Это было давно, когда артист Л. Куравлёв был молодым. И Володя Синичкин тоже. Так уж получилось, что к тридцати годам Володя Синичкин стал очень похож на популярного артиста кино Леонида Куравлёва. То есть похож он был и раньше, но к тридцати годам стал очень похож. И с этим были связаны все несчастья Володи Синичкина.

Раньше, когда Володя только стал походить на популярного актера, это ему нравилось, и артист Леонид Куравлёв Володе нравился. Володя даже специально ходил на фильмы с участием Куравлёва и гордился, что человек, похожий на него, Володю, так хорошо делает своё дело. Володе вообще нравились люди, которые хорошо делают своё дело. Возможно, потому, что Володя сам делал своё дело хорошо или даже отлично.

Так вот, нравился ему Куравлёв вначале. Случалось даже, что после сеанса люди подходили к Володе, просили у него автограф, как у Куравлёва, и Володя подробно объяснял, что он не киноартист, а если люди не верили и продолжали настаивать, он вынимал паспорт и показывал фамилию – Синичкин. Конечно, можно было не объяснять долго, а просто расписаться, и всё, но Володя этого делать не хотел, так как был от природы человеком скромным. Так у него получилось. Может, это у него было наследственное, может, приобретённое в процессе воспитания, а может, вообще какое-нибудь космическое, но вот был он скромным и потому долго объяснял, что он не Куравлёв.

Большинство людей, увидев в паспорте фамилию «Синичкин», верили и отходили навсегда, но часть любителей автографов настаивала на том, что Синичкин и есть Куравлёв, только специально, чтобы не приставали, взял себе псевдоним Синичкин, который и прописал в паспорте. И в связи с этим объяснением любители требовали, чтобы Куравлёв, то есть Синичкин, всё равно непременно поставил свой автограф на открытке.

Синичкину, честно говоря, хотелось в эти моменты поставить автографы на физиономиях этих людей, но так уж получилось, что он, Синичкин, был не только скромный, но и добрый. И бить человека по лицу не мог с детства. То есть сил-то у него хватало, но совесть не позволяла ему этого делать. Но позволяла ставить свою фамилию на клочках бумаги, открытках с цветочками и фотографиях. Он ведь ставил свою подпись, потому-то совесть его ни в чём не упрекала.

Иногда он думал: зачем нужны этим людям автографы? Что за польза от них, что за удовольствие? Может быть, эти люди потом показывают подпись Куравлёва своим друзьям и говорят: «Вот я со знаменитым артистом разговаривал, руку ему жал». Ну и что, разговаривал, руку жал? Что от этого произошло? Разве лучше стал человек от рукопожатия, а может, клочок бумаги с несколькими буквами даёт какие-то привилегии?

Нет, вероятнее всего, автограф даёт теплоту воспоминания о разговоре с человеком, которого все любят.

Предполагал ещё Володя, что могут быть коллекционеры. У тех свои странности. Они могут собирать спичечные коробки или даже трамвайные билетики. Эта особенность если не связана с обогащением, то обязательно связана с чувством превосходства – у меня есть то, чего нет у других.

А иногда у Володи вдруг всплывала иная мысль: вот подписывается он «В. Синичкин», а человек, получивший автограф, сверху дописывает: «Я должен предъявителю сего 500 рублей», – и число и точная подпись. При этой мысли Синичкина обдавала горячая волна ужаса. Потому что сумма эта – пятьсот рублей – была для Синичкина большой, хотя по его работе она таковой казаться ему и не должна была бы. Но дело в том, что Володя Синичкин был ещё человеком стеснительным, и работа его, считающаяся непыльной и доходной, больших доходов ему не приносила. А всё потому, что Володя взятки брать стеснялся. Вот такой он был странный человек. Другой бы уже на собственной машине ездил, а он в отпуск на поезде собрался.

В принципе, с этого и начинать надо было. Но хотелось как-то побольше рассказать о характере Володи – вот я с этого и начал, потому что потом возможности может не быть. И самое главное – хотелось как следует сказать о похожести В. Синичкина на Л. Куравлёва. И о том, что ничего хорошего эта похожесть В. Синичкину не приносила и в будущем не предвещала. То есть, будь он другим человеком, он бы под это дело такое мог подкрутить!

А что? Выдавал бы себя за знаменитого актёра, ходил бы бесплатно в кино, брал бы билеты куда угодно без очереди. Или, допустим, знакомился с красивыми девушками на улице, а затем благодаря своей популярности пользовался бы у них успехом, не говоря уже о более крупных выгодах.

Но ничего этого Володя делать не мог по причине своей честности, порядочности, скромности и других качеств, казалось бы устаревавших в наш быстротекущий, бурный и эгоистический век. Но это только казалось. Потому что, как узнал В. Синичкин, изучая биографию своего двойника, сам Л. Куравлёв, по отзывам современников, тоже был наделён этими качествами и свою популярность в корыстных целях не использовал. Это в какой-то степени примиряло В. Синичкина с Л. Куравлёвым, но не полностью, потому что популярность этого артиста росла, а вместе с нею росли и неприятности В. Синичкина. То есть ему, Синичкину, просто уже не давали прохода на улице. Люди хлопали его по плечам, заговаривали, обсуждали с ним сильные и слабые стороны сыгранных им ролей, приглашали выпить, обижались, когда он отказывался, и даже иной раз обижали его самого, говоря такие слова, как «зазнался», «от народа отрываешься» или «смотри, Ленька, дофикстулишься».

А вскоре дошло дело до того, что не только незнакомые, но и хорошо знакомые люди стали называть его просто Куравлёвым. Так и говорили на работе: «У Куравлёва спроси». Или, допустим, говорят, говорят да вдруг и выскажутся: «А Куравлю всё одно, что в лоб, что по лбу». Или клиентки Синичкина, перезваниваясь между собой, говорили: «Встретимся у Куравля в три часа дня».

Вы, конечно, уже догадались, кем работает наш многострадальный В. Синичкин. Работает он и по сей день дамским парикмахером. При этой хитроумной и близкой к человеческим слабостям профессии остаётся он вполне приличным человеком. Никаких чаевых не берет, то есть, конечно, в его ящике полно всяких шоколадок, сигарет, зажигалок, брелков и прочей дряни, от которой «отвертеться невозможно», но Синичкину это всё ни к чему, ибо он не курит, шоколад не ест, брелок ему подарила мама, так что другого ему и не надо. А всю эту ерунду Синичкин опять раздаривает своим клиенткам, так что получается у него в ящике вроде бы обменный фонд. Вот и выходит, что он, Синичкин, ещё и не жадный. То есть какой-то идеализированный Синичкин.

Такой человек обязательно должен иметь какой-то крупный недостаток. И этот недостаток у Синичкина есть: он, Синичкин, очень любит работать. Он так делает причёски, будто последний раз в жизни. Естественно, человек с такими данными должен быть несчастным. Так и есть. От него, от Синичкина, сбежала жена. Не то чтобы ушла или уехала – нет, именно сбежала. И заметьте, по какой-то смехотворной причине – от ревности. Кого она ревновала? Синичкина. Человека, который не то что женщину, муху пальцем не тронет. Но не забывайте, кем работает Синичкин. Он работает дамским парикмахером – это раз. Второе – он похож на знаменитого артиста. И третье – он не так уж плох, этот Синичкин.

Всё это, вместе взятое, вполне может довести до крайности ревнивую женщину. И если бы он, Синичкин, действительно с кем-нибудь интрижку завёл, жена бы узнала и клялась, что простит ему. Только бы узнать. Нет, ни на чём она его подловить не могла. Он ни с кем из своих клиенток не встречался. Это её и доконало.

Однако не будем отклоняться от темы. Был, получается, наш Синичкин несчастен и угнетён, с одной стороны, побегом жены, а с другой стороны, своей схожестью с артистом Куравлёвым. Иногда даже думалось ему, что это предел, что нет на земле другого такого несчастного человека. Однако убедился вскоре, что это не так.

Однажды был он в Доме литераторов, куда пришёл по одному из билетов, присылаемых ему регулярно женой одного известного писателя. Сам писатель на разные мероприятия не ходил, а жену пропускали и так, без билетов.

Сидел Синичкин в кафе, ожидая начала вечера, как вдруг кинулся к нему человек и закричал:

– Валька, Валька! – Увидев недоуменный взгляд, запричитал человек ещё громче: – Ты что, придурок, не узнаёшь меня?

– Я не Валька, – обиженно сказал Синичкин, – я Владимир.

– Да брось ты, Вальк, хватит выёживаться, тебя только с Куравлёвым спутать можно.

И тут понял Синичкин, что не один он такой – есть и другие люди, похожие на Л. Куравлёва. И есть люди, похожие на Смоктуновского, на Магомаева, на Лещенко. И среди них есть те, которые прекрасно себя чувствуют, а есть и другие, такие, как Синичкин. Так что дело не в похожести, а в характере. Это его несколько успокоило. И таким вот, уже привыкшим к своим недостаткам, он, Владимир Синичкин, и явился на Курский вокзал в сопровождении своей мамы с целью сесть в поезд и приехать на юг в дом отдыха.

В купе кроме Володи был всего один пассажир. Мама рассказывала Володе, что она положила ему из съестного, и называла сына по имени, чтобы сосед по купе, глаз с Володи не сводивший, понял, что это никакой не Куравлёв, а её сын Володя Синичкин.

