Возле канала

Дунайский канал был сумрачен и тих, вход на мост открыт, но выход перегорожен. По этой стороне набережной пешеходы шли мимо Труус совершенно так же, как и в любой субботний вечер. Лишь иногда, если на набережную вдруг выезжала машина или редкий трамвай, люди начинали выкрикивать веселые приветствия – был канун Дня святого Николая. Но на другой стороне, за кордоном, мощеные улицы Леопольдштадта словно вымерли. Такой пустоты в родном Амстердаме она не видела ни в морозные вечера, когда каналы покрывал лед, ни в самую дождливую погоду.

Она прошлась вдоль канала сначала в одну сторону, потом в другую. За мостом по-прежнему было пусто. Зашло солнце, зажглись уличные фонари. Шаббат закончился, но на улицы никто так и не вышел.

Серое небо быстро чернело, приближался комендантский час, и обеспокоенная Труус обратилась к первой попавшейся женщине:

– Там что, никого нет из-за Шаббата?

Женщина, вздрогнув, бросила взгляд через канал:

– Нет, конечно, это из-за Винтерхильфе. Ах, вы же иностранка! Все понятно. Сегодня канун Дня святого Николая. Вышло постановление, которое запрещает евреям появляться на улицах, чтобы мы могли спокойно отпраздновать начало рождественской ярмарки.

Труус оглянулась через плечо так, словно ощутила на себе взгляд швейцара, который стоял у входа в отель в пятнадцати кварталах отсюда, отделенный от нее длинной дугой Рингштрасе. А может, это был взгляд оставшегося в Амстердаме Йоопа. То есть венских евреев заперли в четырех стенах, а их детям запретили играть на улице и радоваться снегопаду? Значит, ей некуда идти. Только назад. Впереди ее никто не ждет. А если и ждет, то где именно? Если она начнет стучать во все двери подряд, спрашивая, где тут живут главные евреи, то не добьется ничего, кроме паники среди тех, кому приехала помогать.

Да, вот уж воистину непредвиденная проблема…

И все же она рискнула – перешла на ту сторону через мост, небо над которым тем временем стало таким же черным, как вода под ним. Она проскользнула мимо кордона, чувствуя, как сильно колотится ее сердце, – так оно не колотилось даже у Йоопа, когда они любили друг друга в своей супружеской постели.

Прятки в темноте

Штефан прижался спиной к холодной каменной стене там, где тени были особенно густы, и, затаив дыхание, ждал. Он не сможет помогать маме, не сможет заботиться о Вальтере, если его арестуют и пошлют в трудовой лагерь. А евреям запрещено сегодня выходить на улицу.

Силуэт принадлежал женщине. Поняв это, он немного успокоился. Но что она делает в этот час на улицах Леопольдштадта? Не бедная, судя по ее виду. Конечно, в темноте многого было не разглядеть, но даже осанка выдавала в ней привычку к благополучию и комфорту.

Он видел, как она шла, постепенно замедляя шаг, словно готовясь к неизбежному.

И точно, не прошло и минуты, как к ней подбежали два эсэсовца с вопросом: что она делает в этом квартале?

Воспользовавшись моментом, Штефан скользнул в дом, где теперь жила его мать. Подходя темным коридором к двери ее комнаты, он гадал, как они с Вальтером будут жить, когда не станет и мамы.

Камера

Через черный ход отеля «Метрополь» Труус привели в подвальное помещение, которое служило тюрьмой. Там они пошли по коридору. По обе стороны его были двери, за ними маячили тени арестованных. Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла. Она не успела оглядеться: ее втолкнули в камеру, дверь захлопнулась. Потому что Ты со мной. Ты со мной.

Она постучала в дверь.

Охранник не поднял головы от газеты.

– Заткнись! – бросил он.

– Попрошу вас, – сказала она, – не забывать о хороших манерах, говоря со мной. А теперь выпустите меня и проводите в мой отель.

Начало допроса

– Я уже не менее двадцати раз повторила примерно двадцати вашим людям, что приехала из Амстердама, – объясняла Труус молодому нацисту, который только что «сошел к ней», то есть спустился в подвальный этаж в голую комнату для допросов, куда саму Труус привели примерно через час после того, как она переступила порог отеля.

Сплетя пальцы рук в желтых перчатках из тонкой кожи, она как будто без слов сказала: видите, как я хорошо одета? Сидеть на железном стуле было больно, в душной комнате пахло стиркой. Орудия пытки присутствовали в виде широких кожаных ремней: следователи сидели, заложив за них большие пальцы рук. Литые пряжки, огромные, точно блюдца, украшали выпуклые орлы и свастика – в самый раз вышибать зубы. Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих. Руки в перчатках легли на стол.

– Я прибыла сегодня, самолетом, – сказала Труус.

Пусть знают: перед ними птица высокого полета. Она христианка из Голландии, авиапутешественница. А вот кому-нибудь из них хотя бы раз доводилось летать на самолете?

Взгляд молодого нациста скользнул по ее перчаткам, по элегантному пальто – в ледяной комнате оно отнюдь не было лишним, – уставился ей в лицо. Он явно ждал, что она опустит глаза.

Но отвести взгляд пришлось ему самому. Он сделал вид, что хочет перекинуться парой слов с другим солдатом. Труус торжествовала, стараясь не выдать этого ни взглядом, ни позой, ни положением рук. Таково преимущество женщин. Мужчины горды и никогда не ждут, что женщина сможет обойти их хоть в чем-то, даже если такое случалось и раньше.

Он снова посмотрел на нее:

– Но это не объясняет факта вашего пребывания в еврейском гетто в час, когда евреям запрещено покидать свои дома.