Четверг, 26 декабря — пятница, 27 декабря 1996 года
— О нет, — в ужасе сказала Барбара и чуть отодвинула от себя рукопись, словно пытаясь таким образом дистанцироваться от того, что она прочитала. Ее глаза горели; уже несколько часов она сидела за чтением. Только сейчас Барбара увидела, что огонь в печке погас и в комнате стало холодно и неприятно. В чашке, стоявшей перед ней, оставалось немного чая; она отпила из нее — и скривилась. Чай тоже был холодным и неприятным, горьким.
— Ты ничем больше не хочешь заняться, кроме чтения этих мемуаров? — спросил ее Ральф, стоя у двери. Он только что вошел в дом с охапкой дров, принеся с улицы холодный морозный воздух. Пройдя к печке, чтобы сложить там дрова, оставил за собой следы от мокрого снега. — Ты, кажется, что-то кричала мне?
— Я?.. Я только вскрикнула «О нет», потому что прочла неприятный фрагмент, — объяснила Барбара. Она встала и потянулась. — Друг Фрэнсис Грей совершил самоубийство. Совсем молодой человек. Потому что она не ответила на его чувства.
— Только не увлекайся этим слишком сильно, — предостерег ее Ральф. — Все это уже в далеком прошлом. Такие старые дома, как этот, всегда скрывают множество историй, в том числе и с трагическим исходом.
— Мне все это совсем не кажется таким уж далеким, — задумчиво ответила Барбара. — Фрэнсис для меня — совершенно живой образ. Ты знаешь, что меня очень трогает? То, как Фрэнсис описывает свои родные края, свой дом и окрестности вокруг. Она борется со своей неспособностью к страсти, но у нее есть явная страсть к своей родине. Она все здесь очень любила. И я неким образом, благодаря ее описаниям, тоже начинаю относиться к этому с любовью.
— Лично я не могу это утверждать. — Ральф аккуратно уложил дрова и встал. Серая щетина на его щеках превратилась в равномерное темное пятно. Он выглядел изможденным. — Я мечтаю лишь о том, чтобы выбраться отсюда. Хочу опять слушать музыку, смотреть телевизор и принимать по утрам горячий душ. Хочу есть то, что я хочу и сколько хочу. Ты знаешь, что я постоянно вижу перед собой? Жареного гуся. Клёцки. Краснокочанную капусту. И рождественское печенье. И пунш. И…
— И ферменты, чтобы все это переварить, — закончила его фразу Барбара. Затем приподняла свитер и подергала свободно болтающийся пояс своих джинсов. — Я тоже чувствую чудовищный голод, но вот это — хороший побочный эффект!
Очень хороший. Она все еще испытывала упоительное наслаждение, когда ее одежда становилась свободнее.
— Я тоже попытаюсь смотреть на это подобным образом, — сказал муж и вытер со лба пот. — Так. На завтра у нас, по крайней мере, достаточно дров.
Только сейчас Барбара поняла, что он, очевидно, все это время опять рубил в сарае дрова.
— А который сейчас час? — спросила она.
Ральф посмотрел на часы.
— Без четверти двенадцать. Почти полночь.
— И ты еще трудишься?
Он пожал плечами:
— То, что я сделаю сейчас, мне не придется делать завтра утром. А без дров мы не сможем приготовить на завтрак кофе.
Барбара посмотрела на его руки. Мозоли опять прорвались и кровоточили.
— Завтра я попробую порубить дрова, — сказала она. — Твои руки должны зажить.
— Об этом не может быть и речи. Я наконец-то начинаю набираться опыта. До нашего отъезда смогу обрести новую профессию. Мне только надо найти где-то в доме другие перчатки, мои пришли в совершенную негодность.
Барбара улыбнулась.
— Ты выглядишь ужасно чудно.
Ральф ответил на ее улыбку.
— А ты, думаешь, нет? — Он подошел к ней и слегка дотронулся до ее опухшего подбородка. — Цвет становится все более интенсивным. Я бы сказал — очень оригинально.
Она слегка отстранилась.
— И довольно больно. Наверное, очень хорошо, что меня сейчас никто не видит. Кроме тебя, конечно.
— Ну, я не в счет, — сказал Ральф и рассмеялся, но его смех прозвучал как-то неестественно.
Они стояли очень близко друг к другу. Внезапно между ними возникло напряжение, которое смутило Барбару — ее, которую уже давно ничто не могло смутить. «Люди становятся нервными, если их целыми днями держать вместе в одном доме», — подумала она и отступила на шаг. Спросила, чтобы сказать хоть что-то:
— Снег все еще идет?
Ральф покачал головой:
— Не идет уже несколько часов. Не хочу сглазить, но, возможно, самое худшее уже позади.
— Ты хочешь сказать, что, если снег прекратится, скоро они приведут всё в порядок? Провода и всё остальное?
— Они наверняка с этого начнут. Только вот, прежде чем мы сможем отсюда выбраться, пройдет какое-то время. Тебе придется еще немного меня потерпеть.
— Ну зачем ты так говоришь? Ты — не то, что я вынуждена терпеть. У меня… у меня нет проблем с тобой.
— Я думал, что наша жизнь состоит только из проблем. Именно поэтому мы здесь.
— Но все это в данный момент совсем не важно. Наверное, это связано с этой проклятой бурей. Мне кажется очень странным говорить сейчас о проблемах в наших отношениях, когда наша каждодневная и главная проблема состоит в том, чтобы раздобыть дров для огня и что-то из еды!