Надо добавить, что для неё он был Володя, а для окружающих давно бы пора ему быть Владимиром Сергеевичем. Но, увы, никто его так не называл, а называли все Володей. Есть такие люди, с обликом которых никак не вяжется обращение по имени и отчеству. Простое, открытое лицо, ясная улыбка, чистые глаза, обаятельная внешность.

И вот уже расцеловались мать с сыном, и махала мама на прощание с платформы и даже слезу пустить хотела, но вовремя вспомнила, что не на войну ведь едет сын, а в отпуск. Тронулся поезд, прибавили шагу провожающие, замелькали вагоны пригородных электричек, стал уменьшаться, а потом исчез совсем вокзал, обернулся Володя к соседу по купе, а у того уже стол накрыт.

На столе стояла уже открытая и початая бутылка коньяка, лежала ножками вверх варёная курица, а вокруг неё помидоры, огурцы, зелёный лук, и в стороне сиротливо стояли две бутылки минеральной воды, заготовленные предусмотрительным железнодорожным начальством.

– Прошу к столу, товарищ Леонид, – гостеприимно сказал сосед по купе, эдакий крепыш, ещё до отпуска загоревший до середины лба. Выше, видно, мешала кепка или, скорее, тюбетейка: кепка такой резкой границы не даёт. – Прошу к столу, товарищ Леонид, – твёрдо повторил сосед, – чем богаты, тем и рады.

Ну что было делать бедному парикмахеру! Смотреть на все эти прелести и, глотая слюну, отказываться? Забиться в свой угол, читать фальшиво-сосредоточенно книгу, а часа через два, совершенно изнемогая от голода, достать мамины котлетки и бутерброды с сырковой массой или же устроить скандал, потому что надоело, надоело?.. Нет, конечно нет. Надо принять приглашение, сесть, согласившись с тем, что ты актёр, ну хотя бы на время обеда. А потом, потом… Но не такой человек Володя Синичкин. Не может он просто так согласиться, и не может он просто так отказаться. И потому потупил глаза наш бедный парикмахер и сказал:

– Извините, я не Леонид.

– Да ладно тебе, не Леонид. Да когда я у нас на Алтае расскажу, что я с самим Куравлёвым водку пил… да меня, если ты хочешь знать… да у нас, если хочешь знать, ты любимый артист. А знаешь, после какого фильма? «Живёт такой парень». Да если я расскажу, что пил с тобой водку…

– Коньяк, – вдруг ни с того ни с сего произнёс Синичкин.

Сосед аж оторопел:

– Ну коньяк… А ты что же, водку любишь?

– Да нет, мне всё равно. Просто я не Леонид, понимаете, зовут меня Владимир.

– Понимаю, понимаю, слыхал, маманя вас так называла. Но я так понимаю, что пристают, вот вы и скрываетесь. Ясное дело. Так мы же здесь вдвоём, кто ж нас услышит.

Сосед встал и захлопнул дверь в коридор. Протянул руку:

– Семёнов Николай Павлович.

– Синичкин Владимир. – Он уже давно не называл отчество, понимая, что никто его по отчеству звать не будет.

– Ну, одни же мы, – пожал плечами Николай Павлович, – чего теперь-то из себя строить! Одни, говорю, не боись, парень. Ты же наш, алтайский.

– Не боюсь я ничего. Просто я Владимир, а не Леонид. Понимаете, похож я на артиста, но не артист.

– Ну ладно, слушай, артист, не артист, садись ешь, потом разберёмся. Садись, что ли!

– Я с удовольствием приму ваше приглашение, но только присоединив к вашим замечательным закускам свои скромные запасы, – витиевато начал Синичкин.

Он вообще, когда волновался, – а волновался он всегда, когда разговаривал с малознакомыми людьми, – начинал говорить витиевато. И, говоря витиевато, доставал из спортивной сумки котлетки, завёрнутые в пергамент, сырники, творог, варенье, бутерброды с творожной массой. Всё это рядом с курицей и коньяком выглядело жалко, и Синичкин не мог это не почувствовать, а почувствовав, добавил:

– К чаю.

Семёнов Николай Павлович, также почувствовав неловкость от съестных запасов Синичкина, только воскликнул:

– Ну ты даёшь!

– Давайте есть, – сказал Синичкин, желая разрядить обстановку, – и забудем о том, что я артист.

– Забудем, – согласился Семёнов, – ты не артист. Артист не ты. Тот артист – другой. А ты на него похож, – приговаривал Семёнов, разливая коньяк. – А раз его нет среди нас, но мы его всё-таки любим… Любишь ты артиста Куравлёва?

«Ненавижу!» – хотел крикнуть Синичкин, но вслух сказал:

– Как артист он мне нравится.

– Ну вот, давай и выпьем за артиста Леонида Куравлёва, за здоровье, за счастье в семейной и личной жизни.

Они чокнулись, и, как только Синичкин опрокинул содержимое стакана в рот, Семёнов добавил:

– И чтоб ему на юге отдохнуть получше.

Синичкин так и поперхнулся.

– Да не Куравлёв я, не Куравлёв! – закричал он, не зная, что раньше делать – протестовать или закусывать.

– А кто говорит, что ты Куравлёв? – резонно спросил Семёнов.

– А что же вы говорите «на юге отдохнуть»?

– А что, Куравлёву на юге отдыхать нельзя?

– Можно.

– Ну вот, может, он как раз сейчас и едет на юг. В одном купе с кем-нибудь…

– Ну знаете, – не выдержал Синичкин, – это уж слишком. В конце концов, я вам сейчас докажу. Я вам паспорт покажу. – И Синичкин полез в чемодан за паспортом. Но паспорта в чемодане не оказалось.

– Давай, давай показывай, – приговаривал Семёнов.

Синичкин стал шарить по карманам. В карманах паспорта тоже не было.

– Небось дома забыл? – ехидно спросил Семёнов.

– Забыл, – простодушно ответил Синичкин.

– Ну артист! – захохотал Семёнов. – Вот что значит артист. Разыграл как по нотам! И главное, лицо такое, будто точно забыл. Давай, дорогой, выпьем ещё по одной за твой талант.

– Послушайте, там же в паспорте путёвка в дом отдыха!

– Это уж как водится, – сказал Семёнов, подавая стакан Синичкину. – Путёвка в паспорте.

А паспорт где? Будь здоров, Леонид, не знаю, как по батюшке.

– Да так зовите, – машинально ответил Синичкин.

– Ну вот, дорогой, другое дело, а то «я Володя, я Володя».

Но Синичкину было уже не до Семёнова. Как же без паспорта? Без путёвки? Ведь в дом отдыха не примут. Володя машинально выпивал, машинально закусывал. А тут ещё проводница Настя пришла билеты собирать.

– Батюшки! – всплеснула она руками. – Куравлёв! Живой! – и тут же побежала за напарницей. – Да как же сразу-то не заметила, – приговаривала она на ходу. Растолкала спящую напарницу: – Кать, на двадцать восьмом месте едет-то знаешь артист какой?

– Заяц, что ли? – отмахнулась спросонья Катя.

– Какой ещё Заяц? Такого и артиста нет, Зайца. Куравлёв едет, вот кто.

– Да хоть бы Смоктуновский, – сказала Катя и опять отключилась. Но тут же вскочила: – Сам? Живой?

– Ну! – красноречиво ответила Настя.

– Иди ты!

– Иду.

И они обе побежали смотреть на живого Куравлёва.

А тот, кто представлялся им Куравлёвым, сидел ни жив ни мёртв. Он пил коньяк. Выхода у него не было.

– Куравлёв! – в один голос сказали проводницы, сели напротив Синичкина и в четыре глаза уставились на него.

– Ближайшая станция когда будет? – заплетающимся языком спросил Синичкин.

– Ой, горемычный, – запричитала Катя, – как же ты мучаешься!

– Верно говорят, – вторила Настя, – все артисты пьяницы.

На ближайшей станции шатающегося Синичкина отвели под руки к телеграфу, там он нетвёрдой рукой написал телеграмму: «Мама вышли паспорт путёвку» – и так, без адреса, отдал телеграфистке, деньги ей оставил, а сам пошёл в вагон.

– Всё в порядке, – сказал он Семёнову, – теперь можем ехать. Вышлет.

– А куда вышлет? Ты хоть написал адрес-то?

– А зачем? На путёвке написано: «Дом отдыха «Спартак» – напротив «Динамо». Мне. В личные руки.

– Здравствуйте, – сказал Семёнов.

– Здравствуйте, – не возражал Синичкин. – Я как вошёл, сразу поздоровался, а вы, значит, мне сейчас отвечаете. Лучше поздно, чем никогда.

– Да нет, «здравствуйте» в смысле «приехали». – Синичкин кинулся к чемодану. – Да не суетитесь, Лёня, я говорю «приехали» в смысле «едем в один и тот же дом отдыха «Спартак».

– Замечательно, – сказал Синичкин. – Подтвердите там, что я не Куравлёв и что путёвки у меня нет, не было и не будет.

– Да спи ты, Куравлёв, не Куравлёв. – Семёнов уложил Синичкина, снял с него туфли и накрыл одеялом.

Подробности следующего дня Синичкин не помнил. Подробностей было слишком много. Приходили разные люди. Одни приносили с собой бутылки и тут же распивали. Другие, стоя в коридоре, спорили, Куравлёв это или не Куравлёв. Третьи располагались в купе по-хозяйски и долго обсуждали достоинства и недостатки актёрских работ Куравлёва. Четвёртые рассказывали о своей жизни, делились воспоминаниями о войне и детстве. Пятые учили Куравлёва жить, ссылаясь на свой богатый житейский опыт. Шестые учили Куравлёва актёрскому мастерству. Седьмые предлагали Куравлёву тут же сыграть в карты.

