В течение длительного периода, когда в Южной России и Северном Туркестане обитали скифы и сарматы, в Южном Туркестане обитали совсем другие народы, самыми основными из которых были хорезмийцы, согдийцы и бактрийцы. В этот ранний исторический период самую важную роль играли бактрийцы, поэтому весь Южный Туркестан этой эпохи часто, хотя и несколько ошибочно, называют Бактрией или Бактрианой.

На протяжении большей части ранней истории существовала почти постоянная вражда между обитателями Северного и Южного Туркестана (сравнимая с длительной враждой между Шотландией и Англией), однако этот конфликт не должен заслонить от нас тот факт, что изначально обитатели обоих регионов произошли от одного корня и сохраняли тесную близость в расовом и языковом отношении. Как и скифы с сарматами, бактрийцы и согдийцы представляли собой смесь разных народов белой расы. Как и скифы с сарматами, они говорили на иранском диалекте, близком к языку, который известен нам как классический персидский (фарси). Однако возможно, что бактрийцы и их ближайшие соседи, меньше контактировавшие с неиранскими народами, сохраняли этот язык более чистым, чем предприимчивые скифы и сарматы, которые постоянно общались и смешивались с народами, говорившими на других языках.

Даже в отношении культурной жизни у народов, обитавших в Северном и Южном Туркестане, было много общих черт. Эта культурная общность простиралась также на различные народы, обитавшие на Иранском нагорье, такие как мидяне и персы. Среди культурных особенностей, общих для этих регионов, много тех, которые составляют такие существенные элементы жизни скифов и сарматов, как езда преимущественно верхом вместо использования повозок, умение легко стрелять из лука с лошади и ношение штанов. Если вспомнить, что все эти особенности отсутствовали у ранних цивилизаций Индии, становится очевидным, что они являются чертами, вытекающими из особого развития иранских народов, и присущи практически всем людям, говорящим на иранских языках.

Но хотя у тех, кого мы можем назвать северными иранцами и южными иранцами, было много общего и даже идентичного, существует множество пунктов, в которых они расходятся. В большинстве тех пунктов, где бактрийцы и соседние с ними народы отличаются от скифов и сарматов, мы обнаруживаем их сходство с обитателями Иранского нагорья. Возможно, что это сходство, существовавшее в ранние времена, было обусловлено близким сходством экономической жизни обитателей Южного Туркестана и Иранского нагорья. Однако очевидно, что это сходство усилилось за счет того, что Южный Туркестан в течение длительного периода был политически тесно связан с Персидской империей и ее преемниками.

Северным иранцам, то есть скифам и сарматам, которым, хотя они и испытали на себе множество внешних влияний, все же удавалось длительное время после наступления новой эры сохранять независимость. А после того, как они были завоеваны, скифы и сарматы полностью исчезли с исторической сцены. Восточным иранцам, а именно бактрийцам и согдийцам из Южного Туркестана вместе с рядом других, тесно связанных с ними народов, живших в восточной части Иранского нагорья, суждена была совсем другая политическая судьба, поскольку вскоре они вошли в состав огромной централизованной империи, возникшей в западной части Иранского нагорья. Хотя в ранние времена Бактрия являлась крупным культурным центром, с политической точки зрения она всегда представляла собой не более чем мелкое царство, в то время как западным иранцам, мидянам и персам, первыми удалось создать настолько большие политические объединения, что они стали достойными упоминания в истории.

Этот факт не должен вызывать удивления. И мидяне, и персы долгое время жили с близком соседстве с крупными культурными центрами Месопотамии, такими как Эламское царство, Вавилонская и Ассирийская империи. Мидяне одно время были непосредственными подданными Ассирии, тогда как персы (то есть обитатели современной провинции Фарс) оказались в такой же степени подвержены влиянию западной цивилизации. В результате и Мидийская, и Персидская империи в значительной степени были скопированы с более ранних месопотамских прототипов.

Среди различных иранских народов, именно мидийцам первым удалось создать по-настоящему значимую империю. После 612 г. до н. э., когда была уничтожена Ассирия, Мидия со столицей в Экбатане (современный Хамадан) стала политическим объединением большого исторического значения и огромного размера. Однако у нас нет никаких оснований считать, что Мидийской империи когда-либо удавалось доминировать в Восточном Иране или в Южном Туркестане.

Когда после недолгого существования Мидийская империя пала в борьбе с персами и персидскому царю Киру II (который царствовал в 558–530 гг. до н. э.) удалось создать великую империю Ахеменидов, сфера политического господства западных иранцев очень сильно расширилась. После того, как Кир завоевал Малую Азию, и до того, как он вторгся в Вавилон, он обратил свое внимание на восток и северо-восток. Не удовлетворившись завоеванием восточной части Иранского нагорья, он вторгся в Южный Туркестан и включил в свою империю бактрийцев, согдийцев и хорезмийцев. На берегах далекой реки Яксарт (современная Сырдарья) он построил город, названный греками Кирополис, который должен был служить оплотом для защиты с севера от диких сарматских племен.

Традиционно считается, что Кир II Великий встретил свою смерть, сражаясь с массагетами – одним из тех самых сарматских племен. В результате этой трагедии все попытки завоевать этих кочевников были оставлены. Однако сыну и наследнику Кира II Камбису, по-видимому, не составляло особого труда сохранять контроль над Бактрией и другими земледельческими районами Южного Туркестана. Тем не менее после кончины Камбиса возникли проблемы, и на какое-то время могло показаться, что воссозданной империи Ахеменидов, или Персидской империи, пришел преждевременный конец. Провинции одна за другой бунтовали и добивались независимости, и у нас есть веские основания предполагать, что восточным иранцам тоже удалось временно вырваться из-под контроля персов.