— Это точно значительно важнее, ты права.
Барбара незаметно отодвинулась еще немного назад.
— Все образуется, — сказала она неопределенно.
Ральф покачал головой.
— Просто так, само по себе, ничего не образуется. Мы не будем сидеть здесь вечно, Барбара. Мы вернемся в нашу старую жизнь и должны будем принять решение в отношении нас двоих. Мне почти сорок лет. — Он безрадостно улыбнулся. — Во всяком случае, меня отделяет от этого события менее десяти минут. В сорок лет люди окончательно перестают надеяться на то, что какие-то вещи меняются в лучшую сторону сами по себе. Они понимают, что ничего не изменится к лучшему и что время уходит от них гигантскими шагами, пока они ждут какого-то чуда.
— Ну, не так уж все плохо в нашей совместной жизни…
— Возможно, ты этого не чувствуешь, но я не могу быть счастлив с женщиной, которую вижу самое большее два раза в день, и то на бегу. Я мечтаю о семейной жизни. О детях. И я не хочу быть древним отцом. У меня такое чувство… если я сейчас не подумаю о себе и своих желаниях, то станет слишком поздно.
Барбара ощутила внутри себя что-то холодное и темное, отчего она содрогнулась.
— Ты хочешь со мной развестись? — спросила она тихо.
Ральф поднял руки в беспомощном жесте, но снова опустил их.
— Я просто несчастлив, — сказал он сдержанно.
— Но…
— Никаких «но». Попытайся сейчас не приукрашивать ситуацию, Барбара. Посмотри на себя: ты буквально пятишься от меня. Ты держишь дистанцию, от которой меня в дрожь бросает. Не спала со мной больше года. Ты действительно не можешь себе представить, что я чувствую себя обманутым, одиноким и оскорбленным?
Барбара могла себе это представить. Конечно. Или он думал, что она кусок дерева, бесчувственная и равнодушная? Она понимала, что чувствует Ральф, но не была уверена, что может что-то изменить.
Некоторое время они молчали, не глядя друг другу в глаза; оба понимали, что им нечего сказать — и что, как бы это ни было жестоко, откладывать решение больше нельзя. Бой напольных часов в гостиной заставил их вздрогнуть.
— Полночь, — сказала Барбара.
Она подождала, пока пробьет двенадцатый удар. Она не могла просто стоять как вкопанная. Это был сороковой день рождения Ральфа. 27 декабря. Нельзя вести себя как ни в чем не бывало.
Барбара подошла к мужу и положила руки ему на плечи.
— Поздравляю тебя, — сказала она тихо, приблизив к нему свое лицо. — В самом деле, от чистого сердца — всего тебе самого наилучшего!
Его руки сначала робко, а потом с нарастающей уверенностью обхватили ее талию. Ральф притянул ее к себе и попытался найти ее губы, но Барбара быстро уткнулась в его плечо, не давая возможности соприкоснуться их лицам.
— Останься сегодня ночью у меня, — прошептал он, зарывшись в ее волосы, — пожалуйста.
Его тело казалось таким близким и в то же время как будто из другого времени. Это было так давно… Барбара заметила, как живо отреагировало ее собственное тело, хотя она этого не хотела. Ее разум включился молниеносно, прежде чем она чуть было не уступила ему. Возможно, секс с ним доставил бы ей удовольствие, но это могло иметь слишком много последствий, которые сначала следовало основательно обдумать.
— Нет, — пробормотала Барбара, — я сейчас просто не могу.
Ральф еще сильнее прижал ее к себе. Его руки скользнули вниз к ее бедрам, дыхание участилось. Почувствовав, как он возбужден, и увидев, как неожиданно настойчиво он действует, Барбара резким движением высвободилась из его объятий и отступила на шаг.
— Оставь меня! — В ее голосе слышались панические нотки, так как Барбара боялась, что он или она, или, в конце концов, они оба могут потерять контроль над ситуацией.
В глазах Ральфа, в его чертах лица она все еще видела его страстное желание, пока над ним не возобладал гнев.
— Боже, да в чем дело? — крикнул он в ярости. — Не делай вид, будто я пытаюсь тебя изнасиловать!
— Нам нужно прежде всего… — начала Барбара, но Ральф сразу перебил ее:
— Пожалуйста, давай поставим на этом точку! Если ты хочешь прежде всего обсуждать наши отношения, вступать в глобальную дискуссию или разбирать феминистские нормы поведения, то прими к сведению, что в данный момент я ни в коей мере к этому не расположен! Я просто хотел переспать с тобой, ни больше ни меньше. Для всего остального я слишком устал и раздражен!
— Ты сам начал до этого говорить о наших отношениях и нашем будущем!
— Правильно. Но я не собирался непременно вести дискуссию. Ведь существуют и другие возможности, с помощью которых ты могла бы показать мне, нужен я тебе еще или нет. Тем не менее должен согласиться: ты мне это показала, и настолько ясно, что никаких сомнений у меня не осталось.
— Знаешь, что действительно досадно? — раздраженно спросила Барбара. — В жизни постоянно приходится сталкиваться с тем, что самые нелепые клише имеют самую высокую степень достоверности. Я всегда отказывалась верить, что бо́льшая часть мужчин действительно думает, что все проблемы лучше всего решать в постели. Должна сказать, что теперь, благодаря тебе, мне будет сложно сохранить все еще положительное в целом мнение о мужчинах!