Синичкин сидел у окна и равнодушно смотрел на посетителей. Иногда он засыпал сидя, просыпался и снова смотрел и слушал. Первым не выдержал сосед Синичкина Семёнов.

– Всё, граждане! – сказал он. – Приём посетителей закончен. Артисту нужно отдохнуть! Все заявки в письменном виде подавать проводнику. – После этих слов он закрыл дверь и сказал Синичкину: – Будет с них. Отдохни, Леонид. – А потом с жалостью добавил: – Ну и жизнь у вас, у артистов. Хуже, чем у клоунов.

Синичкин улёгся на верхней полке и стал обдумывать ситуацию. Приехать в дом отдыха без путёвки и паспорта – явная бессмыслица. Никто не примет. Не поверят.

С другой стороны, назваться Куравлёвым, которому конечно же все поверят, тоже невозможно, потому что это противоречит принципам Синичкина. А отступаться от своих принципов Володя не хотел, так как считал, что будет ещё хуже. Другими словами, он считал, что каждый должен заниматься своим делом: обманщик – обманами, аферист – аферами, а честный человек должен быть честным. А если честный вдруг решит заняться обманом, то у него ничего не получится. Навыков обманывать нет, совесть всё время гложет – одним словом, сплошной дилетантизм, а Синичкин уважал профессионалов. У Синичкина уже был опыт в этом плане. Дело в том, что Синичкин не сразу стал парикмахером, хотя с детства мечтал стать именно парикмахером.

Было ему всего пять лет, и пришли к ним гости. А маленький Вова залез на спинку стула и начал падать на тётю Галю. У тёти Гали на голове была модная причёска, на которую тётя Галя убила три часа. Падая на тётю Галю, Вовочка ухватился за прядь её волос и благополучно спустился по ней на пол. Прядь волос осталась висеть, тётя Галя расстроилась, а дядя Ваня, её муж, сказал, что тёте Гале так ещё больше идёт к лицу. И действительно: прядь золотистых волос, как лисий хвост, выбивалась из гладкой причёски и кончалась завитком у шеи.

«Парень-то парикмахером будет», – сказал дядя Ваня.

Устами дяди Вани глаголила истина. А локон, выпавший из причёски тёти Гали, вошёл тогда в моду и долго не выходил из неё. А в некоторых отдалённых городах нашей необъятной страны и посейчас является единственным украшением красивых девичьих головок.

С тех пор, с того замечательного дня Володя Синичкин, вооружившись ножницами, стриг всё, что попадало под руку: кукол, бахрому на скатерти, соседских девочек и себя самого. К восьмому классу он уже мог ножницами и расчёской сделать практически любую причёску. Правда, пока что не очень хорошо. В десятом классе он уже делал причёски хорошо.

Естественно, что после десятого класса ему захотелось пойти в школу парикмахеров, но мама была против. Родня её поддержала. Как это так, в наш век НТР и мирного атома идти в парикмахеры.

Непременно нужно поступить в институт. И Синичкин, надеясь на то, что он провалится на экзаменах, стал поступать. И, как назло, не провалился. Нечего и говорить, что все пять лет обучения в институте он делал причёски всем девочкам своей группы. Только своей, потому что девочки своей группы строжайше запретили Володе делать причёски посторонним. Так и получилось, что на общих со всем курсом лекциях девочки из Володиной группы выглядели значительно красивее, чем все остальные. Это обстоятельство помогло им ещё в институте удачно выйти замуж в основном за преподавателей, аспирантов и студентов старших курсов того же института. Это переполнило замужних девочек такими чувствами благодарности, что Володя мог быть спокоен за свои зачёты, чертежи и экзамены. Мужья девочек не оставляли его без снисходительного внимания.

После института Володю Синичкина взяли в армию, где он служил в десантных войсках. А в перерывах между марш-бросками, вылазками и парашютными десантами делал причёски жёнам офицеров и дочерям тех же офицеров, за что был ненавидим городским парикмахером. Хорошо ещё, что в десантных войсках Володю обучили приёмам самбо и карате.

Вернувшись домой, Володя Синичкин отработал положенное на предприятии – в конструкторском бюро. Там за своим кульманом он аккуратно и добросовестно делал причёски всему предприятию. Застигнутый врасплох главным конструктором, Володя сделал его жене замечательную причёску, после чего его инженерная карьера закончилась и он навсегда перешёл в салон под названием «Локон», где и работает по сегодняшний день. А мог бы ведь начать работать на шесть лет раньше и набрать за эти шесть лет соответствующую квалификацию. Вот к чему привела Володина непринципиальность в прошлом.

И теперь он был принципиальным во всех жизненных проявлениях, хотя и понимал, что принципиальность такая черта характера, которая приносит больше неприятностей, но, как думал Володя, в конце концов вознаграждается. Так ему казалось. А огорчений, вызванных его принципиальностью, было полно. С одной стороны, прояви он свою принципиальность когда-то, он бы сразу занялся своей любимой профессией. С другой стороны, будь он не таким принципиальным, может быть, и сейчас бы счастливо жил со своей женой.

Ведь как ему все советовали: «Да заведи ты какую-нибудь интрижку! Ведь изводится человек. Что ж, тебе не жалко, что ли, родную жену? Она тебя с кем-нибудь увидит после работы, причёску ей испортит, тебе скандал закатит, поплачет, и дело кончится. Ну, не можешь интрижку завести, придумай, наври, что завёл». А он своё: «Не могу ни изменять, ни обманывать».

Ну что ты будешь делать! Довёл человека до белого каления. Не выдержала, сбежала к другому.

А он, Володя Синичкин, конечно, переживал. Он её все-таки любил. И голова у неё была уникальная. Он с этой головой мог чудеса творить, он на ней такие причёски делал – несколько лет призовые места среди парикмахеров страны держал. Да что там, один раз даже за границу ездил. В Монголию. И там получил Гран-при, только он по-монгольски как-то по-другому называется. А теперь вот уж много лет Синичкин пребывал в одиноком состоянии. То есть, конечно, он иногда встречался со своими клиентками. Но всё это было не так, как хотелось. Клиентки – это особая статья. Большинство из них всё-таки смотрели на него сверху вниз, никогда не забывая, что он их обслуживает. И несмотря на то что считалось честью делать причёски именно у него, всё равно смотрели на Синичкина сверху вниз.

Другие, те, кто не были его клиентками, смотрели на него снизу вверх и заискивали – пытались завлечь его в свои сети, но Синичкин чувствовал, что они преследуют определённые меркантильные интересы, а именно стать его клиентками.

Была, правда, и другая категория женщин, которые разговаривали с ним на равных. Но это были женщины-парикмахеры. И они не вызывали у Синичкина никаких эмоций, кроме производственных. В них для Синичкина не было никакой загадки, а смотрел он на них не как на женщин, а как на товарищей по работе. Впрочем, и они смотрели на него не как на мужчину, а как на товарища по работе.

Вот так и получилось, что Синичкин был одинок, жил в однокомнатной квартире, походил на артиста Л. Куравлёва, а в данный, описываемый момент ехал в дом отдыха «Спартак» без путёвки и паспорта.

Оставшись один на один с Синичкиным, Семёнов сам немного помучил его за обедом. Он обстоятельно выяснил, почему в фильме «Мы, нижеподписавшиеся» Л. Куравлёв так долго терпел приставания Олега Янковского к жене Куравлёва артистке Муравьёвой. Никто не спорит, он, Янковский, конечно, артист хороший, но это же не значит, что можно приставать к чужим жёнам.

– Он же не знал, что это моя жена, – лениво возражал Синичкин.

– Он не знал, – петушился Семёнов, – но ты-то знал, что это твоя жена.

– Нет у меня жены, – сказал Синичкин грустно, – сбежала она от меня.

– И правильно сделала, – обрадовался Семёнов. – Какая жена такое вытерпит! Ее, понимаешь, посторонний мужчина прихватывает, а он сидит и кашляет. Тоже мне, кашлюн нашёлся.

Но, видя, что «Куравлёв» не в духе, Семёнов, побурчав немного, оставил любимого артиста в покое.

И вот наконец южный город с его запахами неведомых растений, шашлыка, ткемали и ещё чего-то горного, возбуждающего и жизнеутверждающего. Загорелые женщины, толпа местных жителей, предлагающих комнаты совсем рядом с морем, базаром, горами и всеми прочими удобствами. Автобусы, из которых противными голосами зазывают санаторных отдыхающих, таксисты, комплектующие пассажиров по принципу «по одной дороге, но в разные стороны».

А вот и наш герой В. Синичкин под покровительством Семёнова усаживается в такси, и трудно поверить, но вдвоём едут в одной машине. Видно, надоело таксомоторному диспетчеру ничего не делать, и пришлось таксисту ехать всего лишь с двумя пассажирами в сторону дома отдыха «Спартак». Семёнов радовался жизни, хлопал Синичкина по коленям, а Синичкин пребывал в тяжёлых раздумьях.

– Ну что? – подтрунивал над ним Семёнов. – Теперь небось не станешь говорить, что не артист. Володькой небось не назовёшься. Будешь как миленький Куравлёвым. Иначе – хана.

– А вы бы не радовались чужому несчастью, а помогли лучше.