Тем не менее в скором времени под руководством Дария I Великого (правил в 522–486 гг. до н. э.) империя Ахеменидов была восстановлена и достигла вершины своей славы. Все провинции, которые когда-то принадлежали Киру Великому или Камбису, снова оказались под властью Персии, и вдобавок в Персидскую империю вошли несколько новых регионов. На древних персидских наскальных надписях, сделанных при Дарии I, мы находим список всех сатрапий, или провинций, на которые была поделена Персидская империя того периода. Среди этих провинций есть Бактрия, Согдиана и Хорезм, и это ясно свидетельствует, что во времена царствования Дария I весь Южный Туркестан снова входил в состав Персидской империи.

Теперь персидское верховенство в этом регионе стало таким прочным, что сохранялось до тех пор, пока сама империя Ахеменидов не подошла к концу. Хотя есть указания на отдельные мятежи, и возможно, что в более поздние времена персидский контроль над этими отдаленными районами был скорее номинальным, чем реальным. Мы знаем, что в армии, собранной преемником Дария Ксерксом, бактрийцы, согдийцы и хорезмойцы играли очень заметную роль, и у нас есть все основания считать, что более поздние персидские монархи по-прежнему продолжали использовать Южный Туркестан как важную базу для набора воинов, когда им требовались свежие военные силы.

Нельзя забывать, что завоевание персами Южного Туркестана не было подчинением одной расой другой расы. И персы, и обитатели Южного Туркестана принадлежали к одной и той же белой расе и говорили на близкородственных иранских языках, поэтому персидские завоевания не привели к большим расовым и языковым изменениям.

Даже в отношении культуры между персами и западными иранцами, с одной стороны, и бактрийцами и восточными иранцами – с другой, было много общего. Таким образом, завоевание персами не означало подчинение варваров цивилизованной державой, а стало просто завоеванием одного цивилизованного (или полуцивилизованного) народа другим таким же. А те различия в культуре, которые существовали между этими двумя народами, с течением времени уменьшались, благодаря взаимному обмену многочисленными культурными особенностями. У нас есть веские основания считать, что великая персидская религия зороастризм сформировалась в формальную религиозную систему скорее у восточных иранцев, чем у самих персов, однако мы видим, что именно одновременно с подъемом Персидской империи зороастризм быстро распространился среди всех иранских народов внутри империи.

Ранние монархи Ахемениды были далеки от религиозного фанатизма. Некоторые из них по политическим причинам были готовы поклоняться богам и символам Месопотамии. Практически всех этих царей хоронили в величественных гробницах, вопреки строгим заветам зороастризма, согласно которым все тела следовало оставлять на открытом воздухе, чтобы их в конце концов съедали звери и птицы. Тем не менее, по крайней мере, начиная с Дария персидские цари называли себя зороастрийцами. Использование имени Ахурамазды в их надписях достаточное тому подтверждение. После падения империи Ахеменидов зороастризм, должно быть, стал универсальной религией для всех обитателей Иранского нагорья. С учетом этого факта, очевидно, что Южный Туркестан играл огромную роль в формировании культуры всей Персидской империи даже после того, как вся политическая власть перешла в руки господствующей персидской аристократии. В то же самое время не может быть никаких сомнений в том, что материальная культура Туркестана взяла от западных иранцев больше, чем могла им дать.

Сами персы в силу их географического и политического положения находились в близком контакте с высокоразвитыми культурами, существовавшими в то время в Месопотамии и Египте. К тому же их положение благоприятствовало культурному обмену с Грецией, которая уже превращалась в высокоразвитую цивилизацию. Результат всех этих культурных влияний отчетливо виден в развалинах Персеполя – любимой резиденции царей Ахеменидов. Персидская письменность тоже имеет месопотамское происхождение.

Как пишет Геродот, персы отличались тем, что с готовностью перенимали все, что можно, у своих соседей, поэтому мы не должны удивляться чрезвычайно разнообразной природе персидской цивилизации. Совершенно ясно, что многие культурные особенности, которые персы позаимствовали у своих цивилизованных соседей, перешли к обитателям Восточного Ирана и Южного Туркестана, хотя у нас, к сожалению, пока еще мало свидетельств, которыми мы могли бы подтвердить эту уверенность, поскольку до сегодняшнего дня археологи лишь изредка уделяли внимание этой проблеме. В любом случае невозможно отрицать, что персидская оккупация Южного Туркестана представляет собой чрезвычайно важную эпоху исторического развития этого региона.

Не менее значимыми были результаты завоеваний Александра Македонского. Александр Великий не только разрушил Персидскую империю, захватив ее столицу и вынудив последнего из Ахеменидов Дария III бежать, но и лично командовал долгим походом в Южный Туркестан. После падения Дария человек по имени Бесс, который был сатрапом, или губернатором, Бактрии, провозгласил себя царем и вознамерился создать себе новую империю, куда он надеялся включить всех восточных иранцев. Эти действия вызвали гнев Александра, который решил уничтожить новое государство, прежде чем оно успеет укрепить свои позиции. Александр уже находился в Восточном Иране (территория современного Афганистана) и в начале 329 г. до н. э. быстрым маршем двинулся на север. Перейдя Паропанис – горы Гиндукуш, – он спустился в Бактрию и вскоре стал хозяином ее столицы и главного города Бактра (Балх).

Испугавшись приближения Александра, предполагаемый основатель нового царства восточных иранцев Бесс бежал на север, переправился через реку Окс (современная Амударья) и нашел убежище в провинции Согдиана. Но даже здесь он не мог обезопасить себя от могучей армии Александра. Несмотря на то что Бесс сжег все лодки, молодой завоеватель с помощью мешков из кож, набитых соломой и сухими виноградными лозами, благополучно переправил свою армию через реку Окс (Амударья) и быстро вторгся в Согдиану. Знатные согдийцы были так потрясены отвагой Александра, что во избежание дальнейших проблем предпочли сами схватить Бесса и отвести его в лагерь македонцев.

