? Это нормально?
— Я не слышу крика ребенка. Что случилось?
— Ребенок… умер, — ответила Аделина и разразилась слезами.
— О нет… — тихо пробормотала Фрэнсис. — О нет! Бедная мама! Я должна пойти к ней.
— Подождите, мисс Фрэнсис! — Голос Аделины звучал жестко, как наждачная бумага. — Я должна вам сказать… Миссис Грей…
Она не договорила, но в ее молчании сосредоточилась страшная правда, которая стала настолько неодолимой, что, казалось, заполнила собой все.
— Это… это неправда, — пробормотала Фрэнсис.
Аделина зарыдала еще сильнее.
— Доктор ничего не мог сделать. Миссис Грей навсегда покинула нас вместе с маленькой девочкой.
Фрэнсис поднималась вверх по лестнице тяжелыми шагами старой женщины. Она все еще была в пальто и шляпе, но наконец сняла перчатки и положила их наверху на перила лестницы, с которых они соскользнули и упали вниз, в прихожую. Невозможно было сейчас думать о чем-то, кроме одного: мамы больше нет. «Она умерла, и я больше никогда не смогу с ней поговорить. Она умерла».
Слово «умерла» кружилось и стучало в ее голове. Беспощадно и бесконечно. Это слово не оставляло выхода. Фрэнсис не могла, как обычно, позволить блуждать своим мыслям в поисках решения, в бешеной спешке искать возможность, чтобы отвратить угрожающую беду или извлечь из создавшейся ситуации хоть что-то положительное. Не оставалось ничего, что можно было бы сделать или что-то изменить. Все закончилось.
Из спальни родителей до нее донесся запах болезни и крови; он был ей хорошо знаком по работе во Франции. В комнате было так жарко, так душно, что перехватывало дыхание. Тихо, словно она могла разбудить спящую, Фрэнсис вошла в комнату. Ее встретил сумеречный свет. Горел лишь небольшой ночник с темно-зеленым шелковым абажуром, и на комоде, напротив кровати, были зажжены свечи в позолоченном трикирии, который Морин всегда особенно любила. У изножия кровати обозначилась худая фигура Виктории, которая со сложенными руками смотрела на мать.
Фрэнсис отпрянула назад. Она думала, что находится здесь одна.
Услышав шаги, Виктория повернула голову. Ее глаза покраснели и опухли от слез.
— Ах, Фрэнсис! — воскликнула она. Казалось, что в эту минуту Виктория была не особенно удивлена неожиданному появлению сестры.
Фрэнсис медленно приблизилась, пристально глядя на кровать. Аделина не только убрала окровавленные простыни, но и сменила пододеяльник и наволочку. Морин лежала в чистом белоснежном белье. Одеяло доходило до рук, которые были аккуратно сложены и лежали поверх него. Единственным украшением на ней было обручальное кольцо. Красивые длинные волосы были заплетены в косу, лежавшую на плече.
Девичья прическа, сложенные руки, белая постель лишь на первый взгляд производили впечатление умиротворенности, которое было обманчивым — достаточно посмотреть на лицо умершей: это, должно быть, была долгая борьба и тяжелый уход. Смерть не смогла стереть с лица Морин следы страха и боли. От носа к уголкам рта пробежали две резкие линии, которых раньше не было. Казалось, что Морин слегка сдвинула брови, потому что над ее носом пролегла складка, придававшая лицу непривычно строгое и одновременно страдальческое выражение. Фрэнсис никогда раньше не видела свою мать такой. Морин всегда была для нее воплощением радости и веселого нрава. Ее лицо всегда сияло. Она часто чему-то улыбалась или тихонько напевала. Даже если ругалась со своими детьми, что случалось достаточно редко, она не могла сердиться на полном серьезе. Поэтому дети никогда не воспринимали всерьез ее упреки; да и как это возможно, если человек при этом тебе подмигивает?