– Тоже мне несчастье, – засмеялся Семёнов, но, увидев мрачное лицо Синичкина, всё же подбодрил: – Ты, парень, не боись. Всё будет хоккей. Со мной не пропадёшь. А ты уж если так от публики бережёшься, надел бы очки тёмные.

– И правда, – вспомнил Синичкин и нацепил себе на нос чудовищного вида светозащитные очки.

– Ну ты даёшь! – развеселился Семёнов. – Трофейные, что ли? У нас такие лет сорок не выпускают. Может, это для плаванья лучше или для газосварки. Может, артиста в тебе и не признают, но как шпиона могут арестовать.

Синичкин молчал, смотрел в окно. Доехали до дома отдыха. Семёнов оставил Синичкина у администратора корпуса и забежал внутрь. Что уж он там говорил, неизвестно, но только, когда Синичкин потом вошёл в корпус, с ним почему-то разговаривали шёпотом. Женщина с крашеными буклями говорила, озираясь:

– Не волнуйтесь, товарищ Куравлёв, мы вам верим. Пришлют путёвочку, тогда и оформим. А мы вас тем временем в отдельный номерочек, чтобы никто не тревожил.

– Нет, – сказал Синичкин, вспомнив, что номер у него двойной. – Нет, я хотел бы жить с товарищем Семёновым, если, конечно, можно.

Среди администрации пошёл шёпот:

– До чего же скромный.

– Вот молодец.

– Вишь, с народом хочет побыть.

И Семёнов, гордо улыбаясь, пробасил:

– Эт-та по-нашему. Уважаю, – взял чемодан Синичкина и направился в сторону жилого корпуса.

А Синичкину ничего другого не оставалось, как схватить тяжёлый семёновский чемодан и потащить его вслед за Семёновым. Регистраторша шла следом и говорила:

– Вы только не волнуйтесь. Никто, кроме вас, меня и товарища Семёнова, ничего знать не будет. Все так и будут думать, что вы – это не вы. А вы в очках, и всё в секрете. Только вы, я и Семёнов.

Но у двери корпуса она вытащила из кармана кучу открыток и попросила «Куравлёва» дать автографы для главврача, повара, истопника, сестры-хозяйки и брата сестры-хозяйки. Все они, естественно, уже знали о прибытии в дом отдыха Леонида Куравлёва.

Синичкину оставалось только молчать и подписывать открытки. А что ему было делать? Говорить, что он Синичкин? Без путёвки и паспорта. Ночевать на вокзале? Но и там бы его нашла милиция. Без паспорта докажи, что ты Синичкин, а не верблюд. Можно было, правда, снять дня на три комнату вблизи всех мыслимых удобств и подождать, пока почта не принесёт документы. Но Синичкин уже на всё махнул рукой, доверившись Семёнову. То есть так же, как когда-то с институтом, пошёл на компромисс со своей совестью, забыв на некоторое время, чем это может грозить совестливому человеку. Эх, была не была! Что будет, то и будет! И всё, конечно, было: через час весь дом отдыха уже знал, что приехал артист Леонид Куравлёв.

За ужином вся столовая украдкой поглядывала в сторону популярного артиста.

Официантка, заглядевшись, наложила Синичкину столько гарнира, что съесть его он не смог бы и за сутки. Хорошо, что рядом был Семёнов, и ему на это потребовалось целых пятнадцать минут. Народ перешёптывался, передавая друг другу по секрету, что это артист Куравлёв, который не хочет, чтобы кто-нибудь знал, что он артист Куравлёв, и потому называет себя Владимиром Синичкиным. Этому перешёптыванию способствовало то обстоятельство, что соседи по столу, муж и жена, представились Синичкину и Семёнову, а Синичкин в ответ тоже представился: «Владимир». Это сразу стало предметом обсуждения.

Дня два шли пересуды. Одни спрашивали, почему это артист Куравлёв отдыхает в доме отдыха «Спартак», а не в санатории «Актёр». На что другие резонно отвечали, что Куравлёв хочет быть в гуще народа. Именно здесь, в этой гуще, изучает он черты нашего современника, которые потом так точно воспроизводит на экране. В связи с этим несколько дней подряд на пляже возле «Куравлёва» располагалась та часть отдыхающих, которая готова была представить свои самые лучшие черты для изучения лицедею Куравлёву. Но в основном Синичкина не трогали. Ну, Куравлёв и Куравлёв. Тем более что не задаётся, не пьёт, не скандалит, к женщинам не пристаёт, то есть не даёт никакой пищи для разговоров. Ну и привыкли. И он тоже привык к своему сладкому существованию и даже стал рассматривать хорошеньких девушек.

Надо сказать, что на юге это возникает очень быстро – желание рассматривать хорошеньких девушек. Всё здесь, на юге, способствует рассматриванию хорошеньких девушек. И тепло летних ночей, и яркое звёздное небо, и ритмичный шум моря, свежий воздух и хорошее питание, а главное, абсолютное бездействие, то есть делать совершенно нечего и волей-неволей приходится об этом думать. Некоторые даже пытаются заниматься спортом. Но это мало кому помогает. Гонимые мысли вновь и вновь возвращаются в голову, не занятую более серьёзными мыслями, сначала изредка, потом чаще и чаще, а потом просто постоянно начинаешь думать о том, что время идёт, а ты всё один и один. А все вокруг вдвоём и вдвоём, а некоторые даже втроём или вчетвером.

В первые дни глаза разбегаются, и ты, не желая промахнуться, выбираешь глазами самую красивую. Вскоре становится ясно, что она в свою очередь уже выбрала самого красивого. Поэтому невольно переводишь взгляд на других, менее красивых, но, как ты полагаешь, более умных. Но они почему-то тоже смотрят на других. Так проходит несколько дней, и ты вдруг замечаешь, что «все девчата уже с парнями, только я один», и тут ты уже не смотришь на тех, кто тебе нравится, а ищешь, нет ли тех, кому нравишься ты. И замечаешь, как на тебе время от времени останавливается взгляд скромных глаз юной особы, на которую ты вначале и внимания не обращал, настолько она была незаметной среди ярких и разодетых южных красавиц. А теперь – вдруг видишь, что она не то что не хуже, а просто значительно лучше всех остальных. И ты удивляешься, как же раньше её не видел. Ведь это она, суженая твоя, а ты, чудак, разгуливаешь и раздумываешь.

Через все эти этапы прошёл и Володя Синичкин, с той лишь разницей, что был он здесь знаменитостью и на него вначале многие заглядывались, но так как он прятался, а смущение его было принято за индифферентность, то многие смотреть перестали. Большинство из них, желая лучше иметь синицу в руках, чем журавля в небе, крепко держали своих синиц и лишь изредка поглядывали на странного «журавля» – Синичкина. И лишь Надя, суженая его, ходила одна и, встречаясь с «Куравлёвым», опускала глаза и краснела. Так что Синичкин однажды не выдержал и поздоровался с ней. Просто, проходя мимо пылавшей лицом девушки, сказал ей «здравствуйте».

С этого всё и началось. То есть она ответила. Тоже поздоровалась, потому что ничего плохого в этом не видела. Ведь они живут в одном доме отдыха, обедают в одной столовой, лежат на одном и том же пляже. То есть находятся пусть временно, но в одном и том же коллективе. Она так и сказала своей соседке по комнате Таисии, что ничего тут особенного нет. Правда, у соседки на этот счёт были большие сомнения. Ей казалось, что нельзя слишком много позволять этим знаменитостям.

– Они такие, эти артисты, – говорила Таисия. – Ты им палец сунешь, они пол-руки отхватят.

Но Надя и не собиралась никому совать свой палец. Она поздоровалась – только и всего.

– Ну хорошо, – продолжала Таисия. – Вот ты поздоровалась, а дальше что?

– Что?

– Ничего. Дальше он с тобой знакомиться станет, потом гулянки начнутся по парку, потом целоваться полезет, а там, глядишь, вообще неизвестно что.

– Ну вы уж скажете: неизвестно что, – возражала Надя.

– А всё почему, – развивала свою мысль Таисия, – всё потому, что артист. У него в каждом городе неизвестно что. Да и к тому же женат.

– Откуда вы знаете?

– Да полстраны знает, Куравлёв женат! Если б он ещё был не артист, а нормальный человек, тогда другое дело.

– Какое другое дело? – возмущалась Надя.

– А такое другое. Ну, представь себе, он не артист. Тогда же всё по-другому. Он с тобой сначала здоровается. Ты, допустим, ему отвечаешь. Потом он с тобой вежливо так знакомится. Ты не против. Теперь, значит, раз ты не против, то вы начинаете гулять по берегу моря. И тут он, конечно, тебя поцелует.

– Да в чём же разница?

– Да в том, что тогда ты не против.

– Между прочим, – сказала разозлённая Надя, – я и сейчас не против. – Подумала и добавила: – Не против знакомства.

– А, милочка, тогда другое дело. Если ты считаешь, что это прилично – гулять с артистами, тогда пожалуйста.

– Да почему гулять? Слово-то какое – «гулять»! Почему нельзя дружить, почему нельзя общаться с человеком и чтобы никто вокруг не думал ничего плохого?

– Это пожалуйста, – сказала Таисия, – это я не против. Более того, ежели он с приятелем придёт, то я тут как тут. И всегда рядом. И если что, присмотрю и тебя в обиду не дам.