— Я ни в коем случае не считаю, что все проблемы решаются в постели, — возразил Ральф, негодуя, потому что ей удалось вынудить его перейти к обороне. — Я всего лишь подумал, что любым отношениям пойдет на пользу, если как минимум раз в год кто-то из супругов будет искать близости другого. Но в твоих глазах, очевидно, это имеет отношение к сексизму или к домогательству, или является проявлением притязаний на мужское господство или что-то в этом роде…
— Удивительно, — холодно сказала Барбара, — сколько бессмыслицы может наговорить умный мужчина, если женщина препятствует реализации его намерений. Вы ведете себя как маленькие дети, которые топают ногами, если им не дают их любимую игрушку!
Она увидела, как Ральф побледнел.
— Мне лучше уйти, — сказал он, — пока я не сказал или не сделал чего-то, о чем потом буду жалеть. Спокойной ночи! — И вышел из кухни, захлопнув за собой дверь.
— Почему ты просто уходишь, когда я с тобой говорю! — крикнула Барбара, но на лестнице уже раздавался звук его шагов, а затем она услышала, как наверху так же громко захлопнулась дверь в спальню, как перед этим кухонная дверь.
Можно поспорить на все что угодно, что он дважды повернет ключ в двери!
— Может быть, нам поехать в Лондон и немного погулять? — предложила Лора, стоя в кухне у окна и глядя на улицу. — Кажется, погода неплохая.
— Неплохая… — проворчала Марджори. — По-моему, довольно прохладно.
— Зато сухо.
Продолжавшийся несколько дней дождь ночью действительно прекратился. Резкий ветер гнал по голубому небу редкие облака и свистел между домами. В бесчисленных лужах отражалось холодное бледное солнце.
— Если мы тепло оденемся… — начала было Лора, но внутренне уже передумала. Ей было ясно, что ее сестра, сидевшая за завтраком с угрюмой физиономией, не собирается ничего предпринимать.
— Зачем это вообще нужно? — спросила Марджори. — Идти гулять… У меня нет свободных денег, которые я могла бы потратить впустую, и у тебя тоже. Так для чего же?
Лора, вздохнув, механически поставила на плиту чайник с водой и положила в ситечко чай. Раз они все равно никуда не пойдут, она может спокойно выпить еще пару чашек; в конце концов, тогда не будет проблемой чаще бегать в туалет.
— Я тебя не совсем понимаю, Марджори, — сказала она. — Ты постоянно говоришь, что я кисну там у себя в Йоркшире. Но когда я приезжаю к тебе и хочу поехать с тобой в Лондон, у тебя нет никакого желания это сделать. У тебя вообще ни к чему нет желания! Я считаю, что ты киснешь значительно больше, чем я. Я постоянно поддерживаю связь с соседями, даже если они уезжают куда-то далеко, и с людьми из Дейл-Ли. А ты…
— А я и не говорю, что у тебя недостаточно связей. Связи приходится поддерживать, какими бы плохими ни были люди.
Лора подумала, что потребуется немало сил, чтобы сопротивляться упорству Марджори и не поддаваться ее беспрестанному пессимизму.
— Я бы просто не выдержала пребывания в этом страшном доме, — продолжала Марджори. — Не могу забыть, как омерзительно там тогда было. Я бы постоянно чувствовала себя подавленной.
«Да, но твое настроение и здесь не назовешь великолепным», — подумала Лора и сказала вслух:
— В этом, вероятно, и заключается различие. Я никогда не считала, что там омерзительно. У меня было ощущение, что я обрела родину. Никогда не понимала, почему ты не любишь Уэстхилл.
— Там было омерзительно, — настаивала Марджори. — Все эти бабы… Эти две исполненные ненависти сестры…
— Они не были исполнены ненависти. Да, они не особенно любили друг друга, но в этом виновата Виктория. Фрэнсис…
— О, я знаю! Святая Фрэнсис… Она ненавидела свою сестру. Ты можешь говорить все, что ты хочешь. И все потому, что Виктория когда-то увела у нее мужика… Боже мой! Побеждает лучший. Так оно и есть.
— Фрэнсис много сделала для своей сестры. Она все время с ней возилась… Именно Фрэнсис сохранила для них обеих наследство родителей — дом и землю. Виктория потеряла бы все!
Марджори злобно ухмыльнулась.
— Видит бог, Фрэнсис не всегда хорошо обходилась с тобой, но в сомнительных случаях ты постоянно встаешь на ее сторону. И прежде всего в отношении Виктории! Знаешь, что я думаю? Ты ненавидишь Викторию до сих пор. В конце концов, у тебя тоже был с ней конфликт из-за мужчины, тогда, в конце войны, и…
Лора побледнела.
— Это было очень давно!
Чайник засвистел. Резким движением сняв его с плиты, Лора стала наливать кипящую воду через ситечко в заварной чайник. Несколько горячих капель попали ей на руку, но она подавила в себе крик боли, не желая выказывать Марджори свое замешательство.
— Я рассказывала тебе все это не для того, чтобы ты теперь постоянно меня этим попрекала! — сказала она обиженно.
Марджори зевнула.
— Я в любом случае была очень рада, когда уехала оттуда. Я постоянно чувствовала тоску по дому… Мне просто не хотелось там оставаться.
— Это было лучше, чем бомбардировки здесь, в Лондоне.
— Это на твой взгляд. Я скорее смирилась бы с бомбардировками.
Лора нервно размешивала чай в ситечке, висящем в чайнике.