Но сейчас…
Фрэнсис подумала: «Как она, должно быть, страдала! Что сделала смерть с ее лицом!»
— Мама, — прошептала она.
Виктория дрожала всем телом.
— В конце мы уже думали, чтобы все скорее закончилось, — сказала она, беззвучно всхлипывая. Было ощущение, что сестра хочет плакать, но у нее больше нет на это сил. — Было страшно. В какой-то момент она уже не могла кричать. Только постанывала, как гибнущий маленький зверек…
Фрэнсис обошла кровать, опустилась перед Морин на колени и взяла ее руки. Они были ледяными.
— Мама… — Это прозвучало как мольба. Как будто была надежда, что Морин повернет голову, откроет глаза и увидит свою дочь.
— Схватки начались еще позавчера, — сообщила Виктория, — в субботу утром. Отец позвонил мне. «Мама чувствует себя хорошо, — сказал он, — она совершенно спокойна. В твоем присутствии нет необходимости. Акушерка уже здесь, и она сказала, что не будет никаких осложнений».
Никаких осложнений!.. А через шестьдесят часов мама умерла. И ее ребенок тоже.
— Я обрадовалась, что меня здесь не было, — продолжала, запинаясь, Виктория. — Я не была здесь с того момента… как узнала, что она беременна.
О да, конечно, в этом была вся Виктория! Вечное кружение вокруг собственных проблем. Она скорее оставит собственную мать на полгода одну, чем перешагнет через себя, возьмет себя в руки и смирится с тем, что не у нее, а у другой женщины родится ребенок.
Кожа у Морин приобрела желтоватый оттенок. Она выглядела значительно старше своих лет. Фрэнсис не могла оторвать от нее глаз. В ней постепенно распространялось ощущение ледяного холода, который пробирался из груди в каждый уголок ее тела, хотя в комнате было очень жарко, а она все еще не сняла пальто. Казалось, что ее шею обхватило стальное кольцо, которое все больше сжималось.
— Вчера утром мне позвонил отец и сказал, что я должна приехать. — Голос Виктории был хриплым от слез. — Мол, дела у мамы неважные, ребенок никак не вылезает. Вечером мы вызвали доктора. Он заключил, что у ребенка неправильное положение, но мама справится.
Фрэнсис отняла пальцы от холодных окоченевших рук матери и медленно встала. Ее взгляд скользил по комнате и наконец остановился на деревянных весах, на которых все они провели свой первый год жизни. Потом весы много лет стояли, пылясь, на чердаке. Теперь их принесли вниз, протерли и с радостью и нетерпением поставили в родительской спальне…
Она подошла ближе. Ее маленькая сестра лежала на кружевной подушке, прикрытая бледно-зеленым шерстяным одеялом. Головка была повернута немного вбок. Она выглядела не как новорожденный ребенок, а — странным образом — как старая женщина, которая уже многое пережила в жизни. Ее кожа имела тот же желтоватый оттенок, что и у матери. Темные, на удивление густые волосы были тщательно расчесаны. Кто-то — вероятно, Аделина — привел ее тельце порядок. Но и здесь на маленьком личике отпечаталось выражение боли. Как и Морин, несчастное дитя несколько дней отчаянно боролось за свою жизнь — и вот она, печать этой борьбы…
«Маленький ангел», — подумала Фрэнсис. Она пыталась понять свои чувства к этому крошечному существу, которое было ее сестрой; но среди всего этого холода и пустоты, охвативших ее, она ничего не смогла ощутить.
— Как ее зовут? — спросила Фрэнсис.
Виктория растерянно посмотрела на нее.
— Что?
— Ребенка. Ведь родители наверняка выбрали какое-то имя.
— Да. Если б был мальчик, его назвали бы Чарльзом, как отца. А девочку — Кэтрин.
— Кэтрин, — медленно повторила Фрэнсис. Внезапно у нее закружилась голова; она подбежала к окну, распахнула его и перевесилась через подоконник в холодный вечер, глубоко дыша.