Как Таисия предсказывала, так и получилось. Синичкин и Надя невольно, даже внешне и не желая того, стали ловить взгляды друг друга. То есть, придя в столовую, Синичкин тут же отыскивал Надю и, сидя к ней спиной, всё равно чувствовал, что она здесь рядом, и вёл себя соответственно. А Надя, видя его на пляже в окружении различных любителей знаменитостей, расстраивалась и не глядела на него. И взгляд Синичкина не мог встретиться с открытым и дружелюбным взглядом Надиных глаз.

А потом они познакомились, то есть Синичкин на вечере танцев подошёл к ней и пригласил танцевать. И когда они танцевали, так прямо и сказал:

– Давайте с вами познакомимся. Она ответила:

– Давайте.

Он представился:

– Володя.

Она сказала:

– Надя. – И вдруг спросила: – Как это – Володя?

Синичкин хотел сказать: «А так вот, назвали Володей, имя такое редкое – Володя», – но вовремя сообразил, что ошибся, и сказал:

– Ну, во дворе меня Володей все звали в детстве. – Здесь хоть лжи не было. Его действительно в детстве все звали Володей, и не только во дворе.

А когда расходились с танцев и Синичкин хотел проводить Надю, она сказала, что не одна, а с подругой. И тут же Синичкин привёл своего соседа Семёнова, человека положительного. И пошли они по аллеям вчетвером, а потом как-то стали Синичкин с Надей отдаляться от своих спутников, и это не было неприятно никому – ни Наде, ни Таисии.

Вот с этого всё и началось. И нет, чтобы ему, Синичкину, хоть ей-то, Наде, открыться, что это он, а не какой-нибудь другой. Но нет, не решился. Подумал: вдруг он, другой, ей не нужен, а нужен именно такой вот киноартист, знаменитость? А ведь скажи он ей правду, тут же всё бы и выяснилось. Ясно бы стало, что она собой представляет, эта подмосковная учительница. Понятно бы стало, что её интересует – человек с лицом Куравлёва, но со своей душой, мыслями, характером или знаменитая оболочка. Но нет, не решился Синичкин, а пошёл по пути компромисса со своими принципами. И шёл всё дальше и дальше. И вот до чего дошёл.

Набежал на него как-то шустрый человек по прозвищу «культурник» и сказал плохо поставленным голосом:

– Как себя чувствуете, товарищ Куравлёв?

– Нормально, – ничего не подозревая, ответил Синичкин.

– Никаких недомоганий нет?

– Нет, – честно ответил Синичкин.

– Здоровье в порядке, спасибо зарядке? – не то спросил, не то констатировал как факт культурник.

– Спасибо, – на всякий случай поблагодарил Синичкин.

– Солнце, воздух и вода помогают нам всегда?

– Всегда, – не покривил душой Синичкин.

– А какие трудности, какие проблемы?

– Да нет вроде бы никаких. Думаю, что заслуженный отпуск закончим в положенный срок.

Этот ответ нисколько не озадачил культурника, и он продолжал замысловато:

– Ну а так вообще-то готовы народу послужить на своем поприще?

– А как же! – сказал Синичкин. – Обязательно. Мы со своей стороны, так сказать, соберём все силы и, как говорится, в едином порыве…

Неся все эти необязательные слова, Синичкин мучительно соображал, что от него хотят, но соображать ему пришлось недолго. Культурник как обухом ударил:

– Вот и порядок, значит, я афишу уже вывесил.

– Какую афишу? – изумился Синичкин.

– «Творческий вечер артиста Л. Куравлёва. Детям до 16 лет вход воспрещён».

Синичкин открыл рот, а что сказать, не знал и почему-то спросил:

– А дети-то здесь при чём?

– Вот я и говорю, ни при чём, а то набегут, а вы мало ли о чём рассказывать будете. Может, о творческих планах, а может, и о своих встречах с замечательными людьми. – И, многозначительно подмигивая, культурник удалился.

Вечер был назначен на завтра. А сегодня Синичкин ещё гулял с подмосковной учительницей. Он гулял с ней по берегу моря и вспоминал слова великого писателя А. П. Чехова о том, что в человеке всё должно быть прекрасно. Ему, Синичкину, казалось, что именно о ней, о Наде, и сказал эти свои замечательные слова знаменитый писатель. Ведь именно в ней, в Наде, по мнению Синичкина, всё было прекрасно. И с каждым днём всё дальше и больше убеждался Синичкин в правоте чеховских слов. Лицо у Нади было прекрасно. Оно было круглое, Надино лицо. Глаза на этом лице тоже были круглые, с огромными детскими зрачками. Ротик маленький и тоже кругленький. Одним словом, красивое лицо. Может, кому-то оно таковым и не показалось бы, но Синичкину, отвыкшему от женского внимания и разомлевшему от юга и обращённых на него Надиных глаз, оно казалось прекрасным.

И мысли Нади ему тоже были близки и понятны. Она, например, считала, что человек должен любить свою работу. Ей казалось, что у неё замечательная профессия. Она считала, что именно от её работы зависит будущее нашей планеты. Ведь если учителя воспитают хороших, честных и благородных людей, мир станет прекраснее во сто крат. Не будет войн и подлостей. Значит, всё дело в том, какие они, учителя. Она считала, что в педагогические институты должен быть самый строгий отбор.

– Верно, – говорил Синичкин, – а то у нас в школе учительница была, так она говорила «чумадан» и «тубаретка».

И ещё у Нади были конкретные мысли. Она считала, что на уроках труда надо учить ребят делать ремонт, – тогда страна сэкономит многие тысячи, а может, миллионы рублей. Во-первых, дети будут ремонтировать школы и одновременно учиться профессии, а это экономия. А во-вторых, они, эти дети, никогда в жизни не будут зависеть от ЖЭКа или халтурщиков. И эти мысли Синичкин также считал прекрасными, во всяком случае верными. Может быть, только Надина одежда не совсем соответствовала чеховскому определению, и причёску он, Синичкин, с удовольствием переделал бы. Поэтому, направляясь с прогулки к корпусу санатория, Синичкин извинился, вынул из кармана небольшую расчёску и, сказав: «У вас волосы сбились», стал поправлять Надины волосы. Она так удивилась и растерялась, что не могла сказать ни слова. А он перебирал её волосы, пристраивал куда надо пряди и неожиданно для самого себя поцеловал Надю. И вот как бывает – она ответила ему. Но, оторвавшись от губ его, вдруг разозлилась:

– Вы думаете, если вы артист, значит, вам всё можно?

– Нет, я так не думал.

– Я так и знала, что вы такой.

– Да я не такой, – пытался оправдаться Синичкин.

– Это у вас там с артистками такая привычка: чуть что, сразу целоваться.

– Да я ни с одной артисткой в жизни не целовался. Только один раз с циркачкой, но она же не артистка была, а наездница. Она на лошадях ездила.

– Да как вам не стыдно! – возмущалась Надя. – Что вы несёте, только послушайте. – И дальше Надя говорила уже учительским голосом и как по писаному: – Взрослый человек, а такие глупости говорите! Да как вы могли так поступить!

– Но я люблю вас, – внезапно сказал Синичкин. В эту минуту он искренне верил в свои слова.

– Как же вам не стыдно говорить такое! Вам, наверное, кажется, что любить можно сразу двух. Вы ведь женатый человек!

– Я не женат! – закричал Синичкин.

– Как не женат?! Да вся страна знает, что вы женаты, а вы из меня дурочку делаете.

– Но я развёлся, клянусь вам, я развёлся.

– И всё равно, не имеете права, не имеете, – повторила Надя. Сама не совсем понимая, на что Синичкин не имеет права, она повернулась и убежала.

И Синичкин остался в недоумении. На что он не имеет права? Непонятно. Не имеет права разводиться или любить Надю?

Синичкин вернулся в свою комнату. Томился, ждал Семёнова. Хотелось поговорить, поделиться. Из-за окна слышались какие-то шорохи, приглушённые голоса. Мерно накатывали волны. Смешок раздался из аллеи. Всё это ещё больше возбуждало Синичкина. Он не мог спать и ждал Семёнова как брата, как лучшего друга. И тот наконец явился, перемазанный помадой, и тут же сказал:

– Не мужское это дело – о женщинах рассказывать, так что извини и даже не спрашивай. Ни слова, друг, ни слова.

– Да я и не спрашиваю, – сказал Синичкин, – просто хотел с тобой посоветоваться.

– Только не рассказывай, потому что не мужское, брат, это дело – о женщинах говорить.

Но Синичкин уже говорил:

– Ты пойми, она убежала, я её, наверное, обидел. Но что делать, ты скажи? Ну что я, действительно понравиться не могу?

– Вот о тебе я говорить согласен, а о женщинах не мужское дело говорить. Ну так и быть, я тебе скажу. Таисия – женщина класс. Ну я тебе скажу, женщина так женщина. Только о женщинах ни слова. А тебе я так скажу: любишь – женись. А я человек женатый. У меня знаешь жена какая? Она ежели чего – то всё. Конец. Крышка. Ну Таисия, – и Семёнов даже глаз прищурил, – а до моей всё равно далеко. Но я тебе так скажу: каждая женщина – это загадка. Вот чего ты в ней нашёл – неизвестно. А она в тебе – непонятно. Две загадки в одно время. Но о женщинах ни слова. А Надюха, я тебе так скажу, она человек. Мне и Таисия сказала: Надьку в обиду не дам. Ты там не того? – подозрительно спросил Семёнов.

– Не того, – пробурчал Синичкин.

– Во-во, а то знаешь, у вас, артистов, сегодня одна, завтра другая.