— Ты знаешь, — сказала она, — я хотела бы еще раз позвонить в Уэстхилл. Может быть, телефонную связь восстановили…
— В этом есть необходимость? Подумай только, сколько будет стоить разговор с Йоркширом! — сразу забрюзжала Марджори.
— Я его оплачу. Но, скорее всего, я и так не дозвонюсь.
Лора уже прошла в прихожую, где на столике в стиле бидермайер стоял телефон. Набрав номер, заметила, что она так крепко сжала трубку, что, казалось, хотела ее раздавить. Попыталась немного расслабить свои мышцы…
Как и два дня назад, в трубке опять раздались короткие гудки. Если б Лора из новостей по радио и из газет не знала, что во многих районах Северной Англии отсутствует телефонная связь, она запаниковала бы. Слыша постоянные короткие гудки, решила бы, что произошла какая-то трагедия, не зная точно, в чем она заключается. Но Лора знала, что случилось, и смиренно положила трубку.
— Никогда не пойму, почему из-за какого-то старого дома нужно так сходить с ума, — сказала Марджори, когда она вернулась в кухню. — И что же, по-твоему, может произойти? Не могут же твои постояльцы, в конце концов, погрузить его на спину и унести!
— Я могу его потерять, — возразила тихо Лора. Она сделала глоток чая. Он был таким горячим, что она вздрогнула. — А это все, что у меня есть.
— Опять деньги? — спросила Марджори. — Если честно, не понимаю, почему у тебя все время с этим проблемы. Я не могу опять…
— Я знаю, — сказала Лора.
Она села за стол, подперев голову руками.
Барбара проснулась ранним утром, очнувшись от тяжелого сна без сновидений. Встала и подошла к окну. На улице было еще темно, но уже не так, как в ту ночь, когда бушевала снежная буря, а небо затягивали плотные облака. За окном стояло ясное, совершенно тихое утро с трескучим морозом и небом, усеянным звездами. Когда взойдет солнце, бескрайние снежные поля засверкают во всей своей потрясающей красоте.
Хотя в комнате было так холодно, что она дрожала, Барбара некоторое время продолжала стоять у окна, всматриваясь в темноту, хотя вряд ли могла там что-то разглядеть.
С болезненной ясностью она вспоминала о полуночном инциденте, когда Ральф обнял ее на кухне. Она не могла объяснить, откуда у нее в тот момент появилось внезапное чувство страха; но в это прозрачное зимнее утро поняла, что сила его чувств напугала ее. Барбара осознавала, что Ральф любит ее не меньше, чем когда-то, и что решение в отношении их совместного будущего зависит только от нее.
— Если б я только знала, чего хочу на самом деле… — пробормотала она.
Холод стал невыносимым. Ей нужно было вернуться в постель или одеться. Барбара вспомнила о мемуарах Фрэнсис Грей, которые все еще лежали на кухонном столе, и решила пойти вниз.
В кухне стоял такой же холод, как и наверху, в спальне. Несмотря на свитер, колготки под джинсами и две пары носков, Барбара сильно замерзла. Окоченевшими пальцами она положила в печку дрова, а между ними — последние клочки бумаги, и разожгла огонь. Скоро ледяные стенки печки согреются, и она сможет прислониться к ней спиной.
Пока Барбара ждала, когда согреется вода для утреннего кофе, она листала страницы записей Фрэнсис. Что означало для нее самоубийство Филиппа? Она не так много писала об этом. Но те чувства, которые скрывались за сухими словами, выдавали ее глубокие переживания.
«Фрэнсис с этим не справилась», — было написано в записках. А потом автор сменила тему, потому что все было ясно и все сказано. Какими они были на самом деле, эти мучительные мысли, которые кружились в голове Фрэнсис Грей бессонными ночами, не стоит описывать.
«Она вернулась в Лондон, — пробежала глазами Барбара, — так как в Уэстхилле не могла найти утешения. Все там напоминало о Джоне. К тому же она чувствовала ледяное неприятие отца, который придерживался своего обещания — никогда ее не прощать. Он не указал ей на дверь, так как она была и оставалась его дочерью и его дом был ее домом, но вел себя холодно и недружелюбно и проявлял оскорбительную отстраненность. В конце концов Фрэнсис собрала свои вещи и отправилась в Лондон…»
Барбара быстро пролистала следующие страницы. В кухне было еще слишком холодно, чтобы сидеть и спокойно читать. Дрожа от холода, она ходила по кухне взад и вперед, мельком просматривая исписанные листки.
«После того как Фрэнсис под покровом ночи сбежала от Маргарет, она не могла продолжать там жить — и отправилась к Элис в ее небольшую квартиру в Степни. Этот небогатый городской квартал на востоке Лондона значительно отличался от привлекательных жилых районов центра города, и мрачная квартира Элис в принципе была слишком мала для двух женщин, потому что ни одна из них теперь не имела возможности для личной жизни. В квартире имелась крохотная кухня с унылым видом на север, на запущенные задние дворы, в которой всегда было холодно и сыро. Гостиная и спальня также казались очень маленькими и разделялись простой занавеской. Элис спала в спальне, а Фрэнсис — на диване в гостиной. Для мытья они использовали мойку в кухне, где из проржавевшего крана тонкой струйкой шла только холодная вода. Правда, в доме имелся туалет, но он был общим для всех квартиросъемщиков, располагался на лестничной площадке и был в основном занят.