— Боже мой, — простонала она, — да здесь можно задохнуться!
Головокружение вскоре прошло. Фрэнсис обернулась.
— Тебе не пришло в голову открыть здесь окно? — набросилась она на Викторию.
Та вздрогнула. Она выглядела такой растерянной, что Фрэнсис пожалела о своей несдержанности.
— Извини. Я… — Она вытерла лоб, на котором выступили капельки пота. — Это такой шок… — Ее голос оборвался. Она с трудом подавила в себе слезы. Если сейчас расплакаться, это будет продолжаться не один день. — Я пойду вниз, посмотрю, как там Джордж.
— Джордж?!
— Я привезла его. Мы с Элис забрали его из лазарета во Франции.
— Джордж здесь! — На лице Виктории отразилось облегчение. По ней было видно, что она ждет от своего старшего брата утешения и помощи — того, что она не надеялась получить от сестры с ее раздраженным жестким голосом и холодными глазами.
Но Фрэнсис разрушила этот лучик света во тьме.
— Джордж очень болен. Его ни в коем случае нельзя ничем обременять, ты слышишь? Он ничем не сможет помочь, он сам нуждается в помощи!
— Что с ним? — спросила Виктория, широко раскрыв глаза.
— Джордж получил серьезную психологическую травму, — объяснила Фрэнсис, а потом стала описывать все, что означали два года фронта со всем его ужасом. Вскоре она остановилась. На милом кукольном личике Виктории появились испуг и непонимание. В ее защищенном мире, состоявшем из прогулок в парк Дейлвью, из долгих вечеров за книгой у камина и из периодических визитов других женщин, чьи мужья служили во Франции, не было места для представления о том, что такое война.
Ближе всего Виктория соприкоснулась с войной, когда в Лондоне принимала участие во встречах патриотических дамских обществ, в которых вязали чулки для участников войны и сматывали перевязочный материал. Кто-то при этом играл на фортепиано, подавались кофе и печенье, а приятная беседа поддерживалась последними сплетнями.
«Как она может это понять, — с презрением подумала Фрэнсис. — Она ведь ничего не испытала. Совсем ничего!»
Комната наполнилась влажным холодным воздухом. Виктория зябко обхватила себя обеими руками.
— Это страшно, — посетовала она. — Почему все это обрушилось на нашу семью? А Джордж… он не совсем в себе?
— Он полностью погружен в свои мысли. Ему требуется сейчас очень много любви, покоя и понимания. — Поймет ли он вообще, что умерла его мать?
Фрэнсис сделала над собой усилие. Она не могла вечно стоять здесь и смотреть на Морин. Нужно проверить, как там Джордж и отец.
— Ты останешься здесь на ночь, Виктория? — спросила она.
Сестра кивнула.
— Я бы хотела остаться с мамой.
Фрэнсис издала злобный звук.
— Это ведь никому ничего не даст. Ложись лучше в постель. Ты выглядишь совершенно серой от переутомления!
— Я хочу быть с мамой, и я это сделаю, — возразила Виктория непривычно резко. Фрэнсис еще никогда ее такой не видела.
Неожиданно для самой себя она сказала:
— Как хочешь, — и вышла из комнаты.
Джорджа внизу уже не было. Фрэнсис огляделась. Вдруг в дверь кухни просунулась голова Аделины.
— Мистер Джордж здесь, у меня, мисс Фрэнсис, — сказала она. — Я варю ему прекрасный горячий суп. От бедняжки остались лишь кожа да кости.
— Спасибо, Аделина. — Фрэнсис почувствовала себя немного спокойнее благодаря простому и такому привычному присутствию Аделины. — Отец все еще в гостиной?
— Да. Доктор тоже там.
Фрэнсис постучала в дверь гостиной и вошла.