– Где уж нам, – сказал Синичкин.

И в то же время Таисия и Надя в своей комнате обсуждали свои отношения.

– Ну как твой? – спрашивала Таисия и, как только Надя собиралась ответить, продолжала: – Мой сурьезный мужчина, честный. Сразу говорит: я женат, и точка. Видала? Мог бы ведь баки позабивать. Они же на юге все неженатые. А этот нет. Говорит: люблю жену, и точка. Ну твой-то, твой-то что? – Не успевала Надя открыть рот, как Таисия продолжала: – Обхождение у него натуральное. Ну я тебе скажу, сурьёзный мужик. Хочешь, говорит, к тебе в командировку потом приеду. Фотокарточку жены показал – ничего женщина, тоже сурьёзная. И говорит: люблю её, и всё. Вот что значит честный человек. Не то что некоторые: навешают лапшу на уши, а ты реви потом. Твой-то ничего? Ты смотри, Надюха, они же до того хитрые. И где ж у них справедливость спрятана, никто не знает. Но что ни говори, а я мужиков уважаю.

На том разговор и закончился. И, уже погасив свет, Надя сказала:

– А глаза у него серые, как Чёрное море.

На следующий день в столовой Надя даже не поздоровалась с Синичкиным. И даже не взглянула в его сторону. Напротив, Таисия бросала на Семёнова яростные взгляды. Для Синичкина день тянулся занудно. Семёнов всё убегал к Таисии, о чём-то с ней говорил с серьёзной миной или шутил и бросал Наде:

– Ну, Надюха, ты даёшь: присушила парня, просто нет сил.

На пляже Синичкин попытался было поймать Надин взгляд, но она тут же отвернулась, и после обеда Синичкин улёгся спать и не хотел вставать до самого ужина. И суетящийся Семёнов со своими бодрыми возгласами: «Не горюй, паря, всё будет по первому классу!» – действовал на нервы.

Однако перед ужином Семёнов уже обеспокоился и говорил серьёзно:

– Ты что, Леонид, занемог, что ли?

– Да, слегка, – отвечал Синичкин.

– Ну, встряхнись, выступать-то надо, – беспокоился Семёнов.

– Надо, – соглашался Синичкин.

Он думал, что Надя и на вечер не придёт. Но Надя на встречу с популярным артистом пришла.

Вообще настроение у всех было приподнятое. Перед входом толпились дети, которых не пускали в зал, но потом, конечно, всех впустили.

Синичкина трясло: он никогда в жизни не выступал перед таким залом и в такой роли. То есть он выступал в своём деле, в конкурсах, но там, несмотря на волнение, был уверен в себе. А здесь просто пытка. Хорошо ещё, Семёнов сопровождал Синичкина на эту общественную экзекуцию.

– Крепись, Леонид, – поминутно говорил он. И в сторону окружающим: – Вот это артист! Сколько лет на сцене, а перед выходом волнуется. Не боись, Лёня, все сбудется.

Вечер был организован традиционно. Вышел культурник, объявил, с кем сегодня встречаются зрители. То есть объявил всё, что только можно: и лауреат премии, и народный артист, и заслуженный деятель – полный набор. Зрители, естественно, бурно аплодировали. Затем пошли ролики, то есть фрагменты из фильмов, а потом на сцену под гром аплодисментов вышел сам «Куравлёв». Выход «Куравлёва» культурник сопровождал криками в микрофон:

– Нет, это не море вышло из берегов! Не снежная лавина в горах! Это отдыхающие дома отдыха «Спартак» встречают своего любимца – Леонида Куравлёва!

«Любимец» очень смущался, и публике это нравилось. Нравилось, что он, вот такой знаменитый и в то же время простой, не задаётся и говорит, как все, – маловразумительно.

Синичкин же перед вечером вспомнил подобные встречи с киноартистами, вспомнил, что в таких случаях говорили любимцы публики, и поэтому сказал:

– Нам, артистам, всегда волнительно встречаться с вами, зрителями, поэтому, может быть, вы будете задавать мне вопросы, а я буду отвечать.

И сразу ему стали задавать вопросы:

– Как вы стали артистом?

– Расскажите о своём творческом пути.

– Ну что вам сказать, – начал входить в роль Синичкин. – Я с детства хотел быть то лётчиком, то врачом, а потом подрос и понял, что могу быть только артистом и тогда сбудутся все мои мечты: я смогу быть и лётчиком, и врачом. Вот я и поступил в театральный институт.

Кто-то из зала крикнул:

– А я читал, что вы ВГИК закончили!

Синичкин на миг смешался, но нашёл выход из положения:

– Я и говорю, поступил в театральный институт, а закончил ВГИК, потому что уже на третьем курсе понял, что жить не могу без кино. Потому что кино – самый массовый вид искусства. Ну вот, закончил я институт, потом работал и стал парикмахером, – вдруг неожиданно для себя сказал Синичкин.

– Кем-кем? – переспросили из зала.

– Артистом стал. – Синичкина аж в жар бросило, поэтому он поспешил продолжать: – Вы не думайте, что артистом быть легко. – А далее Синичкин стал вспоминать чужие байки о том, как трудно живётся им, артистам, как они в холод лезут в прорубь, в пургу замерзают, по восемнадцать раз снимаются в одном кадре – и всё это ради самого массового из искусств, ради кино.

– Если так трудно, взяли бы да бросили! – крикнул из зала какой-то зануда, но на него тут же зашикали, а какая-то женщина даже сказала:

– Люди мучаются, страдают, чтобы потом такие, как вы, удовольствие получали. Люди ради искусства стараются.

– Да, да, – не унимался зануда, – а денежки-то небось лопатой гребут!

На него опять зашикали, но вопрос остался висеть в воздухе, и какой-то мужчина встал и оформил его словами:

– Вы меня, конечно, извините, мы с полным уважением относимся к киноискусству, но всё-таки какая у вас, у артистов, зарплата? Ну, если вы свою не хотите назвать, то какая, допустим, у других? А то у нас спор – одни говорят, у вас зарплата, а другие спорят, что артисты после концерта всё, что в кассе, между собой делят.

Синичкин не знал, что говорить. Смешался, начал что-то лепетать, потом вдруг ясно и чётко ответил:

– Зарплата у нас от выработки – сколько клиентов обслужил, столько и получишь, ну и от качества. Клиент если доволен, то всегда приплатит, хотя лично я никогда сверх не беру.

В зале никто ничего не понял, но последние слова так понравились, что все зааплодировали. А потом кто-то вдруг спросил:

– Ваше хобби?

И Синичкин тут же ответил:

– Дамские причёски.

Зал был в недоумении.

– Ну да, люблю женщинам причёски делать.

И так как зал продолжал молчать, Синичкин сказал:

– Не верите? – И, обращаясь к сидящим, произнёс: – Вот если есть желающие, я могу продемонстрировать. Но чтобы понятнее было, мне нужны особые волосы. Вот как у вас. – И Синичкин показал на подмосковную учительницу.

Надя на сцену не шла, её подталкивали:

– Идите, идите, артист просит.

– Ну как вам не стыдно, вы же всех задерживаете! Надя вышла, и Синичкин показал всему залу, что он может сделать при помощи одной расчёски. Он продемонстрировал всем, как меняется внешность женщины в зависимости от её причёски. То есть он зачёсывал волосы в одну сторону – и лицо становилось одним, в другую – и лицо становилось другим. И, делая всё это, он тихо разговаривал с Надей, говорил ей о том, что не хотел её обидеть, просил о свидании. И когда она не согласилась, вмиг сделал ей такой начёс и хотел уже проводить со сцены, но вернул и вмиг уложил волосы так, как было лучше всего. И успел сказать ей среди аплодисментов:

– Жду вас в беседке.

И под эти же аплодисменты Надя гордо ушла со сцены. А на смену ей вышел культурник и объявил окончание вечера, сказав, естественно, о том, как порадовал артист всех зрителей своим искусством. Зрители были довольны, а Синичкин уже бежал через служебный выход к беседке. Минут через пять появилась Надя.

– Как вам не стыдно так издеваться над человеком! Что вы со мной сделали! Вы меня опозорили.

– Постойте, постойте, – пытался оправдаться Синичкин. – Что же я вам плохого сделал?

– Я вас знать не желаю.

– А я вас люблю, – сказал Синичкин.

– И я вас люблю, – ответила Надя, – но это ничего не значит. Я знать вас не желаю.

– Но как же так? Если вы любите меня, а я люблю вас?

– Нет, это невозможно, – сказала Надя. – Давайте я поцелую вас, и всё! И навсегда!

– Давайте! – закричал Синичкин. – И навсегда!

Они поцеловались, и Надя сказала:

– Это был наш первый поцелуй и… – Она хотела сказать «последний», но Синичкин не дал ей договорить:

– Не первый. Мы с вами вчера целовались!

Что за дурацкая манера была у Синичкина – всюду соблюдать точность и скрупулёзность! Какое-то гипертрофированное правдолюбие. Ну кто считает – первый, второй? Да хоть сто тридцать второй! Говорит человек «первый», значит, пусть будет первый, а он спорит.

– Первый, – сказала Надя.

– Нет, второй, – возразил Синичкин.

– А я говорю, первый! – сказала Надя.

– Ну как же первый, когда первый был в тот раз! – настаивал Синичкин.

– А я говорю, первый, потому что тот раз не считается.

– Это почему же не считается?

– Потому что тот раз был против моего желания.

