13

Поясница болит, когда Карен заворачивает на парковку возле люсвикской паромной пристани. Наверно, парковки есть и поближе к центру, но здесь она уверена, что персонал пароходства, который посменно работает в расположенных рядом офисах, в известном смысле присматривает за машинами.

Она осторожно вылезает из “форда”, достает с заднего сиденья большую сумку, собранную вчера вечером. Затем, упершись обеими руками в дверцу, расправляет спину, чувствует, как стреляет в правое бедро. Часы за рулем в сочетании с неравномерной нагрузкой в то время, что она провела на ногах, дают себя знать. Особенно на скользких горных склонах возле карьера она постоянно чувствовала колено и неловко старалась уменьшить боль. Глянув на часы, Карен направляется к главной улице. Сегодня утром, направляясь с Кнутом Брудалем в амбулаторию, она заметила в одном из угловых домов паб. Тогда он был закрыт, однако есть надежда, что сейчас ее угостят желанной пинтой пива. Или двумя.

Слабый запах чада ударяет в нос, когда она открывает дверь и входит в большое, почти квадратное помещение. Десятка два мужчин сидят у стойки и за столиками, одни особняком, другие группами. Все взгляды устремлены на экран телевизора, висящего на стене. Карен выбирает пустой столик у окна, волоком подтаскивает туда сумку и тоже бросает взгляд на экран. “Манчестер юнайтед” против “Сундерланда”, отмечает она, короче говоря, шансов одержать победу на своем поле весьма мало. Она проходит к стойке, достает из кармана куртки бумажник.

Женщине за стойкой на вид около семидесяти. Этакий гибрид поблекшей красоты секс-бомбы и живого материнского тепла. Платиновые волосы уложены аккуратными локонами, рот тщательно подкрашен, в вырезе джемпера между крепкими грудями висит золотой крестик на тонкой цепочке. Когда Карен подходит, лицо барменши озаряет настолько прелестная улыбка, что ее не портит даже пятнышко вишневой помады на переднем зубе.

— Привет, лапочка, чем могу служить? — спрашивает она, и Карен чувствует, что невольно тоже расплывается в широкой улыбке. Наперекор боли и усталости.

Быстро оглядев череду пивных кранов, она обнаруживает свой любимый сорт:

– “Спитфайр”, будьте добры. — И добавляет: — А еще четвертинку “Грота”.

Просто немножко поразведаю, раз уж собираюсь на винокурню, внушает она себе. Собственно, платить должен бы Смеед.

— Какого вам, дорогая? У нас есть все варианты.

Женщина широким жестом обводит полку за стойкой, где выстроились разные бутылки с хорошо известным логотипом.

— Даже не знаю. — Карен изучает ассортимент. — Ну, пожалуй, “Олд стоун селекшн”.

Определенно надо поразведать, думает она и косится на изображение гудхеймских мегалитов, украшающее этикетку.

— Да вы садитесь, я скоро подойду.

Скованно выпрямив спину, Карен охотно возвращается к своему столику у окна. И когда проходит между мужчинами и телевизором, чуть опускает голову, чтобы не мешать им смотреть.

Садится, обводит взглядом помещение. Типичный доггерландский паб, оборудованный явно по британскому образцу. Только вместо изображений лошадей, охотничьих рогов и собак стены украшены морскими мотивами и инвентарем. К потолку подвешена всенепременная рыбачья лодка, на одной из стен — перекрещенные весла, а над барной стойкой — опять же всенепременные сети со стеклянными поплавками. Точь-в-точь как в лангевикском “Зайце и вороне” или в любом другом из тысяч пабов, которых на Доггерландских островах по-прежнему хватает.

“Лучшее, что британцы принесли в здешние края”, — говаривал ее отец.

В этой оценке он был не одинок. Самые закоснелые из старых чудаков-проскандинавов, негодующие на огромное западное влияние, и те частенько произносят свои иеремиады не где-нибудь, но в местном пабе. Причем иные упорно именуют Доггерланд, как в старину, — Вестмаркланд, а заодно угощаются очередной пинтой эля или порцией виски.