Еще здесь был комендант, незаметный мужчина, застенчивость которого смущала и приводила в ступор окружавших его людей. Однажды, запинаясь и глотая слюну, он довольно невнятно рассказал Элис страшную туманную историю о том, что его мать умерла в сумасшедшем доме, куда ее отправили после многочисленных попыток разными способами убить своего маленького сына. У него явно произошла психическая травма, но при этом он был всегда приветлив и услужлив и выполнял свою работу, для которой, собственно говоря, был слишком умен, всегда вовремя и надежно. Похоже, он был безнадежно влюблен в Элис и каждое утро и каждый вечер пытался поймать ее на лестничной площадке, чтобы потом поочередно краснеть и бледнеть и с трудом выдавливать из себя хотя бы одно слово.
Сложности возникали, когда появлялся Джордж, — иногда поздним вечером, если у него был выходной и он мог остаться на ночь. Старший брат остался для Фрэнсис единственным членом семьи, и она всегда была рада его видеть. Но рядом с молодой влюбленной парой, которая и без того редко находила время для общения, Фрэнсис казалась самой себе обузой и возмутителем спокойствия. Ночами она не могла уснуть на своем диване, чтобы не слышать звуки, доносившиеся с той стороны занавески, где располагались Элис и Джордж. Она понимала, что оба они стараются вести себя как можно тише, но не получают от этого полного удовольствия.
Кроме того, Фрэнсис невольно становилась свидетельницей бесчисленных выяснений отношений, которые велись шепотом, но довольно в резкой форме. Предметом этих дискуссий была тема женитьбы, и каждый раз эти разговоры завершались безрезультатно. Джордж по сути своей был глубоким консерватором, считал «бульварные отношения», как он однажды в порыве гнева назвал их, отвратительными и ничего не хотел так, как узаконить их связь с Элис. Та же настойчиво отказывалась.
— Я не создана для этого, — говорила она всякий раз, как бы Джордж ни уверял ее, что у него нет ни малейшего намерения сделать из Элис покорную супругу.
— Ты так пугаешься этого, будто тебя со мной ждет страшная судьба или мрачное существование! — сказал он однажды ночью довольно громко и раздраженно, очевидно забыв, что в гостиной была Фрэнсис. — Ты достаточно хорошо меня знаешь, чтобы понимать, что я никогда…
— Это не имеет к тебе никакого отношения. Я не признаю институт брака как таковой. И говори потише! Фрэнсис спит.
Иногда Джордж впадал в такую ярость, что среди ночи уходил из квартиры и клялся, что никогда не вернется. Но он всегда возвращался, потому что не мог оставить Элис. Фрэнсис было досадно, что она была вынуждена наблюдать, как ее брат становился просителем, и какую боль ему причиняло постоянно быть отвергнутым. Она решила не вмешиваться, но ее некогда дружелюбное отношение к Элис с каждым днем становилось все более холодным. Время от времени между ними возникала настоящая напряженность.
Если б Фрэнсис попросила у своего отца деньги, он прислал бы их ей, но она не просила. Она занималась поиском постоянной работы; пока же переписывала материалы для профессора зоологии, работавшего над научным трактатом, и вела переписку для одной небольшой частной школы для слепых, директрису которой не смущало, что Фрэнсис жила в неблагополучном районе, — она была только рада, что нашла дешевую рабочую силу.
Фрэнсис зарабатывала весьма немного. Она могла сама оплачивать свое питание и отдавать Элис деньги за жилье, но ни за что не сумела бы снимать квартиру самостоятельно. Она оставалась зависимой от Элис и была очень этим недовольна. У Элис было небольшое количество денег, доставшихся ей по наследству, которые она довольно умело вложила; но при этом всегда говорила, что долго так не протянет. Им приходилось экономить везде и всюду.
Борьба суфражеток разгорелась с новой силой, и Элис была в рядах их лидеров. Ее множество раз арестовывали, и она всякий раз объявляла голодовку. Фрэнсис только некоторое время спустя заметила, что каждый раз после возвращения из тюрьмы Элис становилась меньше ростом. Они постоянно травмировали ей позвоночник. Элис утратила свою живость, стала выглядеть значительно старше, чем была в действительности, ее движения становились все более вялыми и неуклюжими.
Борьба за избирательное право женщин смешалась с классовой борьбой рабочих. Повсюду в стране вспыхивали беспорядки среди шахтеров, железнодорожников, фабричных рабочих. Забастовки определяли ежедневные события в стране. Англия, довольная и ленивая, которая так долго пребывала в зените своей имперской славы, своих упорядоченных отношений, своих кажущихся непоколебимыми общественных структур, теперь дрогнула в самом своем основании. Старое время, когда многие правила, законы и традиции уже давно исчерпали себя, с грохотом рухнуло и безвозвратно ушло. Слишком многое, что долгое время никак не проявлялось, теперь вырвалось наружу. Появились политики, которые были убеждены в том, что вскоре грянет гражданская война.
Гражданская война — и война внешняя… В августе 1911 года в одном информационном агентстве Лондона появилось сообщение, что между Германией и Францией началась война. Новость вызвала панику и истерию, и хотя Берлин и Париж в полдень того же дня дали официальное опровержение, ужасный призрак войны блуждал по всей стране.