Бесс был, естественно, казнен должным образом, но даже это не удовлетворило амбиций Александра. Он продолжил наступление вглубь Согдианы и вскоре захватил Мараканду (современный Самарканд), которая в то время была столицей этой провинции. Затем он вышел к берегам реки Яксарт – на бывшей границе Персидской империи – и там основал новый город. Как и многие другие города, основанные этим македонским завоевателем, новое поселение назвали Александрией (Александрия Эсхата – «Крайняя»). Теперь здесь город Худжанд – на севере Таджикистана. Перейдя реку Яксарт, он направился к людям кочевого скифского народа саков и заставил их вождей признать свое подчинение. Но даже Александр, как и его персидские предшественники в этом регионе, обнаружил, что невозможно создать устойчивое правление в сердце этой страны кочевников, и вскоре вернулся в оседлые провинции Согдиана и Бактрия.

Ход событий вынудил Александра остаться в Южном Туркестане на весь следующий год (328 г. до н. э.). В Согдиане вспыхнуло крупное восстание, и было необходимо подавить его прежде, чем оно двинется куда-то еще. Кроме того, нужно было одну за другой сокрушить несколько удаленных горных крепостей, которые до сих пор сопротивлялись македонскому господству. При захвате одной из этих крепостей на вершине скалы Александр познакомился и позднее женился на молодой девушке по имени Роксана из знатной бактрийской семьи. Именно Роксана стала матерью единственного законного сына Александра.

Исходя из действий Александра в Южном Туркестане, становится ясно, что его целью были не просто какие-то случайные временные завоевания, а бескомпромиссная аннексия на века. В соответствии со своим обычным планом молодой завоеватель размещал в главных городах этого региона многочисленных колонистов, специально привезенных из Европы. Некоторые из этих колонистов были македонцами, но основное большинство составляли греки из старых центров эллинской цивилизации. Когда в 327 г. до н. э., подавив наконец восстание, Александр повернул на юго-восток и отправился покорять Индию, он позаботился о том, чтобы оставить после себя не только этих цивилизованных колонистов, но и постоянный гарнизон из десяти тысяч пеших воинов и трех тысяч всадников.

Завоеваниям Александра в Южном Туркестане суждено было иметь далеко идущие последствия. Несмотря на то что Македонская империя рухнула сразу же после его смерти, греческое влияние оставалось в Туркестане важнейшим фактором еще в течение более двухсот лет и косвенно могло затрагивать культурную жизнь всей Центральной Азии на протяжении еще нескольких веков.

Вслед за смертью Александра в Вавилоне в 323 г. до н. э. между ведущими военачальниками македонской армии вспыхнула ожесточенная борьба за власть.

После нескольких лет борьбы (а именно в 312 г. до н. э.) одному из этих полководцев по имени Селевк удалось стать хозяином самой большой части македонских владений в Азии. Начав с контроля над Месопотамией, он быстро распространил свою власть на Иранское нагорье, и вскоре сатрапы Бактрии и Согдианы были вынуждены признать его господство. В результате этих завоеваний весь Южный Туркестан оказался в составе империи Селевкидов, и будущее этого региона стало зависеть от приказов, исходивших из двух селевкидских столиц, одной из которых была Селевкия в Месопотамии, другой – еще более далекий город в Сирии Антиохия. Нити, связывающие Туркестан с греческим миром, стали прочны, как никогда.

В течение нескольких десятилетий империя, созданная Селевком, оставалась прочной, но во времена царствования внука Селевка Антиоха II (261–246 гг. до н. э.) империя сильно ослабела. Несмотря на то что Антиох присвоил себе имя Theos – «Божественный», прославился он только своей любовью к роскоши и разврату. Он пренебрегал государственными делами, а его фавориты, как мужского, так и женского пола, почти полностью контролировали всю общественную жизнь. Поэтому неудивительно, что во время его царствования несколько отдаленных провинций империи Селевкидов подняли восстания, и им удалось завоевать независимость.

Самым значимым из этих восстаний было то, что началось в 256 г. до н. э. под предводительством сатрапа Бактрии Диодота (Теодота), или, как его обычно называют, «губернатора тысячи городов Бактрии». В результате этого восстания Диодоту удалось стать независимым монархом. Бактрийское царство, которое он основал, включало в себя не только саму Бактрию, но и провинцию Согдиана и значительную часть территории нынешнего Афганистана. Сам Диодот был греком, и практически весь правящий класс бактрийского государства составляли греки, поэтому создание нового царства, хотя и имело большое политическое значение, не подразумевало никаких культурных изменений. Юго-Восточный Туркестан по-прежнему продолжал следовать греческой традиции.

Только через несколько лет (247 г. до н. э.) в Юго-Западном Туркестане и прилегающих районах Иранского нагорья произошла революция, имевшая огромное значение, как с политической, так и с культурной точки зрения. Именно в это время народ воинов-кочевников из степей Центральной Азии под названием «парны» во главе со своим вождем Аршаком вторгся в Юго-Западный Туркестан, а потом на Иранское нагорье, сбросил селевкидского губернатора провинции Парфия (современная провинция Хорасан) и создал свое собственное независимое царство.

Эти воины-кочевники взяли себе имя «парфяне» по названию провинции, которую они завоевали и которую сделали своим административным центром. Однако нельзя забывать, что парны были родом с севера, из Северного Туркестана. Классические авторы пишут, что они были одной из ветвей племени дахов, которые, в свою очередь, считаются ветвью массагетов. Это, безусловно, означает, что этнически они принадлежали к группе иранских кочевников севера, которых мы называем сарматами.