Однако и этой культуре грозит опасность: в Дункере и в Равенбю с пабами все больше конкурируют винные бары и микропивоварни с собственными распивочными, которые возникают в молодежных кварталах как грибы после дождя. Новенькие, без характерного плесневого запаха, что идет от ковролина, за многие годы пропитавшегося пролитым пивом. Тем не менее Карен чувствует себя в таких вот старых пабах куда уютнее. Среди мужиков, которые при твоем появлении и бровью не поведут. Там можно спокойно посидеть одной, и никакие ищущие компании типы к столику не подкатят, не спросят с надеждой: “У вас такой одинокий вид, можно присесть?”

Карен вынимает две записные книжки. Маленькую узкую, помещающуюся в кармане куртки, и большую, в переплете из чертовой кожи, которую носит в сумке. В тот же миг перед ней ставят поднос с пинтой эля, стопочкой светло-желтого виски и мисочкой обжаренных красных водорослей. Карен поднимает глаза.

— Спасибо. Можно задать вам вопрос? В Люсвике сейчас найдется гостиница, или, может, порекомендуете хороший ночлег с завтраком?

— А как же, “Риндлерс” на Лотсгатан. Но если вам просто нужна удобная кровать с чистым бельем, то я сама могу предложить комнату. Три сотни марок включая завтрак. В “Риндлерсе” по меньшей мере втрое дороже.

— Согласна, — говорит Карен. — Возможно, я останусь на несколько дней, если не возражаете. Карен Элисабет Хорнби, — добавляет она, протягивая руку.

— Эллен Йенсен. Нисколько не возражаю. Можно спросить, что вас сюда привело? Я слышу, вы с юга.

— Работа, — коротко отвечает Карен и тотчас добавляет: — Я из полиции, расследую смерть, случившуюся здесь, на острове.

— Фредрик Стууб, ну да, я так и подумала. Слыхала нынче утром. Выходит, это был не несчастный случай?

— Пока рано делать выводы, при подобных обстоятельствах мы всегда проводим расследование, на всякий случай.

— Да, трудно представить себе, чтобы кому-то понадобилось убивать старого чудака.

— Вы его знали?

Эллен Йенсен качает головой:

— Он обычно бывал здесь после работы, вот и все. Много лет приезжал на пароме ровно в половине шестого. Заходил на досуге выпить стаканчик, как и многие другие.

— Насколько я поняла, он был учитель на пенсии. А работал, значит, не в люсвикской школе?

Эллен Йенсен, откинув голову назад, от души смеется:

— Он бы осерчал, услышав такое. Обида ведь, по крови-то он был Хусс, что ни говори. Нет, Фредрик Стууб преподавал в Университете Равенбю. Химию или биологию, что-то в этом роде. Во всяком случае, здешних сопляков чтению не учил. — Она опять смеется и забирает пустой поднос. — Скажите, когда показать вам комнату. Могу включить все в один счет, не возражаете?

— Спасибо, так и сделайте.

Дискуссия со Смеедом подождет.

Примерно час спустя она садится на кровать в своей комнате и отмечает, что, как и обещала Эллен, кровать вроде бы удобная, а комната чистая и аккуратная. Но до ужаса безвкусная. Помимо ковролина с коричневым узором, обоев с медальонами и чайника цвета авокадо, везде и всюду сплошные безделушки. Искусственные цветы, на маленьком письменном столике — несколько фарфоровых собачек, на стене — старинный охотничий рог и картина, в ядовитых красках изображающая солнечный закат, Карен с отвращением невольно отводит взгляд. Над изголовьем кровати — прежде чуть ли не обязательное украшение всех доггерландских заведений: сердце, а по бокам якорь и крест, на сей раз из светло-розового гипса. Вера, надежда и любовь. Но Карен как раз сейчас ничего такого не испытывает. Господи, ну почему я не пошла в “Риндлерс”, думает она.