В феврале 1912 года министр обороны Англии лорд Ричард Холдейн по приглашению немецкого рейхсканцлера Бетмана Гольвега совершил поездку в Берлин. Он быстро понял, что у того имеется совершенно конкретная задача: на случай войны с Францией он намеревался заключить с Англией соглашение о нейтралитете, чтобы в критической ситуации не получить еще одного противника. Холдейн заявил о готовности подписать такое соглашение, но только если в формулировке будет указано, что Германия подвергнется нападению, а не будет вовлечена в войну, то есть при определенных обстоятельствах не будет сама являться агрессором. Канцлер отклонил данное ограничение, и Холдейн, несолоно хлебавши, отправился на родину.
15 апреля того же года Англия пережила новое потрясение. Во время своего первого рейса из Саутгемптона в Нью-Йорк считавшийся непотопляемым пассажирский трансатлантический лайнер «Титаник» незадолго до полуночи столкнулся с айсбергом в Северном море и затонул. В этой крупнейшей катастрофе в истории гражданского флота Англии погибло более полутора тысяч человек. На борту «Титаника» было слишком мало спасательных лодок; кроме того, капитану не следовало выбирать этот северный маршрут.
В период растущих волнений и угроз было впору сравнить гордый «Титаник» с самой Британской империей — и то и другое считалось неразрушимым. Теперь корабль лежал на морском дне, а Англия, казалось, летела в пропасть. Возможно, гибель корабля, которая вызвала у англичан такое глубокое и неослабевающее потрясение, стала символичной. Вместе с «Титаником» погибли не только люди, но и еще значительная часть английского самосознания.
К тому же после этого события вновь разгорелись острые политические и социальные конфликты: при гибели корабля в ночном ледяном море выжили преимущественно пассажиры первого класса, в то время как туристы, располагавшиеся на нижней и средней палубах, в отчаянной борьбе за лодки были оттеснены. Участники рабочего движения и профсоюзы, а также их газеты, выражали протест, но достопочтенная «Таймс» не смогла отказать себе в удовольствии нанести феминисткам удар в спину. Женщин и детей с «Титаника» пропускали на спасательные лодки в первую очередь, и «Таймс» язвительно написала, намекая на боевой клич суфражисток, что на тонущем корабле теперь кричали не «Право голоса женщинам!», а «Лодки женщинам!». Женщины внезапно потеряли всякое ощущение равенства.
В июне 1913 года ЖСПС понес первую жертву. На крупном дерби Англии суфражетка Эмили Дэвидсон бросилась под лошадь короля, чтобы привлечь его внимание к проблемам женщин. Она была тяжело травмирована и через несколько дней умерла. Планировавшийся сначала некролог в «Дейли мейл» так и не появился, потому что не было уверенности в том, как на него отреагируют читатели. Все более радикальные методы суфражеток вызывали в народе значительное недовольство.
В феврале 1914 года вновь возникли столкновения между суфражетками и полицией. Фрэнсис оказалась среди протестующих, которые отправились к дому министра внутренних дел и стали выбивать там оконные стекла. Она была опять арестована и посажена в тюрьму на восемь недель. И опять объявила голодовку и многократно подвергалась принудительному кормлению, но на сей раз ей удалось избежать травматического шока, как при первом аресте. Она справилась с этим довольно спокойно и вышла из тюрьмы, в соответствии с обстоятельствами, бодрой и здоровой».
Барбара была удивлена, как сильно изменилась молодая женщина. В ней не осталось ничего от той юной девушки, которую рвало в куст папоротника оттого, что она закурила сигарету, мучилась кошмарными сновидениями и депрессиями после того, как, оказавшись в тюрьме, впервые в жизни испытала суровое и жестокое обращение.
Фрэнсис поссорилась со своей семьей и потеряла мужчину, которого любила. Другой молодой человек совершил из-за нее самоубийство. С ней жестоко обращались, она тяжело заболела и чуть не умерла. Она уже давно влачила жалкое существование и жила в унылом квартале, вдали от своих любимых родных мест. Ее уже трудно было чем-то удивить и тем более потрясти.
Новая Фрэнсис, с которой Барбара познакомилась, бродя по холодной кухне в это ледяное декабрьское утро, вряд ли тратила время на то, чтобы задумываться, жаловаться или мечтать о прошлых днях. Новая Фрэнсис попыталась сделать лучшее из того, что у нее было. Она слишком много курила и пристрастилась к шотландскому виски, которому — как она писала на этих страницах — была верна вплоть до самого преклонного возраста. К тому же, как она прямо заявляла, у нее была не слишком приятная внешность, чтобы на нее смотреть.
«Фрэнсис никогда не была особенно симпатичной. Но ее угловатые черты лица и слишком резкий контраст между белой кожей, черными волосами и холодно-голубыми глазами — все это смягчалось и казалось более привлекательным благодаря обаянию, отражавшемуся в ее улыбке и проистекавшему из ее чистоты и непосредственности. Постепенно она утратила все это. Теперь в ее улыбке не было теплоты, а в глазах — блеска. Зато ее мысли стали более ясными, формулировки — более точными, а речь — более неприкрытой, чем раньше. Она жила, чувствуя, что ей больше нечего терять и что она в определенном смысле неприкосновенна. Это было заблуждением, как она впоследствии поняла, но в тот момент это убеждение придавало ей силу и самоуверенность».
А вокруг Фрэнсис мир шел к кровавой войне, неудержимой и со смертельными последствиями. В марте 1914 года, в день, когда ей исполнился двадцать один год, первый лорд Адмиралтейства, Уинстон Черчилль, произнес пламенную речь перед нижней палатой парламента, в которой он защищал свою грандиозную политику перевооружения английского флота. Эффективность британской армии, заявил он, будет зависеть от силы Англии на море. Он подвергся резкому нападению со стороны лейбористов, и его позиция была расценена как угроза миру во всем мире.
