71

Открыв глаза, она ничего не видит. Снова закрывает, пытается унять панику.

Следом пробиваются другие ощущения. Слабый запах сырости, понимание, что она лежит на чем-то твердом. Не смея шевельнуться, она проводит пальцами по поверхности. Шершавая, холодная. Скала? Нет, плоские, ровные, прямоугольные плиты. Надгробия в Гудхейме. Я умерла?

Нет, эти камни поменьше, одинаковые и лежат впритык друг к другу. Кончиками пальцев она чувствует маленькие ложбинки стыков. Знаю, знаю, что это, думает она. Кирпичи. С трудом напрягает шею, приподнимает голову. Боль. Глухая, дергающая, надо лбом. И здесь есть свет. Откуда-то идет слабый, неверный свет. Ее разом захлестывают дурнота и облегчение. Не умерла.

Она проводит рукой по лбу — ладонь мокрая. С сомнением подносит ее к губам, осторожно лижет — металлический вкус. И как только сознание регистрирует вкус крови, возвращается память, короткими беспощадными фрагментами. Страх, безнадежная попытка убежать, чужая рука на шее, лоб ударяется об острый край каминной полки. В тот же миг она осознает, что здесь кто-то есть.

Она здесь не одна.

Как можно быстрее Карен переворачивается, поднимается на корточки. Выждав несколько секунд, встает. Ее шатает, она ощупью пытается за что-нибудь ухватиться.

Уильям Трюсте сидит в кресле, положив ногу на ногу и обхватив ладонью поставленный на колено стакан. Пол-лица освещено латунным семисвечником, который стоит рядом на столе.

— Ну-ну, Карен. Что же нам с вами делать?

Она молча смотрит на него. Обводит взглядом полки с рядами винных бутылок и стаканов, дубовый стол с шестью стульями, деревянные бочки у дальней стены. Машинально оборачивается, ищет глазами выход.

— Забудьте, — слышится голос Трюсте. — Вы отсюда не выйдете.

— Что вы намерены делать?

Неужели это ее голос? Слабый, хриплый, чужой.

— Мне искренне жаль, Карен, но вы сами поставили себя в такое положение. Не надо было впутывать моего сына.

Ты сам его впутал, думает она. Манипулировал родным сыном, чтобы создать себе алиби. “Нечаянно” уронил его мобильник в унитаз, чтобы ему пришлось взять твой. Взял с него слово позвонить домой из Люсвика, когда ты сам был у карьера. И визит к несчастному отцу занял наверняка не больше пяти минут, а не час, как ты утверждал. Психопат окаянный. Как же я, черт побери, не разглядела? Грандиозное самомнение, наигранное смирение, обаяние. Способность дурачить окружающих, потоки слов. Полный набор.

И с растущим ужасом она думает о самой верхней строчке в списке симптомов: неспособность к эмпатии.

Вслух она говорит:

— Зачем вы это сделали? Что вы выигрываете?

— Что выигрываю? Да все, разумеется. У Гротов нет ни единого шанса вовремя получить добро на расширение, чтобы погасить кредиты. Областное управление немедля все остановит. Альцгеймер — самое страшное после рака. Намек на подозрение — и политики нажмут на тормоза.

Карен пошатывается, делает шаг в сторону. Не спрашивая разрешения, подходит к столу, садится на стул. Уильям смотрит на нее, не протестует.

— Но зачем убивать Фредрика? Ведь исследованиями занимался именно он.

— Затем, что он отказался их публиковать. Сказал, результаты ненадежны. А я всего-то и хотел, чтобы он выступил с тем, что есть, этого было бы достаточно. Но старикан уперся.

— Тем не менее, он написал Бьёрну Гроту и угрожал ему, — говорит Карен в надежде, что он проглотит наживку.

Прикинься, будто не понимаешь, думает она. Включи дурочку, подыграй его тщеславию. Пусть почувствует себя ловкачом. Выиграй время.

Уильям Трюсте с безмолвной усмешкой смотрит на нее.

— Это вы послали мейл от имени Фредрика? — медленно произносит она.

Он смеется.

— Опять ошибочка. По сути, мейл отправил Габриель. Он знал, где старикан прячет компьютер. Видит Бог, я все там перерыл, пока обратился к нему за помощью. Уговорить Габриеля было проще простого.

И ты положил компьютер обратно в тайник, чтобы мы подумали, будто в доме побывал Бьёрн Грот, искал и не нашел, думает она. Ты даже не представляешь себе, что мы вполне могли не найти компьютер.

— Когда Фредрик понял, что́ вы сделали? — спрашивает она.

— Когда Бьёрн позвонил ему. Фредрик, понятно, рассвирепел, он же знал, что не посылал никаких угроз. Но в конце концов сложил два и два и понял, что это моих рук дело. Я ведь месяцами пытался его уговорить. И в сочельник у Гертруд он отвел меня в сторонку и припер к стене. Потребовал, чтобы я поговорил с Бьёрном, иначе он сам это сделает. А это, разумеется, было недопустимо.

— Он знал, что вы втянули в эту историю и Габриеля?

Уильям вздыхает. Отпивает большой глоток.

— Хотите выпить?

Карен качает головой. От легкого движения под лобной костью вновь возникает дергающая боль.

— Если вы хотите услышать весь рассказ, то я просто требую, чтобы мы оба выпили.

Он встает, подходит к одной из бочек, лежащей на деревянных козлах. Набрасывает белый лоскут на деревянную затычку на округлой верхней стороне, слегка раскачивает ее, потом вынимает. Берет что-то наподобие узкой суповой ложки с длинной ручкой, сует в отверстие. Достает, выливает содержимое в стакан, добавив несколько капель воды из маленького графинчика на столе.

— Пейте с благоговением. Знаете, сколько ему лет?

Она молча берет протянутый стакан.

— Посмакуйте, — говорит он. — Попробуйте, а потом скажите, как вам нравится “Хусс и Грот” сорок седьмого года.