Любопытный майор

Меж тем ретивый Чернышев уже распорядился и насчет майора Платона Митькова и опять же – о поэме «Гавриилияда» (так!); в канцелярской переписке попадаются и другие наименования – Гаврильада, Гаврильяда…

Третий Митьков в конце 1828 года служил в 25‐м егерском полку, в составе сводной дивизии 5‐го пехотного корпуса, расположенной в Туле и ее окрестностях. 8 декабря командиру дивизии «генерал-лейтенанту и кавалеру Набокову» был отправлен приказ Чернышева – допросить майора Митькова, отобрать книгу «Гавриилияда», выяснить, от кого он ее получил и нет ли еще других списков:

«В случае отказа г. Митькова, что он означенной книги не имеет и не имел, ваше превосходительство не оставите внушить ему, что он может быть уличен в противном, и тогда подвергнет себя законной ответственности. Спрос же его о сем приказать ему содержать в тайне во избежание строжайшей ответственности».

Тайны, как видим, требуют с куда большей энергией, нежели признания… 19 декабря Набоков отвечал, что майор Митьков набирает рекрут в Саратове. Только 23 января 1829 года он был вызван к генералу и дал письменные показания. Предъявленный майору «вопросный пункт» генерал-лейтенанта Набокова, после перечисления того, чем интересуется Петербург, сразу завершался формулой: «При том подтверждаю, что, ежели вы отзоветесь неимением сей рукописи [„Гавриилиады“], то можете быть уличены…»

Как видим, Набоков действует совсем не так, как предписывает Чернышев: последний хотел, чтобы Митькова сначала спросили по существу дела, и только потом, если не ответит, – пригрозить ему «уликами»; именно таким образом, кстати, строились последовательные допросы самого Пушкина насчет «Гавриилиады». Если бы Митьков «заперся» и дал показания только под давлением – это ясно выявило бы для высшего начальства его облик, «опасные настроения». Однако командир дивизии как будто и не замечает плана Чернышева, но сразу же, задавая вопросы, предостерегает майора от опасных запирательств и намекает на существование улик. Можно с большим основанием предположить, что прежде письменного допроса был откровенный устный и генерал Набоков как-то предупредил подчиненного.

Во избежание же новых вопросов и придирок Петербурга генерал вместе с присылкой митьковского ответа довольно прозрачно намекнул, что больше не будет исполнять полицейские функции, а предоставляет это самому Чернышеву: показания Митькова сопровождались рапортом, извещавшим, что майор «уволен по прежде поданной им по команде просьбе в отпуск в Санкт-Петербург на 20 дней» и теперь, когда Валентин и Платон Митьковы окажутся в одном доме, военные власти вольны задавать новые вопросы.

Предположение об особой роли генерала основывается и на том, что Иван Александрович Набоков был близким родственником декабриста И. И. Пущина: женатый на любимой старшей сестре декабриста, Екатерине Ивановне, Набоков тепло относился к шурину; между прочим, именно от Набоковых из Пскова Пущин ехал в январе 1825 года в гости к Пушкину в Михайловское.

Возглавляя по должности одну из следственных комиссий по делу южных декабристов, Набоков притом постоянно помогал осужденному Пущину, присылал приветы, и этим сильно отличался от других, куда более запуганных родичей.

Официальный запрос о поэме, вероятно, вызвал немалые волнения в семье Набокова и размышления, – как окончить это дело с минимальным ущербом для всех подозреваемых, в том числе для Пушкина, столь близкого к осужденному Пущину. Ответ Платона Митькова на вопросный пункт генерала Набокова хорошо продуман и написан с немалым достоинством. Вот его текст:

«Во исполнение приказания вашего превосходительства я противу приложенного, имею честь объяснить, что действительно с давнего времени я списывал и собирал стихи А. Пушкина, каковые впоследствии собрал в одну книгу, в коей почти все были из напечатанных в журналах, что делал я по неимению возможностей их покупать и по любви к стихам; между ними были и стихи под заглавием Гаврилияда, каковые имели тут место единственно потому, что были Пушкина, и, не давая им никакой цены как очень дурным по тексту, они находились у меня до того времени, как был прислан адъютант Главного штаба… для обыска бумаг двух учителей, унтер-офицеров, у меня в батальона 11‐го учебного карабинерного полка состоявших; почему я, из оного видя, как начальство обращает внимание, чтобы даже нижние чины не имели рукописей, противных религии и нравственности, и считая Гаврилияду в числе таковых, я в то же время сжег всю книгу, единственно потому, что в оной находились помянутые стихи, истребя и черновые.