Но мир и не мог подвергаться большей опасности. Многие страны и без того находились на грани войны.
28 июня в Сараево сербским террористом был убит наследник австрийского престола.
Спустя четыре недели Австрия объявила Сербии войну.
1 августа Германия начала мобилизацию. После того как Франция заявила о том, что не намерена соблюдать нейтралитет в европейской войне, Германия потребовала от бельгийского правительства пропустить через ее территорию немецкие войска. Бельгия ответила отказом. В ответ на это Британия предъявила Германии ультиматум — немцы обязаны уважать нейтралитет Бельгии.
3 августа немецкие войска перешли бельгийскую границу.
4 августа 1914 года Англия объявила войну Германии.
Фрэнсис написала по этому поводу следующее:
«Начало войны сплотило народ — во всяком случае, на данный момент. Если в предшествующие войне дни еще происходили многочисленные демонстрации с требованиями к правительству ни в коем случае не ставить на карту сохранение мира, то новость о вторжении немецких войск в Бельгию вызвала серьезную смену настроений во всей стране. Даже лейбористская партия оказала поддержку правительству Асквита. Все внутриполитические конфликты постепенно стихли. Англичане столкнулись с внешним врагом и прекратили враждовать между собой. Они опять стали настоящими патриотами и были готовы отдать всё для победы своей страны.
Но для Фрэнсис день 4 августа 1914 года навсегда остался в памяти не только из-за начала войны. Это был день, когда ее бабушка Кейт навсегда закрыла глаза. Причиной ее смерти стал слишком поздно диагностированный аппендицит. Несколько дней спустя все члены семьи впервые за несколько лет собрались вместе — Джордж, который уже получил повестку и сразу с кладбища должен был отправиться в свой полк, оцепеневшая от горя Морин, Чарльз с неподвижным лицом.
Виктория, в высшей степени элегантно одетая и с шикарной прической, появилась под руку с Джоном, но Фрэнсис была так опечалена смертью Кейт, что не придала этому значения. Она только отметила, что Джон очень нервничал. В эти первые дни войны он должен был находиться в Лондоне, и ему хотелось быстрее туда вернуться. Виктория, несмотря на всю свою привлекательность, выглядела необычайно меланхоличной, что было неудивительно на похоронах; но позже Морин рассказала Фрэнсис, что Виктория в отчаянии, потому что уже три года со дня свадьбы не может забеременеть, хотя за это время неоднократно обращалась к врачам и провела несколько курсов лечения.
Возможно, в другое время Фрэнсис не смогла бы подавить злорадство, но в данный момент она оставалась равнодушной ко всему, что видела и слышала. Она думала только о Кейт. Для нее бабушка была единственным человеком, который действительно ее понимал и безоговорочно принимал. Кейт воодушевила ее на поездку в Лондон. Кейт пришла на помощь, когда Джон и Виктория поженились и Фрэнсис не знала, как справиться со своим отчаянием. Она всегда могла прийти к Кейт. Она чувствовала себя защищенной, когда грубые руки старой женщины гладили ее по волосам, когда Фрэнсис вдыхала тонкий аромат лавандового масла…
Теперь она осталась одна».
Барбара отложила листки в сторону и подлила себе свежего кофе. Добавила в него лишь каплю молока, но положила много сахара. Горячий сладкий напиток оживил ее, и она сразу почувствовала себя лучше, хотя в кухне все еще было холодно и плита отдавала лишь немного тепла. Барбара обхватила чашку обеими руками, наслаждаясь легким покалыванием, которое приятно распространялось по пальцам. Сделала большой глоток, обожгла рот и сразу сделала следующий, потому что ей стало так хорошо…
Она вздрогнула, когда в двери появился Ральф. Барбара не слышала его шагов и думала, что он еще спит.
— Доброе утро, — сказал Ральф. Он казался бледным от бессонной ночи. Из-за щетины на щеках, которая еще вчера вечером придавала ему сексуальность, он казался более старым и усталым.
— Который час? — спросила Барбара. Она оставила свои часы наверху.
— Девять. Я проспал.
— Почему? У нас отпуск. Хотя проходит он довольно своеобразно… Вообще-то, — она озабоченно посмотрела на него, — ты не выглядишь так, будто проспал. Скорее, будто ты совсем не спал.
Он провел рукой по лицу.
— Да, это правда. Но около семи я все же уснул.
— Садись и выпей кофе. К сожалению, не могу преподнести тебе торт именинника, но обязательно сделаю это, как только мы вернемся домой. — Она принесла вторую чашку, ложку и поставила на стол сахарницу. — Хочешь съесть свой последний кусок хлеба?
— Спасибо. Приберегу на потом. Утром еще терпимо, но во второй половине дня у меня появляется зверское чувство голода.
— У меня то же самое. — Барбара взяла кофе с плиты и налила Ральфу. Остановилась у мойки, наблюдая, как он пил и как постепенно розовели его щеки.
Наконец он поднял глаза.
— Спасибо еще раз за твой подарок. Ты знаешь, что я давно мечтал о поездке сюда.
— О! — Барбара протестующе подняла обе руки. — Тебе не за что меня благодарить. Я представляла все это совсем иначе.
— Со снегом ты ведь ничего не могла сделать. — Он рассматривал многочисленные листы, разложенные на столе. — Уже дочитываешь?