Восстание бактрийцев и парфян означало, что весь Южный Туркестан и большая часть Восточного Ирана были отторгнуты от империи Селевкидов. Потеря такого огромного региона наверняка стала тяжелым ударом для селевкидских монархов, но в течение нескольких лет они были так заняты делами западной части своей империи, что не могли предпринять серьезной кампании против парфян и бактрийцев. Те, в свою очередь, будучи предоставлены сами себе, сумели консолидировать и укрепить свои позиции и подготовиться к любым попыткам отвоевания, которые позднее могли бы предпринять монархи Селевкиды.

В 238 г. до н. э. такая попытка отвоевания действительно была сделана. Однако селевкидский правитель Селевк II потерпел сокрушительное поражение от парфянской армии, и прежде чем он смог организовать новую кампанию, в западной части его империи возникли волнения. В результате этих волнений ему пришлось оставить всякую надежду на восстановление владычества Селевкидов над Парфией и Бактрией.

Три десятилетия спустя (209–206 гг. до н. э.) Селевкиды возобновили попытку вернуть себе утраченные провинции на востоке, и на этот раз их ждал несколько больший успех. По предводительством Антиоха III, обычно называемого Великим, Селевкидам удалось вторгнуться в Парфию и захватить парфянскую столицу Гекатомпил. Когда парфянский царь бежал на север и нашел убежище в Юго-Западном Туркестане, Антиох III немедленно пошел в этот регион и одержал несколько новых побед. Тем не менее селевкидский монарх, видимо, чувствовал, что не может полностью покорить государство парфян, и в конце своей кампании предоставил парфянам автономию под началом местного монарха, хотя последний был вынужден заплатить ему большую дань и признать верховенство Селевкидов.

Похожий результат принесла кампания против Бактрии, которую Антиох III предпринял после того, как уладил дела с парфянами. В Бактрии династию, основанную Диодотом, сменил правитель по имени Евтидем – еще один потомок греков. Евтидем сделал отважную попытку защитить свое царство от захватчиков, но был разбит в нескольких битвах, и под конец его столица Бактра подверглась длительной осаде.

Вероятно, если бы Антиох III проявил настойчивость, он мог бы заставить голодающих защитников Бактры сдаться. Однако, устав от этой кампании он, в конце концов предложил Евтидему выгодные условия, которые были сразу же приняты. Антиох III позволил бактрийскому монарху сохранить власть и титул царя, но тому пришлось признать верховенство Селевка и вступить в наступательно-оборонительный союз с империей Селевкидов. Более того, бактрийцам пришлось снабжать продовольствием армию Антиоха III и всех его боевых слонов. Чтобы скрепить договоренность, был заключен брак между сыном бактрийского царя и дочерью императора Селевкида. Благоприятные условия, предоставленные бактрийскому монарху, в основном объяснялись тем, что сильная Бактрия была необходима Селевкидам для сдерживания саков – еще одного скифского племени кочевников с севера, которое представляло постоянную угрозу цивилизации всего этого региона.

В результате удачной кампании Антиоха III в Южном Туркестане и Восточном Иране казалось, что весь регион останется под контролем Селевкидов на неопределенный срок. И Парфия, и Бактрия, безусловно, оставались автономными, но признавали верховенство империи Селевкидов и были вынуждены платить Селевкидам весьма обременительную дань. Однако прошло не так много времени, прежде чем все результаты, достигнутые Антиохом III, благодаря этим восточным кампаниям, оказались сведены к нулю и полностью исчезли. Сам Антиох III в 192–189 гг. до н. э. потерпел поражение от римлян, и это поражение навсегда похоронило величие империи Селевкидов. Все преемники Антиоха III на селевкидском троне оказались достаточно слабыми людьми, и всю свою энергию они тратили на то, чтобы договариваться с Римом и бороться с восстаниями иудеев на западе. Благодаря тому, что они не могли уделять достаточного внимания востоку, и Бактрия, и Парфия в скором времени смогли полностью восстановить независимость. Однако, не удовлетворившись вновь обретенной независимостью, обе эти страны встали на путь завоеваний и в течение нескольких десятилетий превратились из небольших и сравнительно незначительных царств в большие могучие империи.

Особый интерес для нас представляет судьба Бактрии этого периода. Известно, что греки во все времена составляли в Бактрийском царстве всего лишь малочисленное меньшинство, тогда как огромное большинство населения этого региона составляли жители иранского происхождения, которые продолжали говорить на персидском языке, или, точнее, на бактрийском и согдийском диалектах персидского языка. Тем не менее грекам удалось придать всей стране эллинистическое обличие, но исключительно благодаря тому, что они занимали все высшие административные и военные посты, и потому, что большинство городов было построено по греческому образцу.

Пастухи и крестьяне, жившие в сельской местности и в мелких населенных пунктах, были иранцами, но в большинстве городов доминировали греческие колонисты, которые принесли с собой свой язык, свою религию, свои институты, свое искусство и свой театр. В Бактрии было порядка дюжины таких городов, основанных либо Александром, либо первыми Селевкидами, и каждый из них являлся центром распространения греческой культуры. Несомненно, что эти города задавали греческий тон всему царству.

Бактрийская армия в значительной степени формировалась из жителей греческого происхождения, но сам этот факт представлял огромную опасность для удержания греческого контроля над Центральной Азией. Каждая битва означала гибель сотен или тысяч воинов, что, в свою очередь, вело к быстрому уменьшению и без того малочисленного греческого элемента. Если бы удалось обеспечить поступление новых колонистов и наемников из Греции, все могло бы сложиться хорошо, но осуществить это оказалось невозможно вследствие различных факторов, главный из которых состоял в том, что на западе от Бактрии располагалось негреческое Парфянское царство, отделявшее Бактрию от Греции.