От кого же я оные получил или списал, уверяю честным словом, что не помню, ибо, как я выше имел честь объяснить, что собирал стихи с очень давнего времени, и от разных лиц, и по службе моей находясь в разных местах, то от кого которые получил или списал, не могу припомнить, – как равно находятся ли экземпляры сей книги еще у кого – не знаю».

Текст, конечно, любопытный. Интересен и сам тип майора, служащего в провинции и собирающего рукописные стихи Пушкина; впрочем, невозможно представить, чтобы Бенкендорф или Чернышев хоть на секунду поверили, будто П. Ф. Митьков не имел никогда других опасных сочинений Пушкина и действительно не помнил, у кого их заимствовал. Примечателен и мелькнувший в ответе мотив, что, если в поисках рукописей обыскивают даже нижних чинов (которые вроде бы не могут ни прочесть, ни понять), то это само по себе есть «указание» мыслящему офицеру – насколько опасно держать подобные бумаги.

Мы догадываемся, что по прибытии в столицу Платон Митьков был взят под наблюдение: это видно из того, что несколько месяцев спустя, когда майора снова отпустили в Петербург «для распоряжений насчет имения, оставшегося после недавно умершей матери его», – Главный штаб не хотел продлевать его отпуск (П. Ф. Митькову помог командующий 1‐й армией Сакен); меж тем Чернышев распорядился держать его в Петербурге «под бдительным надзором».

Мать Митьковых умерла 21 июня 1829 года. Платон Митьков писал о четырех наследниках: двое по болезни лечатся на водах, третий – в Закавказье, он сам четвертый. Декабрист М. Ф. Митьков даже не упоминается – как бы не существует.

***

Так заканчивается эта сложная, странная история. Случайное обстоятельство, донос дворовых, выявило некоторые, отнюдь не случайные закономерности.

Прежде всего главнейший из вопросов русской жизни – проблема народа.

В этой истории два человека из крепостных (правда, уточним, из дворовых, испорченных барским домом, большим городом) – они прибегают к одной из форм народного протеста: доносят на барина и его брата (которые притом являются братьями декабриста, пожертвовавшего всем для освобождения этого народа); жалуются же простые люди главным, по их понятиям, народным заступникам – церкви и верховной власти; жалуются, в сущности, на первого народного поэта!

Печальный, характерный пример многократно доказанного «страшного удаления» декабристов и их друзей от народа…

Крепостные, кажется, не знали даже имени Пушкина, так же как Пушкин не был лично знаком с Митьковыми – отчего «типическое» значение всей истории увеличивается!

Формально весь эпизод оканчивается довольно благополучно: двое крепостных, получив побои и ожидая многолетней солдатчины, сделались почти вольными людьми; Валентин и Платон Митьковы не отправились вслед за старшим братом, чего вполне могли ожидать; царь и его министры ловко, почти без всякой огласки, погасили всю историю и уверены в достаточной прочности своего положения; Николай в конце концов доволен и Пушкиным, снова признавшимся и повинившимся.

Пушкин… он, конечно, тоже доволен, что дело окончилось: осенью 1828 года – с невиданной энергией и упоением работает над «Полтавой».

Поэт успокаивается; но гений, интуиция предостерегают.

Стихи, написанные во время неприятностей 1828 года, сохраняют «биографическое применение» и тогда, когда «Андрей Шенье» и «Гавриилиада» прощены; они определяют дух, тон всего, что будет: до последних январских дней 1837 года.

 

Снова тучи надо мною

Собралися в тишине;

Рок завистливый бедою

Угрожает снова мне…