Оба мужчины стояли посередине комнаты. Доктор обернулся к Фрэнсис. Это был пожилой мужчина с морщинистым лицом и приветливыми глазами.
— О, мисс Грей! Я очень сожалею о том, что случилось с Морин и младенцем…
Она его совсем не замечала. Ее взгляд искал только отца. Серый костюм, часы на цепочке, шелковый галстук — безупречен, как всегда. Плечи едва заметно сутулятся. Руки, лежащие на спинке кресла, слегка дрожат. Лицо погасшее. Фрэнсис напугала безмолвная мука в его глазах.
— Отец! — воскликнула она беспомощно.
Они похоронили Морин за три дня до Рождества на небольшом идиллическом кладбище Дейл-Ли, где умершие покоились в тени старых деревьев с раскидистыми ветвями. Летом здесь росла высокая трава и папоротник; маленьким ручейком журчал источник реки Ур; из мха, который образовался в трещинах ломкой кладбищенской стены, росли лиловые цветы. Здесь всегда создавалось ощущение, будто бредешь по запущенному романтическому саду, отрешившись от гнетущих мыслей, которые обычно вызывает подобное место.
Но в этот декабрьский день в голых ветвях деревьев свистел холодный ветер, серые облака висели низко над землей, окутывая холмы. Тонкий слой снега опять исчез, обнажив примятую, размякшую траву. Темные и мрачные надгробные камни возвышались над голыми могилами, на которых не было цветов. Несколько ворон с криком слетели с деревьев, когда приблизилась траурная процессия. Шел мелкий моросящий дождь, холодная влага которого постепенно пронизывала каждого до костей.
Морин и ее ребенка похоронили рядом с Кейт, в углу кладбища, который был отведен для граждан католической веры, и где, кроме могилы Кейт, была еще только одна могила. Для Кэтрин англиканский священник совершил заупокойную мессу, но тем не менее она была погребена вместе со своей матерью-католичкой; никому не пришло бы в голову похоронить их отдельно. Фрэнсис удалось пригласить католического священника; он ехал из Ричмонда и был в дурном расположении духа, потому что его автомобиль по дороге увяз в грязи и рядом не было никого, кто мог бы помочь ему вытащить машину.
Для Фрэнсис это было похоже на кошмарный сон — стоять на том самом месте, которое было ей знакомо с детства и которое она всегда любила за его уединенность, и видеть, как в землю опускается гроб, упокоивший ее мать. Ей хотелось на кого-нибудь опереться, но отец, разумеется, взял под руку Викторию, и они прошли вперед. А для Фрэнсис оставался только Джордж, который в этот день был беспомощным и растерянным, как старик. Он стоял, сгорбившись, и опирался на руку Фрэнсис, а она то и дело озабоченно смотрела на него сбоку. Понимал ли он, что происходит? Его взгляд, как обычно, блуждал где-то вдали.
Виктория все время рыдала и дрожала как осиновый лист. Она опять превосходно выглядела: на ней было меховое пальто до щиколоток, на голове — небольшая черная меховая шапка, а на руках — тонкие кожаные перчатки. Единственным украшением была однорядная нитка жемчуга. Ее нежное лицо все еще оставалось миловидным, несмотря на то что оно распухло от слез. Казалось, ничто на свете не могло уменьшить ее очарования. Фрэнсис вполне могла представить, что ее вид вызывает у мужчин инстинкт покровителя и чувство нежности. Ей было стыдно, что она смотрит на свою сестру со злостью и ревностью даже в такой момент, как этот. Они потеряли Морин. В ее мыслях сейчас не должно быть ничего дурного.
Собрались почти все жители деревни, чтобы проводить Морин в последний путь. Молодых мужчин почти не было — еще одно горькое напоминание о войне.
Многие женщины плакали.
— Она была такой очаровательной, такой приветливой, — сказала одна из них Фрэнсис. — Всегда находила для каждого доброе слово… Лучшие почему-то всегда уходят так рано!