Несмотря на все эти препятствия, греческие правители Бактрии были так преданы идее политической экспансии, что в удивительно короткий срок смогли удвоить размер своего царства. Растущая сила Парфянского царства не позволяла бактрийцам сильно расширяться в западном направлении, поэтому большая часть их кампаний была направлена на восток. Весьма возможно, что они обеспечили себе определенный контроль над городами-государствами, существовавшими в то время в Кашгарии и Китайском Туркестане, но у нас нет точной информации в этом отношении. Однако точно известно, что между 190 и 180 гг. до н. э. бактрийцы вторглись в Северо-Западную Индию и захватили значительную ее часть. В то время во главе бактрийской армии стоял Деметрий, старший сын и наследник Евтидема. В результате этих завоеваний в Бактрийское царство вошел весь Юго-Западный Туркестан, весь Афганистан и значительная часть Северной Индии.

Если бы им удалось создать единое управление всей этой территорией, Деметрий и его преемники встали бы в один ряд с самыми могучими правителями Древнего мира. Но к несчастью, бактрийские греки, как и европейские греки, слишком увлекались политическими интригами, и в 175 г. до н. э., всего через несколько лет после завоевания Индии, военачальник по имени Эвкратид, остававшийся в Бактрии, поднял мятеж, в ходе которого ему удалось захватить большую часть бактрийских владений.

Как следствие, в Бактрии оказалось две соперничающих и крайне враждебных друг другу династии. Одна из них, состоявшая из потомков Деметрия, продолжала править значительной частью Индии, другая, куда входил Эвкратид и его наследники, правила в самой Бактрии и окружающих ее районах. Однако этот процесс дробления, единожды запущенный, оказалось трудно остановить. В скором времени обе части Бактрийской империи распались на несколько мелких княжеств, каждое из которых было независимым и относилось к другим крайне враждебно. Такая дезинтеграция нанесла смертельный удар всем надеждам на сохранение политического верховенства греков на востоке, но она не помешала грекам-бактрийцам оказывать глубокое и продолжительное влияние на культурную жизнь всего региона, который они оккупировали. Это касалось не только Бактрии и Восточного Ирана, но также и Северной Индии.

У нас есть явные археологические свидетельства огромного влияния, которое греческое искусство оказало на искусство – в особенности религиозное искусство – Северной Индии. На границах Бактрии и Индии возникла особая гандхарская художественная школа, в которой нашли отражение все греческие художественные приемы, но которая служила художественному воплощению буддийской религии. Эта школа господствовала в буддийской живописи и скульптуре в течение многих веков, и, когда буддизм в конце концов распространился на всю Центральную Азию и Китай, он принес с собой и гандхарскую школу в искусстве. Даже в рисунках V и VI вв. н. э., найденных в Кашгарии и Восточном Туркестане, по-прежнему ощутимо прослеживается греческое влияние.

В то время как бактрийские цари распространили свою власть на Индию и другие регионы на востоке, парфяне свое основное внимание уделяли экспансии на запад. Истинным основателем Парфянской империи, в отличие от Парфянского царства, был Митридат I, который царствовал в 171–138/137 гг. до н. э. До этого времени парфяне правили сравнительно маленькими владениями, состоящими в основном из Юго-Западного Туркестана и самой провинции Парфия в Северо-Восточном Туркестане. Но даже в этом регионе господство парфян было крайне неустойчивым. Однако когда на трон взошел Митридат, он сразу же начал длинную череду войн, в результате которых Парфия стала серьезным претендентом на мировое господство. Еще в самом начале своего царствования он оказался втянут в дела греко-бактрийских правителей, живших к востоку от него, и ему удалось вырвать у них несколько важных городов, таких как Александрия Маргиана (современный Мерв [Мары]) и Александрия Ариана (современный Герат).

Однако гораздо важнее были кампании, которые Митридат I предпринимал против Селевкидов на западе. В то время Селевкиды еще контролировали весь Западный Иран, включая провинцию Мидия на севере и Персиду (Фарс) на юге. Митридат I не только завоевал весь этот регион, но, кроме того, вторгся и завладел Месопотамией, оттеснив Селевкидов на запад от Евфрата. После этого во власти империи Селевкидов осталось не многим больше, чем территория Сирии.

Селевкиды сделали решительную попытку отвоевать восточную часть своей империи. Их царь Деметрий II собрал большую армию, и ему удалось одержать несколько побед над парфянами, но вскоре (в 140 г. до н. э.) хитроумному Митридату I удалось застать своего противника врасплох, и в результате Деметрий был не только разбит, но и взят в плен. Несколько лет спустя (около 130 г. до н. э.) Селевкиды сделали последнюю попытку восстановить свою власть на Иранском нагорье, но и на этот раз их ждала катастрофа: царь Селевкидов Антиох VII Сидет после нескольких побед был убит, а его гарнизоны в захваченной Мидии погибли. Это событие навсегда положило конец всем надеждам на восстановление греческого господства над Иранским нагорьем.

Дальнейшая история парфян не представляет для нас особого интереса. Тем не менее Парфянское царство просуществовало более пяти веков (с 247 г. до н. э. по 226 г. н. э.), хотя в остальном наши знания парфянской истории на удивление отрывочны. Династическая линия их царей длинная и запутанная. Многие из них известны нам только благодаря монетам. Главный интерес сконцентрирован на войнах парфян с римлянами, которые получили от Селевкидов их наследство, включая политику эллинизации. Многие великие римляне: Помпей, Красс, Марк Антоний, Траян и Марк Аврелий – участвовали в неоднократных попытках римлян разбить мощь парфян. Несмотря на постоянные внутренние противоречия среди парфян, Рим никак не мог нанести своему восточному сопернику решающего поражения. Более того, Красс и Марк Антоний сами потерпели от них поражение. Красс был убит, и его голову доставили парфянскому царю.

