85

Лео Фриис просыпается, свет ночника слепит глаза. Дыхание на другой половине кровати спокойное и ровное, но одеяло сбилось в изножье, а лоб под длинной темной челкой, кажется, взмок от пота. Он бросает взгляд на часы радиоприемника. Четверть восьмого. Через час можно будет погасить лампу. Если она тогда проснется, будет не совсем темно.

Сейчас уже получше, думает он. Достаточно ночника, можно обойтись без верхнего света, и окно можно лишь чуточку приоткрыть, не выстуживать комнату так, как бывало каждую ночь, когда ее только-только привезли домой. И несколько следующих недель.

Карен тогда вообще не могла заснуть без изрядной порции спиртного. Засыпала лишь на рассвете, на диване, при полной иллюминации. Те недели были хуже всего. Потом стало лучше. Ей хватало храбрости подняться в спальню, если горел верхний свет, а все двери и окно были открыты. Хватало храбрости закрыть глаза и уснуть, пока он или Сигрид лежали рядом и оберегали ее от темноты. Ведь каждую ночь она просыпалась в холодном поту, с паникой в глазах, и они осторожно разговорами возвращали ее в реальность. Сейчас уже лучше, думает Лео и тихонько отводит влажную челку со лба Карен. Только ночник и я да приоткрытое окно. А она спит.

И что-то случилось с ним самим. Он больше не поглядывает на ближайший выход, не проверяет все время, насколько мало помещение, где он находится, насколько близко подступают стены. Уже не реагирует — ну, по крайней мере, не впадает в панику, — когда слышит за спиной звук закрывающейся двери. На прошлой неделе вообще не думал о тесноте возле барной стойки в “Репетиции”, а в туалете, где не оказалось свободных писсуаров, зашел в кабинку. Ладно, дверь он не запер, но тем не менее.

Лео Фриис точно знает, почему память о каморке под лестницей вдруг перестала терзать его. Не потому, что с тех пор, как его отчим последний раз запер его там, минуло почти тридцать лет. Не потому, что два дня спустя мерзавец свалился с лестницы и сломал себе шею. Не потому, что Лео, едва дыша, стоял тогда на верхней площадке и думал, что все наконец-то кончилось. Он ошибался. Память об издевательствах пережила падение. Страх перед запертыми помещениями держал его железной хваткой. А потом внезапно, без предупреждения, отступил и исчез за кулисами.

Он осознал это в тот миг, когда без малого шесть недель назад вошел в больничную палату в Равенбю. Карл Бьёркен позвонил и быстро рассказал о случившемся. И о том, что Карен отвезли в равенбюскую больницу.

“Тяжелых повреждений нет, но ей плохо, — сказал Карл. — Вы как, можете приехать?”

Они сразу же сели в машину. Он и Сигрид. Ехали молча, с превышением скорости. Одолев семь лестничных маршей и запыхавшись, Лео следом за Сигрид, которая поднялась на лифте, открыл дверь и у окна увидел Карен. Голубая больничная рубашка на спине мокрая от пота, палата переполнена паникой.

Она боится сильнее, чем я, подумал он тогда.

Еще один взгляд на часы: почти половина восьмого, засыпать бесполезно. Но и вставать вроде рано, думает он, переводит взгляд на лицо на подушке рядом. Видит, как веки чуть трепещут, слышит легкие похрапывания, видит голые ноги, высунувшиеся из клетчатых пижамных брюк. Там остались шрамы, бледной полоской тянутся от стопы вверх, розовым червяком обвивают левое колено. Старые шрамы, новых операций не потребовалось. Ей повезло, повреждения поверхностные, сказал врач.

Не все, подумал Лео. Тогда в больнице, с трудом переводя дух, он перехватил панический взгляд Карен и сам совершенно успокоился.

Но они пройдут, думает он сейчас.

Скоро она проснется, и все будет как обычно. Она будет ворчать, что никто не очистил кофеварку от накипи, досадовать, что полотенца не становятся чище, когда валяются на полу в ванной, со вздохом сетовать, что Сигрид слишком подолгу сидит, уткнувшись в мобильник, вместо того чтобы заниматься.

Но даже не заикнется о том, что им пора сваливать.