66

Карен смотрит на гранитную плиту, помечающую могилу отца на семейном участке.

Третий ряд сверху, вторая плита слева. Справа еще две гранитные плиты: Айно Эйкен, пережившая сына на два месяца, и Йоханнес Эйкен, выдержавший еще три года. Папа, бабушка и дед — пока что их могилы последние на семейном участке Эйкенов. Но перед большим чугунным якорем вполне достаточно места — тяжелый и надежный, он высится на заднем плане, как бы оберегая поколения. Рыбаки, жены рыбаков и лоцман, зятем вошедший в семью. Обычный семейный участок, один из многих украшенных якорями на Гудхеймском кладбище.

Карен выпрямляется, обводит взглядом пологий склон, спускающийся к мысу. Несколько посетителей ходят между могилами, издалека кажется, будто они негромко беседуют. Совсем далеко, там, где земля сливается с небом и морем, виднеются древние мегалиты, сорок два камня трехметровой высоты, установленные полукругом, открытым на восток. Вероятно, именно это величественное зрелище изначально подвигло обитателей Ноорё к решению не соперничать; на Гудхеймском кладбище нет вертикальных надгробий, лишь ряды якорей разной величины, охраняющих лежащие плашмя плиты с гравированными именами потерянных сыновей и дочерей. Имена и даты, никаких стихов, не в пример надгробиям Хеймё и Фриселя. Никаких “любимых, оплакиваемых”. К чему тратить слова на самоочевидное?

“Не воображай, что я тоже рассчитываю лежать здесь, — сказала дочери Элинор Эйкен, когда надгробие мужа уложили на место. — Насчет себя решай сама, но я хочу, чтобы меня похоронили возле Лангевикской церкви. Или, может, в Равенбю, с матерью и отцом, но только не на Ноорё. Обещай мне!”

Карен чуть кривит рот при этом воспоминании. “Насчет себя решай сама”. Видимо, мама пыталась тонко намекнуть, она, мол, не ждет, что Карен вообще похоронят на Доггерландских островах. Может, она предпочтет лежать рядом с Джоном и Матисом в суррейском Хейзлмире или быть развеянной над морем. Элинор Эйкен никогда не стремилась командовать своим окружением и определенно не желала, чтобы командовали ею самой.

И вновь Карен отмечает, что ощущение все то же. Для нее не играет роли, где она окажется, когда настанет ее черед. Могилы для нее ничего не значат. До сих пор она лишь дважды навещала место последнего упокоения отца. А в Хейзлмир вообще не возвращалась. Карен Эйкен Хорнби не верит ни в рай, ни в ад или, может, верит в то и другое. Одно она знает твердо: Джон и Матис всегда с нею, каждый день, ей не нужна могила, чтобы вспоминать их.

Другое дело — отец. Может статься, его душа все же витает в здешних закоулках. В каком-то смысле Вальтер Эйкен с его морщинистым, обветренным лицом и прагматичным отношением к законам и правилам воплощал в себе самую суть скудного ноорёского края. И он, конечно, тоже всегда с нею. Запах соли и смолы, дизельного топлива и пота. Переменчивость глаз, ведь всего за секунду голубые льдинки с желтой каемкой вокруг радужки становились из пугающе волчьих проказливыми, игриво-веселыми, которые она в детстве так любила. Конечно, память хранит и дни, когда он был в море. Мама и Карен одни в доме. Ни слова о затаенной тревоге в спокойную погоду, о гложущем страхе, когда погода менялась, или об облегчении, когда лодка возвращалась. Шум скинутых в передней сапог. Широкая папина спина, склоненная над кухонным столом, большие загорелые руки, крепко обхватившие стакан. Мгновение, свободное от тревоги, перед тем как лодка снова уйдет в море. Постоянное чередование тревоги и облегчения, совершенно естественное, будто она впитала его с молоком матери. Все это, конечно же, живет в ее душе.

Вдруг осознав, что, помимо непрерывно кружащих чаек, крачек, поморников и буревестников, здесь есть что-то еще, взгляд скользит вверх. Карен следит за движениями морского орла, а он величаво, с виду без малейшего напряжения, парит, раскинув крылья, на восходящем токе воздуха. Да, папа, думает она. Кто знает.

Мгновение спустя она мысленно возвращается к телефонному разговору, состоявшемуся несколькими часами ранее. К разговору, который привел ее сюда. Тетя Ингеборг решительно настояла на двух пунктах: раз уж Карен наконец-то приехала домой, она, разумеется, должна навестить могилу отца и, разумеется, должна прийти вечером на ужин. Трех Королей в одиночку не отмечают.

“Не знаю, успею ли, — начала было Карен. — Прежде всего работа”.

“Поужинать все равно надо. Лосось, запеченный с можжевельником, и брюквенные медовушки. И яблочный пирог с кардамоном, как ты любишь. Мальчики придут, все трое. У Эйнара десять дней отпуска с платформы, и он очень хочет повидать кузину”.

Карен не обещала, но прекрасно знает, что будет сидеть там с полной тарелкой запеченного в духовке лосося, извлеченного из-под толстого защитного слоя соли и можжевеловых веточек, и горой золотистых кубиков глазированной медом брюквы. Знает, что ей придется лавировать среди вопросов о работе и планах на будущее, с благодарностью отмечать, что о случившемся никто вслух не говорит. Не сумеет она не заметить, как они обменяются взглядами, поняв, что наша Карен по-прежнему живет одна и, кажется, отнюдь не намерена что-то менять. Не сумеет пропустить мимо ушей досадливый тон, когда тетя Ингеборг спросит, по-прежнему ли Элинор довольна житьем в теплых краях.

Ну да ничего, Карен справится.

Орел парит на ветру, исчезает где-то над морем. Она нехотя отводит взгляд, поднимает воротник, защищаясь от ветра, и понимает, что осталась одна. Нахмурило, снег угрожающе нависает в темных тучах, которые быстро наползли с запада. Немногие посетители, которые только что были здесь, уже приметили скорую перемену погоды и поспешили прочь, на парковки. Безлюдье и ветер заставляют Карен вздрогнуть.

Она слегка кланяется могиле, отворачивается и цепенеет. Мужчина, стоящий на краю участка, глядит прямо на нее.