Императору Траяну удалось выбить парфян из Месопотамии, и на какой-то момент римляне установили свое господство в бассейне Тигра и Евфрата, но вскоре они обнаружили, что откусили больше, чем в состоянии проглотить, и в течение года границы Римской империи снова отодвинулись к Сирии. Даже в 217 г. н. э., всего за несколько лет до падения парфянской династии (в 224 г. н. э.), последний парфянский царь Артабан V заметно потрепал посланную против него римскую армию.

И все же Парфянское царство, которое обладало почти невероятной силой и могло противостоять самой могущественной империи мира, внутри было непрочным и аморфным. Это царство всегда сохраняло феодальный характер, и только малая часть огромной территории, номинально входящей в его состав, управлялось напрямую парфянскими царями и их сатрапами. Вся остальная территория представляла собой мелкие вассальные царства, признававшие парфянское верховенство, но в значительной степени сохранявшие автономию.

На протяжении всей своей долгой истории парфяне продолжали находиться под влиянием своих кочевых традиций. Так, в соответствии с их кочевым прошлым парфянская армия почти полностью состояла из конницы. Однако следует отметить, что у парфян было два типа конных воинов. Знатные воины были облачены в тяжелые доспехи и бились исключительно мечами и копьями, как и многие сарматы. Простые люди были легковооруженными конными лучниками, как древние скифы.

Именно вожди различных групп кочевников являлись опорой Парфянской империи, и именно эти вожди позднее стали крупными магнатами, владевшими огромными поместьями и армиями рабов. Даже в более поздние времена связь между парфянами и кочевниками из Ирана и Центральной Азии не была полностью утрачена. Если парфянский монарх терял трон, он почти всегда находил убежище у кочевников дахов или саков, и нередко именно они возвращали ему власть.

Таким образом, завоевание парфянами Ирана представляло собой завоевание иранцев иранцами. В течение нескольких столетий парфяне стремились сохранить верность кочевым традициям, которые они принесли с собой из Центральной Азии. В то же время парфяне неизбежно испытывали на себе влияние двух великих культурных объединений, с которыми они находились в близком контакте, а именно греческого и персидского, доминировавших не только в Иране и Месопотамии, но оказывавших также сильное и продолжительное воздействие на Центральную Азию.

Несмотря на то что парфяне ликвидировали греческий политический контроль над Ираном, сами они не могли освободиться от греческих традиций. Это очевидно, если посмотреть на парфянские монеты, поскольку парфяне продолжали использовать аттическую денежную систему. На монетах выбивались греческие надписи, а царям, изображенным на них, давались типично греческие эпитеты, как, например, Dikaeos – «Справедливый», Epiphanes – «Явленный Бог», Basileon – «Царь царей». Но еще более удивительно, что многие парфянские монархи гордо именовали себя Philhellene – «Защитник эллинизма».

Вероятно, в целом парфяне сохраняли греческую административную структуру. Известно, что греческий язык долго оставался одним из официальных государственных языков и что парфянские правители покровительствовали греческой литературе. Например, мы знаем, что, когда голову Красса доставили к парфянскому двору, царь смотрел представление по пьесе Еврипида. Такая приверженность греческой традиции в значительной степени обязана тому факту, что сами парфяне никогда не стремились селиться в городах, и потому население главных городов Парфянского царства в значительной степени продолжали составлять греческие торговцы и ремесленники.

Тем не менее с каждым десятилетием греческая традиция слабела и постепенно уступала место возрождению старых персидских традиций. Все это тем более понятно, ведь парфяне сами были иранским народом и находились в родстве с персами. Греческий язык использовался все меньше, а официальным языком стал диалект иранского. На первых монетах Митридата I, являющихся самыми древними, дошедшими до нас парфянскими монетами, монархи изображены безбородыми, что соответствовало греческой моде, однако все более поздние монархи изображены с длинными бородами согласно старой персидской традиции. Все парфянские правители носили персидские имена, такие как Митридат, Тиридат, Артабан и Хосров (Кир).

Но самым важным стало то, что парфянам удалось возродить зороастрийскую религию. Они не только признавали древних персидских богов и сооружали огненные алтари, но делали то, на что не решились даже Ахемениды, а именно даже тела умерших царей они выставляли на съедение стервятникам, как того требует доктрина зороастризма. Именно при парфянах впервые была сделана попытка собрать все древние изречения Заратуштры (Зороастра) и его последователей, которые вместе с комментариями составили зороастрийскую «библию» – Авесту.

Работа по собиранию и редактированию сакральных изречений древнего периода не была завершена в парфянские времена. Вероятно, Авеста в том виде, в котором мы знаем ее сегодня, была закончена только тогда, когда преемниками парфян и хозяевами Иранского нагорья стали Сасаниды (226–651 гг. н. э.). Однако с учетом содержания Авесты и архаичной природы используемого языка очевидно, что значительная часть книги была составлена за много веков до того, как она впервые была записана. Вероятно, что в течение многих веков, когда содержание Авесты хранилось только в памяти зороастрийских жрецов, оно могло подвергаться существенному редактированию и интерпретации. В смутные времена отдельные важные пассажи были забыты и навсегда утрачены. В другие времена вставлялись новые фразы, а старые изменялись так, чтобы они соответствовали людям и событиям, отделенных долгими веками от момента создания изначального содержания Авесты. Но, несмотря на все эти бедствия, принято считать, что это собрание, даже в его нынешней форме, дает нам достаточно точное представление о материальной и общественной жизни древних иранцев. С учетом целей данного труда, особую важность представляет тот факт, что Авеста тесно связана с Восточным Ираном и Южным Туркестаном.