Она встает, подходит к окну. Уже стемнело, но свет паромного терминала сообщает, что комната все ж таки с видом на море. Она достает мобильник, вызывает номер матери. Элинор отвечает после четвертого сигнала, радостно переводит дух.

Карен не спрашивает, отчего она запыхалась.

Выслушав домашние новости: нет, с голоду никто не умер, доели вчерашние остатки. Да, все разъехались, конечно, кроме Лео и Сигрид. Нет, никаких проблем, Сигрид обещала подбросить их в аэропорт. Что ты сказала, дорогая? Харри передает большой привет. Как там твои дела, надолго задержишься? — Карен заканчивает разговор и намеревается вызвать номер Юнаса Смееда. Сейчас отчитается за день и спросит насчет видов на подкрепление, но тут раздается входящий звонок. Сёрен Ларсен написано на дисплее, и, отвечая, она чувствует укол совести. Половина седьмого, не больше, а она, не сказав Ларсену ни слова, закончила рабочий день.

— Привет, Эйкен, — весело говорит Ларсен. — Ты куда подевалась?

— Я в Люсвике. Только что заселилась в комнату над пабом на Шеппаргатан. — А ты-то где? Только не говори, что по-прежнему в доме Стууба.

— Черта с два. Мы с Кнутом сидим в гостиничном ресторане, только что сделали заказ. А почему ты над пабом? “Риндлерс” — вполне приличная гостиница. У них и баня есть, и джакузи. Мы вообще-то думаем искупаться после ужина.

С тяжелым вздохом Карен проклинает свою судьбу. Понятно, сидеть в джакузи с Патом и Паташоном соблазн невелик, но спине наверняка бы полегчало после получаса в горячей ванне. А вместо этого она сидит в цветастой келье, глядя на мерцающие огни пустой паромной пристани.

— Сняла первую попавшуюся комнату, — глухо отвечает она.

— Так, по крайней мере, приходи сюда, черт возьми, — продолжает Ларсен. — Хоть поешь как следует.

Четверть часа спустя она усаживается за столик, где Ларсен и Брудаль только что получили по дымящейся порции камбалы. Рядом ставят морковь с отварным картофелем и тертым хреном, а также соусник, до краев полный растопленного масла. Ее любимое блюдо. Но тяжесть от обеда Сульвейг Бюле еще не рассосалась, и она решает заказать что-нибудь полегче.

— Мне только бутерброд с креветками, — говорит она официантке.

— А что будете пить?

— Спасибо, выпью бокальчик их вина, — отвечает она, глянув на обернутую салфеткой бутылку в ведерке со льдом.

— В таком разе закажи еще бутылку, — вставляет Кнут Брудаль.

— Полагаю, вы обсудили все это со Смеедом? — Карен жестом обводит тарелки, соусники и ведерко со льдом.

— Нет, это будет приятный сюрприз, — сухо роняет Брудаль. — Рождество ведь как-никак. Мы что, закусить как следует не можем?

Дожидаясь заказа, Карен слушает довольные причмокивания Ларсена и Брудаля и наливает себе вина. Только когда приносят бутерброд — гору свежеочищенных креветок, хлеба под которой вообще не видно, — она понимает, что вообще-то успела проголодаться.

— Ну, так что ты там нашел? — спрашивает она, запивая первый кусочек бутерброда глотком вина.

И запоздало понимает, что пьет превосходное шабли, вероятно, чертовски дорогое. Начальник точно не обрадуется. Ну и ладно, пускай счетом занимается Кнут Брудаль; с ним даже Смеед спорить опасается.

— Что ж, — говорит Ларсен, — вне всякого сомнения, дом Фредрика Стууба кто-то обыскивал, но это ты и без меня знаешь.

— Можешь сказать, что́ там пропало?

— Нет, не могу.

— То есть? Ты ведь должен был сделать тот или иной вывод.

— Ничего там не пропало. Или, может, пропало, но мы не знаем, что именно. Во всяком случае, тот, кто обыскивал дом, не интересовался ни антиквариатом, ни серебром, ни искусством. А этого добра, если хочешь знать, в доме полно. Похоже, хозяин был коллекционер или получил неплохое наследство.