И так нелепо, подумала Фрэнсис. Морин была здоровой, крепкой женщиной. Она как минимум прожила бы такую же долгую жизнь, как Кейт. Если б не ребенок…
Фрэнсис посмотрела на отца, на его серое, окаменевшее лицо. Впервые ей в голову пришла мысль о том, что, возможно, его мучает сильное раскаяние. Ребенок не планировался. Его оплошность была не меньшей, чем Морин. В конечном счете он виновен в ее смерти.
Поздним вечером все гости, присутствовавшие на похоронах, наконец ушли, и над Уэстхиллом опять повисла тишина. Виктория сидела в кухне у Аделины и беспрерывно плакала. Джордж наверху, в своей комнате, гладил Молли. Фрэнсис вместе с Чарльзом проводила последних гостей, и они вернулись в гостиную. Ради отца Фрэнсис до сих пор старалась держать себя в руках, но ей надо было как-то отвлечься от причинявших боль мыслей. Она налила себе большой стакан виски и зажгла сигарету.
— В день, когда мы предали твою маму земле… — сказал Чарльз неодобрительно.
— Это поможет, отец. Выпей глоток.
Чарльз покачал головой:
— Нет, я не хочу.
Он тяжело опустился в кресло, в котором сидел вечерами, напротив кресла Морин. Фрэнсис помнила их беседы, их смех, их влюбленные взгляды…
Она быстро опрокинула в себя виски — иначе разразилась бы слезами, а это было бы похоже на прорыв дамбы. Тут же повторно наполнила стакан. Тепло расползлось по всем ее членам, приятно согревая ее тело. В желудке на какой-то момент возникло напряжение; она почти ничего не ела, и ее внутренние органы взбунтовались из-за грубой атаки в виде крепкого алкоголя. Но это быстро прошло, и осталось лишь ощущение расслабленности. Все стало менее жестким, контуры утратили четкие границы.
— Если ничего не хочешь выпить, отец, то, может быть, ты пойдешь и ляжешь? — сказала она. — Сегодня был тяжелый день, а в последние ночи ты вообще не спал. — Она слышала, как он часами ходил в своей комнате. — Ты выглядишь очень уставшим.
— Все равно не усну, — возразил Чарльз.
Он провел рукой по лицу. Фрэнсис подошла к нему. Она не решилась сесть в кресло матери и продолжала стоять. Протянула руку и слегка тронула плечо отца, почувствовав, какими твердыми и напряженными были его мышцы.
— Плохо, что ты до сих пор спишь в комнате, где… она умерла, — сказала она мягко. — Ты можешь пойти в мою комнату. А я переберусь к Виктории — она все равно вернется в Дейлвью.
— Я останусь в комнате, которую почти тридцать лет делил с Морин, — ответил Чарльз, и его упрямое выражение лица не оставляло никаких сомнений в том, что его невозможно в этом переубедить.
— Как хочешь. Это просто предложение… Отец, надо поговорить о Рождестве.
— О Рождестве? Ты хочешь поговорить о Рождестве?
— Из-за Джорджа. — Фрэнсис пододвинула обтянутую бархатом скамеечку для ног и села на нее. — У него не всё в порядке. Он пережил нечто страшное. И должен сейчас почувствовать, что вернулся домой. Ради него нам надо собраться всем вместе. Ты понимаешь?
По его глазам она поняла, что сейчас его все это вообще не интересует.
«Джордж — твой сын, — подумала она со злостью, — он не должен сейчас замыкаться в себе».
— Речь не идет о каком-то веселом празднике. Это совершенно исключено. Но нам надо сделать индейку и украсить дом. Мама… она очень этого хотела бы.
— Делай все, что считаешь нужным, — сказал Чарльз.
Фрэнсис подавила в себе вздох. Виктория, продолжающая беспрерывно рыдать. И Чарльз, который, словно старый больной человек, сидит в кресле, проявляя полное равнодушие. Как Джордж мог здесь поправиться?