— Пока нет. Только что началась Первая мировая война.
— А Фрэнсис Грей ты уже узнала ближе?
— Мне кажется, да, — задумчиво ответила Барбара. — Она была сильная женщина, хотя ей часто было непросто. В данный момент ей очень тяжело. Ее семья от нее отвернулась, потому что она примкнула к движению суфражеток. Она живет в нищете где-то на востоке Лондона. Ее бабушка, самый близкий человек, умерла. А мужчина, которого она любила, женился на ее младшей сестре.
— Мне кажется, что на этой картине в столовой она выглядит суровой. На мой взгляд, она не очень симпатичная.
— Тебе бы понравилась ее сестра Виктория. Ласковая, любезная, маленькая белая мышка. Очень милая и без малейшего желания идти собственным путем. Привязанная к дому и полностью ориентированная на своего мужа. Не создающая никаких проблем и не строящая никаких честолюбивых карьерных планов.
В голосе Барбары появилась резкость, которая была слишком хорошо знакома Ральфу. Она всегда использовала этот тон, когда речь шла о карьере, о том, как согласуются высокие профессиональные достижения с семьей и детьми. Они вели дискуссии на эту тему до полного изнеможения. Смысл заключался в том, что Барбара просто не хотела иметь семью. Она не хотела, и поэтому — Ральфу постепенно это становилось ясно — было бессмысленно пытаться что-то объяснять и постоянно убеждать ее, что у него нет намерения тормозить ее карьеру и что дети и немного больше семейной жизни никак на нее не повлияют.
Это не было вопросом логики или разума. Барбара отказалась от этого. И Ральф вряд ли мог надеяться на то, что она передумает; по крайней мере, на это оставалось мало времени. Барбаре было тридцать семь. Время медленно уходило.
В особо мрачные минуты Ральф размышлял, не может ли более глубокая и истинная причина заключаться в нем самом. Возможно, она боялась сблизиться с ним, поскольку — по крайней мере, в ее глазах — это являлось условием и следствием создания семьи. Детей она, возможно, воспринимала как обязательство в любом случае оставаться с Ральфом.
Барбара была перфекционисткой. Неудача в браке могла быть для нее довольно неприятным явлением, но распад всей семьи означал бы большое личное поражение.
Может быть, она нашла бы твердость духа в другом мужчине?
Слишком мучительно, решил он, чтобы продолжать думать об этом.
Она говорила о готовности Виктории Грей приспосабливаться — Ральф ждала ответа.
— Я объяснял тебе уже сотню раз, — сказал Ральф, — что меня вообще не интересует женщина, которая подчиняет себя мужчине и организует свою жизнь, ориентируясь на него. Мне надоело повторять это вновь и вновь. Хочешь верь, хочешь нет, мне безразлично.
Барбара наморщила лоб; это был тон, к которому она не привыкла и который на какое-то время смутил ее. Но ее мысли сейчас были связаны с книгой, и ей не хотелось сейчас думать о Ральфе.
— Очевидно, она не могла иметь детей, — сказала Барбара. — Во всяком случае, в течение трех лет после свадьбы так и не забеременела, хотя предприняла для этого все. Интересно, стало ли именно это причиной развода…
— Кто так и не забеременел? — рассеянно спросил Ральф.
— Виктория Грей. Или — Виктория Ли, кем она тогда являлась. Лора ведь рассказывала, что та развелась с Джоном Ли. — Барбара чуть задумалась. — Она так странно это сформулировала… Виктория была замужем за отцом Фернана Ли, сказала она. — И что, была матерью Фернана?
— Его мать была французской эмигранткой, — вспомнил Ральф. — Так сказала Синтия Мур, разве ты не помнишь?
— Да, действительно… Значит, потом у Джона была еще одна жена.
— Ты все это выяснишь. — Ральф допил свой кофе, отодвинул чашку и встал. — Я принесу лыжи из подвала, и посмотрим, что из этого выйдет. Если до завтра не случится ничего кардинального, мне придется отправиться в Дейл-Ли.
Барбара посмотрела в окно. Небо было синим и ясным.
— Снега пока еще нет. Может быть, к нам попробуют пробиться с помощью снегоуборочной машины?
— Я это и имею в виду, сказав «если не случится ничего кардинального». Но, возможно, не случится ничего. А нам нужно чем-то питаться. Ситуация постепенно обостряется.
— Хорошо. Но не уходи, не предупредив меня, ладно?
— Нет, конечно. Я хочу сначала проверить свою способность лыжника-марафонца. — Он направился к двери, но вдруг остановился. — Да, я хотел бы извиниться, если сегодня ночью был слишком навязчив. Думаю, что больше это не повторится.
Барбара вздрогнула. В его голосе было что-то жесткое и отталкивающее, что ее напугало.
— Я тоже должна извиниться, — сказала она тихо, — я отреагировала слишком резко. Прости.
Ральф кивнул и вышел из кухни.
Барбара неожиданно почувствовала себя очень скверно.
— Ах, черт подери, просто все так неудачно сложилось… — пробормотала она. — Мы заточены здесь вместе вот уже скоро четыре дня, отрезаны от внешнего мира, мерзнем и голодаем… Это просто невероятно!
Барбара выпила еще одну чашку кофе и решительно села за стол с намерением читать дальше. Она не могла заниматься ничем другим — и совершенно не чувствовала себя готовой к размышлениям о своих личных проблемах.