— Мобильник не нашли? По словам сестры, у него был телефон.

— В доме его точно нет. Наверно, Стууб взял его с собой, когда пошел в лес, а когда его столкнули с обрыва, аппарат выпал из кармана. И лежит сейчас на дне карьера. Но распечатку звонков мы все равно получим.

— Я поговорю с дежурным прокурором, чтобы он направил запрос в “АО Тел”, — решает Карен. — Только вот разыскать людей будет непросто.

— Уму непостижимо, как это целый народ одновременно отправился на долгие выходные, — говорит Ларсен.

Брудаль что-то бормочет в знак согласия и тянется за соусником.

Карен со вздохом откладывает нож и вилку.

— Компьютер не нашли? Тогда, наверно, кто-то его умыкнул.

— Не иначе, за компьютером и охотились. Если он у него был, конечно.

— Думаю, наверняка был. Фредрик Стууб преподавал в Университете Равенбю, как я только что узнала.

Кнут Брудаль фыркает:

— Ты переоцениваешь естественников, Эйкен. Я встречал в Равенбю таких, что даже мейл послать не умеют. Не из молодых, понятно, но Стууб уже несколько лет был на пенсии. Человек старой закалки, по словам Свена Андерсена, малость с чудинкой на старости лет. В общем, вполне симпатичный.

— Почем ты знаешь? Неужто и с покойниками теперь разговариваешь? — смеется Сёрен Ларсен.

После секундного замешательства Брудаль отвечает:

— Андерсен рассказал, ясное дело. Я у него несколько часов пробыл. Он далеко не глуп для здешнего уроженца.

Сёрен и Карен переглядываются. Вообще-то не в привычках судмедэксперта положительно отзываться о других. Во всяком случае, о ныне живущих.

— Я всего-навсего имею в виду, — продолжает Брудаль, — что, даже если Стууб преподавал в университете, отнюдь не обязательно, что дома у него был компьютер. Раньше люди не пялились целыми днями на экран и ничего, обходились, все шло как надо.

— Тогда что же искали у него дома, как по-твоему? Ведь ничего вроде не пропало. — Карен отпивает глоток вина.

— Почем я знаю. Выяснять — твое дело.

С усталым вздохом она оборачивается к Ларсену:

— Ты же понимаешь, я не могла не спросить. А что-нибудь еще в доме нашли, о чем ты не упомянул? Отпечатки пальцев, следы, волосы? Что-нибудь?

— Да всего полно. Сколько хочешь, — улыбается он с полным ртом. — Если повезет, то не все они принадлежат Стуубу и его собаке. И при завтрашнем вскрытии, возможно, обнаружатся следы преступника. Ты же будешь присутствовать, полагаю?

Карен кривится:

— Придется, куда я денусь. Стало быть, сейчас ты меня ничем не порадуешь?

Ларсен утирает струйку масла, вытекшую из уголка рта, тянется за бутылкой. Но вдруг замирает, ставит бутылку на стол.

— Технических находок нет, просто ощущение. Не знаю, стоит ли говорить.

— Выкладывай, — просит Карен. — Не томи.

Сёрен Ларсен не спеша наполняет бокалы. Сгорая от нетерпения, Карен наблюдает, как он осторожно сует пустую бутылку в ведерко со льдом.

— У меня возникло ощущение, смутное ощущение, не более, что все это чуть слишком… картинно.

Карен вдумывается в сказанное, слушая, как Брудаль жует. Картинно — не то слово, каким бы она описала хаос, который увидела с порога.

— Искусственно? Ты это имеешь в виду?

Ларсен пожимает плечами:

— Ну, не знаю. Все выдвинуто, перевернуто, перемешано, ты сама видела. Но у меня возникло ощущение, что тот, кто это устроил, на самом деле ничего не искал. А просто пытался создать картину взлома, толком не зная, как он обычно выглядит.