Авеста претендует на то, чтобы дать нам картину жизни и учения великого пророка Заратустры. Принято считать, что Заратустра родился в Мидии, расположенной в северо-западной части Иранского нагорья, но представляется совершенно очевидным, что он покинул этот регион в самом раннем возрасте и основным местом его деятельности был Восточный Иран. Язык Авесты во многих отношениях отличается от «древнеперсидского», и у нас есть веские основания полагать, что он представляет собой диалект, на котором говорили обитатели Восточного Ирана. Некоторые ученые идут даже дальше, заявляя, что язык Авесты – это древний бактрийский. Это в лучшем случае неподтвержденное предположение, однако мы можем быть уверены как минимум в том, что Авеста, а с ней и официальный зороастризм произошли откуда-то из Восточного Ирана. Западный Иран в Авесте практически не упоминается, тогда как реки и районы на востоке упоминаются часто. Принимая во внимание эти факты, ясно, что Авеста представляет особый интерес с точки зрения света, который она проливает на образ жизни, обычаи и верования, принятые в древние времена в Восточном Иране и Южном Туркестане. Все это тем более значимо, что большинство существующих исторических документов хранят молчание по поводу таких важных вопросов.

Остается только сожалеть, что до сих пор существует много серьезных сомнений в отношении возраста разных частей Авесты. Эти сомнения касаются даже периода жизни Заратустры. Хотя никто не сомневается, что Заратустра является исторической личностью, и многие особенности его жизни не подвергаются сомнению, среди ученых имеются существенные разногласия в отношении датировки миссии Заратустры и возникновения зороастризма как религии. Некоторые авторитетные ученые твердо придерживаются мнения, что Заратустра жил не позднее 1000 г. до н. э. Другие предполагают, что он жил в период с 900 по 700 г. до н. э. Однако еще одна группа авторитетных ученых яростно отстаивает позицию, согласно которой этот иранский пророк жил в VI в. до н. э. и был современником Кира, Камбиса и Дария I.

Ввиду такого удивительного разброса мнений среди специалистов в этой области, в наши дни невозможно сделать какие-то определенные выводы. Достаточно сказать, что большинство ученых сходятся во мнении, что Гаты – метрические части Авесты – относятся к временам самого Заратустры и, следовательно, по крайней мере, к временам первых Ахеменидов (если не раньше). Есть серьезные сомнения по поводу прозаических частей Авесты, однако мы, вероятно, не сильно ошибемся, если будем относить их к периоду последних Ахеменидов или ко времени первых парфян. Если это так, то можно сделать вывод, что Авеста дает картину материальной и социальной культуры иранцев (в особенности восточных иранцев) того периода, которому мы посвятили наш краткий исторический обзор.

Из Авесты явно следует, что ранние обитатели Бактрии и окружающих районов долгое время колебались между привязанностью к своим стадам и привязанностью к своим полям. С самых древних времен эти люди добывали средства к существованию и от разведения скота, и от земледелия. Даже в самых ранних частях Авесты – Гатах, или гимнах, которые предположительно были созданы самим Заратустрой, мы слышим, что о простых людях говорят как о скотоводах и землепашцах, и слова «поле» и «стада» часто употребляются вместе. Из всего, что нам известно, получается, что сначала разведение скота считалось равным, если не более важным, чем земледелие, но со временем особое внимание стало уделяться выращиванию сельскохозяйственных культур. Именно эта зависимость от земледелия послужила формированию серьезного культурного барьера между северными иранцами и южными иранцами, между обитателями Северного Туркестана, с одной стороны, и обитателями Южного Туркестана и Иранского нагорья – с другой.

Среди животных, удостоившихся особого упоминания в Авесте, есть овца, коза, лошадь, корова, верблюд, собака и петух. Такое впечатление, что свинья была неизвестна, возможно, в результате религиозного табу, хотя специально такое табу нигде не упоминается. Осел упоминается только один раз, и, похоже, это животное играло совсем незначительную роль в экономической жизни людей того периода.

Это резко контрастирует с семитскими народами, обитавшими дальше к западу, у которых осел долгое время был самым главным домашним животным.

В новые исторические времена народы Северо-Восточного Ирана добились гораздо большего в выращивании овец и коз, чем в разведении крупного рогатого скота, но крупный рогатый скот, который действительно существовал в этих регионах, был, безусловно, лучше в смысле красоты и других качеств. Совсем иначе обстояло дело в древние времена. Овцы и козы упоминаются в Авесте лишь эпизодически, тогда как корова занимает очень важное место как в экономической, так и в религиозной жизни авестийского народа. Следовательно, мы можем сделать вывод, что в ранние времена разведение крупного рогатого скота было распространено гораздо больше, чем разведение овец или коз.

Коровье молоко было излюбленным продуктом питания, как и сливочное масло и разные виды сыра. Говядину, которая сейчас в Иране непопулярна и которая является табу для ортодоксальных индусов, по-видимому, ели повсеместно. Кроме того, воловья шкура использовалась для изготовления кожи. Но самым важным и интересным использованием коровы было употребление коровьей (или бычьей) мочи. Коровья моча использовалась для очищения ритуально нечистых предметов. Подобная практика имеет место и среди современных зороастрийцев Ирана и Индии. Волы использовались для вспашки полей, переноски тяжестей и в качестве тягла для повозок.

Не менее важной, чем крупный рогатый скот, даже у оседлых народов Восточного Ирана была лошадь. Это видно из частого употребления слова, обозначающего лошадь («аспа» на авестийском диалекте), в собственных именах царей и героев. Среди таких имен были Арватаспа – «Хозяин боевых лошадей» и Хуаспа – «Имеющий хороших лошадей». Еще одним человеком, чье имя связано со словом «лошадь», был Виштаспа – царственный патрон Заратустры, благодаря поддержке которого зороастризм впервые приобрел официальное признание среди иранских народов.

Такие иранские народы, как скифы и сарматы севера, были хорошо знакомы с ферментированным кобыльим молоком – кумысом, но прежде всего они использовали лошадь для езды, в особенности во время войны. В Авесте часто упоминаются колесницы, особенно боевые колесницы и колесницы для бегов. Из этого, очевидно, следует, что восточным иранцам был известен древний способ использования лошади, а именно управление повозкой. Однако из текстов также следует, что езда верхом была не менее распространенной, а в более позднее времена стала практически повсеместной.