Некоторое время оба они молчали. Во всем доме не было слышно ни звука, лишь негромкое потрескивание поленьев в камине нарушало тишину. Фрэнсис не могла вспомнить, когда в Уэстхилле было так тихо. Лаяла собака, Морин все время что-то напевала, Чарльз без конца рассуждал о политике, Виктория бегала вверх и вниз по лестнице, Джордж то и дело заглядывал в кухню, пытаясь выманить у Аделины что-то съедобное, та ругалась, а бабушка Кейт, которая таинственным образом была в курсе всего, что происходило вокруг, присоединялась к Аделине. Где-то хлопала дверь, кто-то спотыкался о лежащие на полу предметы… Дом был полон голосов, смеха, а иногда и серьезных ссор.
Эта могильная тишина, которая теперь царила в доме, была противоестественной. Она не соответствовала тому, что здесь всегда происходило, была тяжелой и давящей. У Фрэнсис опять возникла потребность вскочить и распахнуть окно, но она сдержала себя. Возможно, это не понравилось бы отцу.
— Она была моей жизнью, — неожиданно сказал Чарльз. Это прозвучало так искренне, что Фрэнсис вздрогнула. — Она была моей жизнью, — повторил он тихо. — А теперь все кончено.
В желудке Фрэнсис опять возник спазм, но на сей раз дело было не в алкоголе.
— Не все кончено, — сказала она. — Ты не один. У тебя есть мы. Виктория, Джордж и я. Мы тоже часть тебя и твоей жизни.
Боль сделала отца бесчувственным.
— Вы — не часть моей жизни, — сказал он, — вы идете своей дорогой.
— Это вполне естественно. Но мы принадлежим друг другу.
Он ничего на это не возразил, но его молчание говорило больше, чем слова.
Фрэнсис подалась вперед.
— Отец, если ты не можешь простить мне то, что я была в тюрьме и что тебе пришлось меня вызволять, то я уже ничего не смогу изменить. И уж точно не буду просить тебя о прощении. Но для твоего же блага тебе не следует сейчас отвергать своих детей. И ты должен простить Джорджа — если ты все еще думаешь, что он совершил такую ошибку, сделав выбор в пользу Элис. Он сражался за нашу страну. В том числе и за тебя. Он заслужил, чтобы ты принял его с распростертыми объятиями.
— Я ничего о нем не знаю.
— А ты хочешь что-то о нем знать?
— Нет.
Фрэнсис порывисто встала.
— А я много знаю о нем, — сказала она резким голосом. — Я была там, во Франции. В лазарете, где лежал Джордж. Сразу за линией фронта. Я узнала, что такое война, в непосредственной близости, и иногда задаюсь вопросом — как может человек продолжать жить после этого ада. Мужчины гибли там как мухи. Умирали на руках врачей. Кричали и стонали, истекая кровью. Некоторые умоляли, чтобы их пристрелили. Кто-то терял рассудок. Я это видела. Я знаю, о чем говорю.
Она сделала паузу. Лицо Чарльза оставалось неподвижным.
— Джорджу нужна твоя помощь, — настойчиво продолжала Фрэнсис, — он больной человек. Если ты сейчас дашь ему понять, что он один, то, возможно, Джордж никогда не поправится.
Все время, пока она говорила, отец смотрел мимо нее. И только сейчас он поднял на нее глаза.
— Речь идет не о прощении, а о том, что у меня нет сил о ком-то заботиться. Мне самому нужен кто-то, на кого я мог бы опереться. — Он поднялся с кресла, подошел к окну и стал всматриваться в темноту. Затем пробормотал: — Как хорошо, что у меня есть Виктория. Она — моя опора.
У Фрэнсис перехватило дыхание. Неужели он сказал это всерьез? Кукла, которая все время причитает и уже несколько дней беспрерывно скулит? Как, интересно, она может быть опорой?
