Вечер в гостях

Труус и Клара ван Ланге сидели за стойкой в доме Грунвельдов на Ян-Лёйкенстраат, где проходил вечер по сбору средств для Нидерландского комитета по делам детей-беженцев. Такие встречи теперь проводились то и дело – правда, немного реже в последнее время, когда погода ощутимо повернула к зиме и о садовых вечеринках уже не было речи. За женщинами, в глубине холла, стояли ящики для пожертвований, доверху заваленные одеждой. Последняя пара приглашенных подошла записаться в журнале регистрации. Подготовка к обеду шла, видимо, как было задумано, и госпожа Грунвельд тоже стояла у стойки, приветствуя гостей. Труус наблюдала, как хозяин дома повез спать Грунвельда-младшего: в этом доме, куда она так часто привозила малолетних беженцев из Германии, полно было своих детей. Где-нибудь в ящике стола или шкафа лежит и тот гребешок, которым они пытались вычесать вшей у мальчика Беньямина (как же его фамилия?). Но пришлось сдаться и побрить его наголо. Вшей оказалось слишком много, и ничего поделать было нельзя.

Но вот доктор Грунвельд вернулся и встал рядом с женой, Труус и Кларой, чья беременность была уже хорошо видна. Добряк-доктор начал рассказывать им про мальчика по имени Вилли Альберти, которого они с женой где-то слышали, – он чудно пел. Йооп подошел, когда разговор уже зашел об успехах старшего отпрыска Грунвельдов в спорте под названием польсстокферспринхен, как будто способность скакать с шестом через канавы с водой – это бог весть какой талант, совершенствованию которого юноша должен посвящать все свободное время. Но все так хохотали над историей госпожи Грунвельд о незадачливом прыгуне, который упал в воду на одном из последних состязаний, что Труус поняла: ради этого люди и ходят смотреть соревнования.

Йооп тоже хохотал, да так, что не мог остановиться, и Труус в конце концов тоже стало смешно. Смех в компании друзей лечит душу.

Когда веселье закончилось, Йооп, известный любитель танцев, хотя и отчаянно плохой танцор, сказал Труус:

– Ну что, невеста моя, не испугаешься стать посмешищем сегодняшнего вечера, если я приглашу тебя на танец? Обещаю, что в воду не сброшу, и заранее приношу извинения носкам твоих туфелек.

Зазвучал вальс, любимый танец Труус.

– Пойди, Труус, потанцуй, – сказала Клара. – Все веселятся, одна ты трудишься весь вечер.

Папа

Штефан лежал на крыше ничком, смотрел и слушал, от страха не замечая даже холода. По всему городу языки пламени рвались в небо – дома горели в полной тишине, нигде не выли сирены, не ревели пожарные машины. Почему? В нескольких кварталах от них, в районе, где издавна селились евреи, вспыхнул еще один пожар, и в тот же миг Штефан услышал радостный рев толпы – такой громкий, как будто кричали в соседнем дворе.

На улице под ним стоял грузовик, в нем сидели мужчины и мальчики-подростки и молчали, словно немые. Рольф, который теперь распахивал двери их особняка перед посетителями-нацистами, а в плохую погоду раскрывал над ними свой зонт, согнулся в поклоне перед головорезом в форме, спрыгнувшим с грузовика. Вот он выпрямился и придержал дверь еще для троих нацистов, которые выходили из дома. Штефан затаил дыхание, следя за ними, – секунды тянулись, как часы. Папы с ними не было.

Нацисты подошли к водителю грузовика, закурили, стали хохотать.

Рольф снова отворил дверь.

Отец вышел первым. За ним шел наци и целился ему в затылок из «люгера».

Часовой с собакой откинул борт грузовика, двое с краю наклонились, протянули руки.

– Вы не понимаете, – повернувшись к солдатам, сказал папа. – Моя жена. Она же больна. Она при смерти. Ей нельзя…

Один из них занес над головой дубинку и обрушил ее на плечо папы. Он упал, собака злобно залаяла, а дубинка в руках солдата продолжала взмывать у него над головой, опускаясь на ногу, на руку, на живот.

– А ну вставай, пока я не показал тебе, что значит при смерти! – рявкнул солдат.

Весь мир погрузился в тишину. Молчали солдаты, молчали люди в грузовике, даже собака и та перестала лаять, а папа лежал на земле не двигаясь.

«Папа, делай, что они велят, – думал Штефан так сосредоточенно, словно надеялся одной силой мысли поднять отца с земли. – Не сдавайся, как я тогда, в парке». Только тут он понял, что так на самом деле и было. И устыдился своей былой готовности беспомощно поднять руки. Если бы не те старики, выжил бы он тогда или нет?

Отец перекатился на бок и вскрикнул от боли. Собака, захлебываясь лаем, рванулась к нему. Ее остановил лишь короткий поводок.

Папа встал на четвереньки и медленно пополз к грузовику. Когда он был уже близко, сверху снова опустились две руки и подхватили его за плечи. Поставили на ноги и держали, не давая упасть. Еще один мужчина перегнулся через откинутый борт, обхватил папу обеими руками за талию и втащил наверх. Остальные подались назад, чтобы дать ему место. Папа лег на дно кузова лицом вверх и замер.

Штефан боролся с искушением подползти к краю крыши, чтобы показаться отцу, крикнуть, чтобы тот ни в коем случае не сопротивлялся им, а просто старался выжить.

Солдаты подняли и закрепили борт грузовика, закрыв от Штефана отца, который словно растворился среди других мужчин и мальчиков. Водитель вскочил в кабину, двигатель грузовика чихнул и завелся.

Штефан молча смотрел, как грузовик катит по длинной дуге Рингштрассе в сторону канала и реки. Он то терялся за трамваями, киосками, другими грузовиками, то снова появлялся, пока совсем не исчез из виду. Штефан смотрел на хаос, в котором он скрылся, на пожары, бушевавшие по всему городу под радостные крики людей, на сновавшие между ними неправдоподобно тихие пожарные машины.