3

Спустя двадцать минут посудомоечная машина загружена, кофе разлит по чашкам, шафранные булочки стоят на столе в гостиной. Коре с Эйриком вернулись после краткой вылазки в садовый домик, и Марике, глядя на них, говорит что-то насчет “найти комнату” и подумать о менее удачливых друзьях.

Харри бросает быстрый взгляд в их сторону. В его глазах равно читаются тревога и любопытство.

Марике и та, кажется, в порядке исключения пребывает в лучезарном настроении, датский акцент сегодня едва заметен. Однако Карен прекрасно знает, что достаточно одного неудачного обжига и эта версия ее подруги обернется ужасной гарпией, шипящей на североютландской абракадабре. Сегодня же вечером Марике Эструп сияет, нет в ней ни следа нервозности, которая медленно, но верно завладеет ею по мере приближения нью-йоркского вернисажа. Карен откидывается на спинку кресла. Здесь и сейчас. Время и алкоголь.

Кто-то разыскал бутылку гротовского виски и бутылку рябинового ликера, и все умудрились найти себе местечко — кто на зеленом диване, кто в одном из уютных, просиженных вольтеровских кресел, а кто и на старом сундуке, который она так и не собралась оттащить на чердак. Получив от матери дом, она первым делом решила отправить на чердак это старье. С тех пор минуло девять лет.

Сигрид по-турецки уселась на полу, облокотясь на журнальный столик. Карен смотрит на ее длинные черные волосы — столько раз крашеные-перекрашеные, что уже потеряли блеск, — на тонкие руки сплошь в узорах тату, на кольцо в носу. Оно взблескивает от пламени свечей в латунном канделябре, когда Сигрид энергично кивает в ответ на реплику Коре. Внешне они с Коре вообще удивительно похожи, думает Карен. По крайней мере, что касается цвета волос, татуировок и пирсинга. Отец Сигрид не обрадуется, услышав такое, думает она, с удовольствием потягивая из стакана.

В свою очередь Эйрик — полная противоположность Коре. По случаю праздника он надел розовый пуловер, белую рубашку и строгий галстук в серую полоску. Стрелки на серых брюках острые как ножи. Старый честный Эйрик верен себе, думает она. И в выборе одежды, и в дружбе: если б не он, я бы здесь сегодня не сидела. Горло перехватывает, и она скользит взглядом дальше. С содроганием отмечает, что мама и Харри опять в одинаковых футболках, на сей раз с рождественским принтом, изображающим разукрашенный куст можжевельника. Во всяком случае, вид у них счастливый, думает она.

Волна раздражения отхлынула, сменилась чем-то вроде смиренной нежности. Сейчас, в отзвуках злости и разочарования, в тепле свечей и виски, с ленивым котом на коленях, она не в силах держаться начеку. Не в силах защищаться от всего того, что, как она знает, погубит ее, если она забудет об осторожности.

“Она не твоя дочь, запомни”.

Последние слова Сюзанны Смеед по-прежнему звенят в ушах.

Она молча смотрит на не свою дочь, на девушку, которую взяла под опеку всего несколько месяцев назад. Промокшая и больная, Сигрид сидела на ступеньках дома, доставшегося ей неожиданно и против ее желания. Не имея сил протестовать, она поехала с Карен к ней домой, покорно пила чай с сухарями и принимала парацетамол, пока грипп не отступил.

И каким-то образом по-настоящему она отсюда так и не уехала.

Официально Сигрид, разумеется, живет в доме, что достался ей после матери, но по-прежнему много времени проводит у Карен. Приезжает всегда ненадолго, но остается допоздна, а гостевую комнату занимает по первой же своей просьбе. Как кошка, которую прогоняют, а наутро она опять сидит на крыльце.

Точь-в-точь как ты, думает Карен, поглаживая серого кота по животу, нащупывает колтун, не глядя распутывает его ногтями. Руфус тоже просто пришел и решил остаться. Лео она, правда, пригласила сама на время поездки в отпуск — присматривать за домом и за котом. Но отпуска не вышло. Однако Лео тоже не спешит уходить. Хотя, с другой стороны, выбирать ему особо не приходится.

Как же так получилось? Когда мой дом стал центром помощи бездомным? — думает она, отхлебнув глоток виски.

Сама она звонка не слышит. Марике выходила в туалет и теперь стоит в дверях кухни с мобильником Карен в руке.

— Он был в кармане твоей куртки. Наверно, тебе стоит ответить, — добавляет она, многозначительно глядя на дисплей и передавая телефон Карен.

“Юнас Смеед”, успевает прочитать Карен, прежде чем звонки смолкают. И тяжело вздыхает.

— Только не говори, что это папа, — бросает Сигрид. Карен утвердительно кивает, потом спрашивает:

— Он и тебе тоже звонил?

Сигрид достает из заднего кармана телефон, качает головой.

— Нет, у меня нет пропущенных звонков. Ну что ему теперь-то нужно? — стонет она. — Я же, черт побери, была у него и вчера, и сегодня!

— Может, он просто хочет пожелать счастливого Рождества, — спокойно вставляет Элинор.

— Вдобавок завтра он уезжает в Таиланд, — продолжает Сигрид. — Три недели приставал, уговаривал поехать с ним! Мало ему, что мы вместе отпраздновали сочельник? Я еще должна торчать на каком-то идиотском кокосовом пляже. Ну почему он такой?

Сигрид разводит руками и таращит глаза, подчеркивая, что она в самом деле сделала все, что можно требовать от дочери, желающей восстановить испорченные отношения с отцом.

Прямо одиннадцатилетний ребенок, а не почти девятнадцатилетняя девушка, думает Карен.

Со вздохом она встает, выходит на кухню. Две секунды колебаний — и она нажимает кнопку ответного вызова. Если речь не о дочери, то у шефа отдела уголовного розыска Доггерландской полиции есть лишь один повод позвонить Карен Эйкен Хорнби в первый день Рождества. Причем не для того, чтобы пожелать ей счастливого Рождества.