– Всё равно второй.

– Нет, первый и последний.

– Ну хорошо, пусть первый.

– Но всё равно последний.

– Как последний? – удивился Синичкин.

– Вы только не обижайтесь на меня. Я всю ночь сегодня не спала. Я боролась со своим чувством, но оно оказалось сильнее меня.

– Вот и прекрасно! – воскликнул Синичкин и вновь попытался поцеловать Надю, якобы в подтверждение своих слов.

– Нет, вы меня послушайте, – отстранилась Надя, – это очень важно. На вашем вечере мне удалось побороть своё чувство. То есть я теперь сильнее его, хотя оно и живёт в моей душе. Не перебивайте меня. Я поняла, что мы не можем быть вместе. Вы знаменитый артист, а я простая учительница. Я смотрела сегодня, какой вы на сцене и как вас все любят. И поняла, что мы не можем быть вместе. Что я могу противопоставить всему этому? Я, простая подмосковная учительница? И прошу вас, не возражайте мне. Всё это будут слова. Я, может быть, не смогу возразить вам, но чувствую, вот именно так я чувствую. Давайте расстанемся по-хорошему.

– Значит, – сказал Синичкин, – если бы я не был киноартистом, вы бы меня полюбили и мы не расстались бы?

– Ну конечно, – ответила Надя и ушла.

Вот такая история. Синичкин остался в беседке один. Сердце его разрывалось. Зачем он пошёл на этот идиотский компромисс! Ведь у него есть свои принципы. Если бы он не выдал себя за артиста, всё было бы нормально. Об этом он и сказал Семёнову прямо и откровенно:

– Понимаешь, если бы я не выдавал себя за артиста, мы бы любили друг друга беспрепятственно.

– Какая женщина! – говорил Семёнов, погруженный в свои мысли. – Ну я тебе скажу, я просто балдею.

– Ну правильно, – сказал Синичкин, – видишь, как важно быть тем, кто ты есть. Ты не выдавал себя за артиста.

– Ну, опять за своё! Заладил. Ты уж и на сцене отработал, как никакому артисту не снилось. Да, может, она тебя и полюбила за то, что ты артист! Вас ведь, артистов, девки ой как любят.

«Однако, – подумал Синичкин, – может, и действительно, не будь я артистом, ничего бы и не было. Может, и внимания на меня не обратила бы».

И представилось Синичкину, как подходит он к той же Наде на танцах, а она отказывает ему и уходит танцевать с Семёновым, нет, лучше с каким-нибудь артистом, ну, предположим, со Смоктуновским. Тут в сознание Синичкина ворвались слова Семёнова:

– Нам, простым смертным… чтобы на нас такая девушка посмотрела, знаешь, как на пупе вертеться надо. А ты только мигни – и все на тебя смотрят.

«А вдруг это всё уловки? – думал Синичкин. Он знал, что у женщин есть масса уловок. – Сначала завлечь, потом бросить. Чтобы я ещё больше влюбился».

– А, Семёнов, может, это она меня завлекает?

– Верняк, – сказал Семёнов.

– Может быть, она не так и проста, как кажется.

– Факт, – ответил Семёнов, – хитрющая.

– Может быть, это игра? – спросил Синичкин.

– Да они такие, я тебе скажу. Говорит «пол», а думает «потолок». Но я тебе скажу, есть исключения. Таисия – это человек. А какая у неё душа! Большая душа. Ты погляди на неё.

– Глядел, – отмахнулся Синичкин, занятый своими мыслями.

– Ну ведь сразу видно, что широкой души человек.

– Широкой, – согласился Синичкин.

Он стал продумывать план испытания. Он то продумывал этот хитроумный план, то просто ругал себя за то, что сразу не назвался своим настоящим именем. Проклинал себя за малодушие. И вообще не знал, что делать. Да ещё и Семёнов внушал ему:

– Тут главное – честным быть. Если женат, говорю, что женат. Если люблю, говорю, что люблю, и чтоб никаких.

А наутро судьба сама подсказала Синичкину, что ему делать. Судьба явилась Синичкину в виде администратора санатория, той самой, которая когда-то так гостеприимно встречала «Куравлёва».

Когда Синичкин шёл на завтрак, администратор сказала ему:

– Вы меня извините, товарищ Куравлёв, мы вас так любим, и лично я никогда бы в жизни не решилась на это, по мне хоть всю жизнь живите здесь без путёвки, но вот директор строгий, и потом паспорт… и вообще…

– Всё понял, – сказал Синичкин, – иду звонить в Москву.

И автоматически началось осуществление плана, который в общих чертах ещё вчера наметил Синичкин. Он позвонил по автомату маме, и мама, ничего не ведая о Володиных затруднениях, закричала в трубку:

– Как там погода?

– Хорошая погода, – ответил Синичкин и хотел перейти к делу, но мама не давала говорить:

– А почём помидоры на рынке?

Этот вопрос почему-то всегда волнует тех, кто ещё не поехал на юг.

– Дёшево, дёшево, мама, – сказал Синичкин и хотел было, но не тут-то было.

– Почём, почём? – спрашивала мама.

– По десять копеек, – сказал Синичкин первое, что пришло ему на ум.

– Килограмм? – неслось из Москвы.

– Ведро, – сказал Синичкин. И пока мама переваривала эту чудовищную дезинформацию, Синичкин успел спросить: – Почему до сих пор не высылаешь путёвку и паспорт?

– Какую путёвку?

– Ну, я же тебе телеграмму дал.

– Какую телеграмму? – переспрашивала мама.

– Ну телеграмму, бумажную, что я забыл дома путёвку и паспорт.

– Какой паспорт? – упорствовала мама.

– Ну что значит – какой! Тот самый, который мне выдали в шестнадцать лет.

– Как, разве ты его не обменял?

– Обменял, мама, обменял и забыл.

– Как, ты забыл обменять паспорт?

– Обменять я не забыл, я забыл его взять с собой. И дал тебе телеграмму, чтобы ты выслала мне паспорт и путёвку. Ты получила телеграмму?

– Я ничего не получала, кроме пенсии, я тебе вышлю.

– Не надо мне пенсии, вышли мне паспорт и путёвку.

– Ну так бы и говорил с самого начала! А то морочишь мне голову с помидорами, а про существо дела не говоришь. В кого ты пошёл, я просто не могу понять.

– Мама, вышли мне всё это скорее! – кричал Синичкин.

Короче говоря, мама в Москве поехала на вокзал и отдала паспорт и путёвку проводнику поезда.

Синичкин перезвонил в Москву, уточнил номер поезда и вагона и поехал на вокзал. Естественно, проводник вначале не хотел отдавать паспорт и путёвку на фамилию Синичкина артисту Куравлёву. Пришлось долго доказывать, сличать личность и фотографию. Короче, через сутки после звонка паспорт и путёвка были уже у Синичкина, но он не сразу отнёс эти документы администратору санатория. Нет, он понёс свой паспорт Наде и нашёл её в той же беседке. Глаза Нади были красны от слёз. Синичкин извинился за то, что побеспокоил её. Он был вежлив и спокоен, наш Синичкин. Он был полон достоинства и внешней невозмутимости, но внутри у него всё клокотало.

– Разрешите мне задать вам вопрос, – начал он высокопарно.

– Пожалуйста, – сказала Надя, которой моментально передалась строгость и официальность Синичкина.

– Если я вас правильно понял, основным препятствием нашему общему счастью является то, что я артист. Не так ли?

– Именно так, – ответила Надя. – Вы меня поняли правильно.

– Или, другими словами, для вас важна душа человека, его характер, так сказать, личность, но вам мешает его внешний блеск, популярность и успех, не так ли? Я вас понял правильно?

– Именно так.

– Другими словами, – продолжал Синичкин, – если бы я был не я, то есть с тем же лицом, с той же душой, но только не был популярным артистом, вы бы не стали бороться со своими чувствами и наступать на горло собственной песне! – с пафосом закончил Синичкин.

– Да, – грустно ответила Надя, – я бы тогда ни на что не стала бы наступать.

– В таком случае, – сказал Синичкин высокопарно, – имею честь сообщить вам, что я не Куравлёв и не артист, я дамский парикмахер, имя моё Владимир, фамилия моя Синичкин. – И он гордо протянул Наде свой паспорт.

Надя дрожащими руками взяла паспорт, заглянула в него. Затем посмотрела на Синичкина полными слёз глазами, потом сказала:

– Да как же так можно?! – и швырнула паспорт прямо в лицо Синичкину.

Такого Синичкин не ожидал. Он мог предположить, что она бросится ему на шею, что она смутится, так как поймёт: её коварные замыслы раскрыты, она ошиблась в своих расчётах на популярного артиста, действия её по его завлечению провалились и стали теперь ненужными, – но такой реакции Синичкин никак не мог ожидать. Ему было больно, нехорошо. Но, во всяком случае, он убедился, что полюбила она его, если только можно называть таким словом её отношение к нему, за его мнимую популярность, а сам по себе Синичкин ей не нужен был никогда.

Обо всём этом он и рассказал Семёнову, после чего улёгся лицом к стене. Семёнов повертел в руках паспорт Синичкина, но не такой он был человек, Семёнов, чтобы просто так сдаться.

– Смотри, – сказал он, – я и не думал, что до сих пор делают фальшивые паспорта. Это что ж, тебе в милиции выдали, чтоб народ не приставал? Выходит, живёшь с двумя паспортами. Вот бы мне так, я бы тут же с Таиской расписался.