— Виктория? — переспросила она скептически. Но Чарльз, похоже, не собирался вдаваться в объяснения; он молчал, продолжая всматриваться в ночь.
«Конечно, она всегда делала то, чего от нее ждали, — подумала Фрэнсис, — чего он от нее ждал. Она предсказуема для него, и поэтому отец чувствует себя с ней уверенно».
Она старалась подавить в себе злобу. Ей казалось неправильным в день похорон Морин испытывать чувство ненависти к своей сестре. Но, без сомнения, это чувство было; оно родилось уже давно и не стало меньше — даже из-за вины, которая лежала на ней из-за ее аферы с Джоном.
Фрэнсис допила оставшийся виски, сопротивляясь искушению налить себе третий стакан. Если б она, уходя из комнаты, не смогла бы сохранить уверенную походку, это только укрепило бы ее отца в его негативном мнении о ней.
«Дорогая маленькая Вики наверняка еще никогда не была пьяной», — подумала она с горечью.
— В любом случае, — сказала Фрэнсис, — Джордж должен пока остаться здесь. Нет другого места, куда можно было бы его отправить. А он в данный момент не может сам о себе заботиться. Ты согласен?
— С чем?
— С тем, чтобы он остался здесь, — повторила Фрэнсис слегка дрожащим голосом.
Чарльз пожал плечами:
— Пока дела идут по-прежнему, он может остаться. И ты тоже. Вы мне не мешаете.
— Что значит «пока дела идут по-прежнему»?
— Пока Уэстхилл принадлежит нам. Я не знаю, сколько еще это продлится.
— Что?
— Дела обстоят неважно. Многие из наших арендаторов на войне. Овцы болеют. Много животных погибло. Большинство арендаторов бросили всё и уехали.
— Насколько все плохо? — спросила Фрэнсис с тревогой. Она едва могла в это поверить. Отец говорил так, будто речь шла о чем-то незначительном. При этом на кону стояло все.
— Не знаю точно. Но у нас теперь есть проблемы с деньгами.
— И что ты намерен делать?
Отец посмотрел на нее так, будто она была чужим человеком, который вообще ничего не понимает.
— Ничего, — ответил он, — я ничего не собираюсь делать. Не хочу ничего делать.
Тяжелыми шагами прошел мимо нее и вышел из комнаты.
Фрэнсис растерянно смотрела ему вслед, потом упала в кресло. Чарльз настолько неожиданно и с таким равнодушием сообщил ей новость о том, что Уэстхилл находится в серьезном положении, что было ощущение, будто он сказал, что на Рождество ожидается дождь. Казалось, ему было совершенно безразлично, что со всеми ними будет, и у нее возникло мрачное предчувствие, что ничего не изменится.
Отец не впал в то преходящее безропотное смирение, которое исчезает по мере того, как стихает боль. Он никогда не найдет успокоения, никогда больше не обретет новые силы. Фрэнсис призналась себе в эти минуты, в этой наполненной тишиной комнате перед камином: у ее отца вообще больше не осталось сил, и он больше не сможет их восстановить. У него их просто никогда не было. Он был слабым человеком, а тот совсем незначительный ресурс, который дала ему природа, израсходовал, когда разорвал отношения с семьей ради женитьбы на Морин. Это ему удалось также и потому, что красивая, своенравная девушка из Ирландии, которую никто и ничто не могло сломить, явилась для него большей опорой, чем его собственная семья.
Чарльзу нужен был человек, который взял бы его за руку и повел. Если кто-то нарушал с трудом достигнутое равновесие, как это сделали Джордж и Фрэнсис, он отстранялся и делал все, чтобы этого не случилось во второй раз. Если он сказал, что Морин была его жизнью, то это было именно так. Чарльз жил только благодаря ей.
Теперь, когда ее не стало, он тоже потерял смысл в жизни.