Таисия не заставила себя долго ждать. Она тут же без стука влетела в их номер с криком:

– Аферисты! Один артиста изображает, а другой – на, погляди, что мне твой друг на память подарил…

Она протянула Синичкину фотографию, на которой были запечатлены две личности – Семёнов и его жена, которая габаритами и серьёзностью лица ни капли не уступала мужу.

– «На вечную дружбу», – процитировала Таисия надпись и, бросив фото в лицо Семёнову, ушла, приговаривая: – Я своё в пионерлагере отдружила. Ишь ты, честный какой! А я, значит, уже и не человек. Если ты такой честный, зачем ходишь ко мне?

Синичкин лежал лицом к стене. То, что произошло у него с Надей, так ошеломило его, что остальные неприятности его уже мало трогали.

А неприятности, естественно, посыпались на Синичкина непрерывным потоком. Наутро весь санаторий уже знал, что Куравлёв – это не Куравлёв и что Синичкин – это дамский мастер, в смысле парикмахер. Некоторые перестали здороваться с ним. Другие смотрели на него с презрением, иные с сочувствием. Семёнов с утра сказал:

– Ну, ты артист, но меня всё равно не проведёшь.

То есть остались и такие, которые не поверили в неожиданное превращение артиста в парикмахера.

Однако понемногу Синичкин, который ходил как в полусне, стараясь избегать чьего-либо общества, занялся своим прямым делом, потому что только оно и давало ему успокоение. Одна дама, которая должна была идти вечером в варьете, попросила его уложить волосы, потому что она попала под дождь и причёска была совершенно испорчена. Синичкин пришёл даме на помощь и сделал такое чудо парикмахерского искусства, что на другой день к нему стояла одна очередь из отдыхающих и другая из медперсонала. Одни шли в театр, другие в ресторан, и всем хотелось быть красивыми. Многие женщины даже говорили: хорошо, что Синичкин парикмахер, – хоть какая-то от этого артиста польза.

А раз женщины полюбили Синичкина, значит, всё в порядке – климат общественного мнения санатория потеплел по отношению к Синичкину. Даже поговаривали о творческом вечере дамского мастера В. Синичкина, но он отказался наотрез. Вообще для него на юге всё померкло. Изредка они виделись с Надей, но не разговаривали и даже не здоровались. Больше того, если это происходило на улице или в парке, они, издали завидев друг друга, сворачивали куда-нибудь в сторону, чтобы не встретиться.

Постепенно Синичкин стал думать о Наде иначе, о чём и говорил своему другу Семёнову. Он, Синичкин, попытался поставить себя на Надино место, и получалось, что выглядел он неважно при условии, что Надя честный и хороший человек. Получалось, что он выдал себя за известного артиста, пользуясь чужой популярностью и чужой всенародной любовью, влюбил в себя девушку, а когда это стало ему выгодно, открылся.

А расчёт оказался неверным. Так всё получалось при условии, что сама Надя была человеком чистым. И снова грызла Синичкина совесть. Ведь мог он позвонить в Москву сразу по приезде в дом отдыха, переспал бы на вокзале ночь, да в конце концов, и в доме отдыха тоже люди: поверили бы, впустили на два дня под честное слово. Может быть, он как Синичкин и не смог бы понравиться Наде, но ведь кто знает! А если бы понравился, то не было бы никаких препятствий. Что говорить, если не дано тебе врать, то и заниматься этим не стоит, самому себе дороже.

У Семёнова дела тоже были совсем неважные. Таисия его знать не хотела и объяснять почему наотрез отказалась. Бросала на него в столовой взгляды, но тайно, когда Семёнов не видел, а на мировую не шла. Семёнов решил ответить контрударом и даже уговорил Синичкина принять в этом ударе участие.

– Я тебе так скажу, женщины – они ревность не переносят, так что собирайся сегодня вечером, будем им характер обламывать.

«А, чем чёрт не шутит! – подумал Синичкин. – А вдруг подействует?»

Вечером Семёнов привёл двух хохотушек. Они вчетвером чинно пошли по аллее и долго вышагивали по парку для того, чтобы наткнуться на Таисию и Надю. Но, видно, у Таисии мыслительный аппарат был под стать семёновскому, и Синичкин с Семёновым натолкнулись на своих подруг где-то в центре парка, а до того Надя и Таисия водили своих ухажёров по тому же парку в аналогичных поисках. Первыми не выдержали Синичкин и Семёнов.

– Извините, девочки, – сказал хохотушкам Семёнов, и они с Синичкиным кинулись за четвёркой.

А потом Семёнов отозвал кавалеров своих подруг. Два офицера отошли с Семёновым и Синичкиным.

– А ну, ребята, – сказал Семёнов грозно, – чешите от наших девчонок.

– Вот что, друг, – ответил один офицер. – Мы тебя не трогали, и гуляй себе спокойно.

– Я ведь и побить могу, – сказал Семёнов.

– А ты что, боксёр? – спросил офицер.

– Может, и боксёр, – ответил Семёнов.

– Ну что ж, – сказал офицер. – Какой разряд?

– Второй, – соврал Семёнов.

– Извините, у меня первый, – ответил офицер и вынул книжечку с разрядом.

На том разговор и закончился. Таков современный способ встречи на дуэли: показали друг другу разрядные книжечки и разошлись по-хорошему.

Но когда офицеры вернулись на место, Нади и Таисии уже не было. Наде весь этот маневр показался омерзительным. Таисии пришлось идти за ней.

Дни шли за днями, и отношение Синичкина к Наде менялось то в одну, то в другую сторону. Он то ненавидел её, то хотел бежать просить прощения, но не бежал, а вскоре и бежать было некуда.

Пришёл день отъезда. Последний раз в столовой посмотрели Синичкин с Надей друг на друга. Так, наверное, смотрят на поле боя раненые солдаты, когда видят, как уходят, не заметив их, товарищи, а крикнуть нет сил.

Посмотрели друг на друга и расстались. Синичкин с Семёновым уехали на вокзал. А Таисия с Надей остались. Когда автобус уже отъехал от дома отдыха, показалось Семёнову, что из-за забора вслед ему смотрела Таисия. Показалось, а может, и в самом деле смотрела.

В поезде, в отдельном купе, вдвоем, под охи и ахи проводниц насчёт «Куравлёва» ехали Синичкин и Семёнов, и сказал наконец Семёнов, одолев свою тяжёлую думу:

– Ну вот сейчас мы одни, скажи мне честно: кто же ты – артист или парикмахер? Мне ж на Алтае надо рассказывать, с кем я жил в санатории.

– Говори, с Куравлёвым.

– Ну вот, наконец-то сознался! Так я и знал, что не ошибся в тебе. – И Семёнов полез обниматься.

– Что это тебя на нежности потянуло? – спросил Синичкин.

– Прощаюсь с тобой, – ответил Семёнов. – Выхожу. Решил я – назад поеду. Знаешь, не могу без Таисии. Ну не могу, и всё. Вопрос в душе остался. Не могу с этим вопросом жить.

– А жена как же?

– Если любит, – сказал Семёнов, поднимая чемодан, – приедет и заберёт. А я не могу. Прощай, Лёнька. Будь здоров. – И вышел на ближайшей станции.

А Синичкин приехал домой и стал ходить на работу. Пошли обычные радостные будни и суматошные праздники. А приблизительно через полтора месяца села к нему клиентка. Глянул он на неё, а это Надя.

– Ой, это вы? – сказала она, будто не ходила полтора месяца подряд по парикмахерским, хотя могла бы позвонить в управление и узнать, где работает Синичкин Владимир. Но гордость не позволила. Вот и ходила из парикмахерской в парикмахерскую, пока не села наконец в кресло к Синичкину.

– Ой, это вы? – сказала Надя.

– А это вы! – обрадовался Синичкин.

Потом он делал ей причёску, и оба они молчали.

А потом, когда он уже сделал ей причёску, она заговорила:

– А знаете, Семёнов вернулся и рассказал, как вы путёвку и паспорт дома оставили. Только он убеждён, что вы артист, а я после его рассказа поняла, как всё это вышло. Теперь уж это всё ни к чему.

– Глупо как-то вышло, – сказал Синичкин.

Она заплатила деньги в кассу и пошла. Он сел в кресло, поглядел на себя в зеркало и ещё раз повторил:

– Глупо.

Затем вдруг вскочил и побежал в халате на улицу, догнал Надю, остановился перед ней и замолчал. А Надя спросила:

– Вы что-нибудь хотите сказать?

– Ничего, – ответил Синичкин, – то есть хотел сказать, что вы сумочку оставили, – и отдал сумочку.

– И всё? – спросила Надя.

– Нет, ещё я хотел сказать…

Но тут он заметил, что вокруг них собрался народ. Люди показывали на него и говорили:

– Смотрите, Куравлёв, Куравлёв!

– Что вы хотели сказать? – спрашивала Надя.

– Здесь люди вокруг, я не могу сказать…

– Они думают, что вы артист Куравлёв, они не знают, что вы Володя, а я знаю это, поэтому не обращайте на них внимания. Говорите, Володя, говорите, я так искала вас.

И он сказал и про то, что скучал по Наде, что переживал из-за неё, и про то, что не хочет больше с ней расставаться, – и всё это уложил в одну фразу из трёх слов:

– Я люблю вас.

А она сказала:

– Можно, я вас поцелую?

И вся толпа стояла и смотрела, как Надя целовала Володю, потому что все думали, что идёт съёмка.