Несколько слов нужно сказать про верблюда. Известно, что верблюд, по крайней мере так называемый бактриан, или двугорбый верблюд, – природный обитатель Центральной Азии – был, вероятно, первым одомашненным животным этого региона. По этой причине достаточно странно, что мы не находим никаких особенных ссылок на вер блюда у скифов и сарматов, хотя как минимум последние должны были знать о его существовании и пользе, которую он может приносить. Резкий контраст с этим молчанием относительно верблюда у северных иранцев мы обнаруживаем у авестийских народов, которые часто упоминали это животное и высоко его ценили. На самом деле древнеиранское слово, обозначающее верблюда («уштра»), входит в состав имени Заратустры (Заратуштра). В Авесте всякий раз, когда перечисляются домашние животные, верблюд по своему рангу стоит ниже лошади, но выше коровы.

Частое упоминание в текстах Авесты показывает, что собака была хорошо известна иранцам в древние времена и высоко ценилась ими. Это кардинально отличается от новых времен, когда, в значительной степени в результате мусульманского влияния, собака считается нечистым животным, которым пренебрегают и с которым плохо обращаются. В Авесте собака сакральна и неприкосновенна. Тот, кто своим пренебрежением причинил смерть собаке, подлежал очень суровому наказанию. Собака считалась настолько священной, что составляла непременную часть определенных религиозных церемоний. Так, например, когда человек умирал, то прежде чем организовывать похороны, нужно было первым делом подвести к телу умершего собаку.

Особый интерес представляет упоминание в Авесте петуха и курицы. Птица впервые была одомашнена где-то в Индокитае и из этого региона медленно распространилась на запад. Упоминание этого животного в Авесте говорит о том, что домашняя птица появилась на Иранском нагорье уже в ранний период, но у нас есть серьезные основания считать, что в Европе она была неизвестна до создания Персидской империи. Именно персы ответственны за распространение домашних кур на западе, о чем свидетельствует тот факт, что греки часто называли курицу «персидской» или «мидийской» птицей.

Но хотя Авеста и упомянутые в ней люди уделяли много заботы домашним животным, они с таким же вниманием относились к земледелию и выращиванию плодовых деревьев. Возделывание полей почиталось как почти религиозный долг, а освоение пустынных земель рассматривалось, как дело особенно похвальное в глазах верховного божества Ахурамазды. В авестийские времена иранцы уже давно оставили позади период, когда основным инструментом землепашца была мотыга, и были хорошо знакомы с использованием плуга. Мы не встречаем в Авесте упоминаний об удобрениях, но там есть несколько пассажей, где говорится о правильном рыхлении и орошении, следовательно, возможно, что уже в те давние времена существовали сложные ирригационные системы.

Есть некоторые сомнения относительно того, какие культуры выращивались иранцами, но известно, что они были знакомы с пшеницей, просом и ячменем, и главной среди этих культур считалась пшеница. Несмотря на отсутствие специального упоминания в Авесте, из других источников мы знаем, что с самых ранних времен в Иране и соседних регионах выращивали люцерну и виноград. В авестийских текстах не часто встретишь упоминание о вине, но, вероятно, это вино было в основном виноградным, хотя нам известно, что во время крупных религиозных церемоний часто употреблялся пьянящий напиток хаома, сделанный из загадочного растения.

Из пшеничной муки изготавливались специальные сакральные пироги. В обычное время пшеница, ячмень и просо либо варили в воде, либо перемалывали в муку, из которой в земляной печи пекли плоские лепешки. Само собой разумеется, что древним иранцам были незнакомы вилки.

Среди иранцев еще не было забыто использование палаток (шатров), но огромное большинство населения уже привыкло жить в постоянных жилищах. Авеста не дает нам описания формы или конструкции этих древних домов, однако можно считать само собой разумеющимся, что они уже освоили строительство обычных для Ближнего Востока жилищ с плоской крышей, сложенных из кирпичей, высушенных на солнце. Такое обиталище вполне годилось для жизни, но было крайне недолговечно. Некоторые из таких жилищ могли быть отдельно стоящими домами крестьян, хотя у иранцев с самых ранних времен возник обычай селиться вместе в деревнях. Иногда в Авесте встречаются упоминания о дорогах, хотя маловероятно, что эти дороги представляли собой что-то большее, чем тропы, появившиеся естественным путем, или протоптанные людьми и животными.

Домашняя утварь ограничивалась почти исключительно горшками, чашами, половиками и коврами. Но, в отличие от скифов и сарматов, это были, вероятно, тканые шерстяные, а не войлочные ковры.

В отношении одежды первых иранцев мы знаем сравнительно мало. Какая-то часть их одежды определенно делалась из тканей, основным материалом для которых являлась шерсть. Но даже в авестийские времена иранцы, подобно скифам и сарматам, часто пользовались одеждой, сделанной из шкур животных.

Согласно религиозному закону, каждый благочестивый адепт зороастризма должен был надевать к телу особую белую рубаху и носить на талии сакральный пояс (аналогично сакральной нити брахманов). Детям обоего пола полагалось надевать эти одежды начиная с возраста половой зрелости. В Авесте не упоминается такой важнейший предмет одежды, как штаны, но из других источников (Геродот и персидские надписи) мы знаем, что практически все иранские народы постоянно использовали этот элемент костюма.

Платье священнослужителей сильно отличалось от одежды мирян. Самым главным элементом жреческого одеяния была длинная белая туника, доходившая до лодыжек. Кроме того, священнослужители носили белый тюрбан, тогда как миряне в большинстве своем довольствовались шапками из овечьих шкур. Даже находясь в доме, они носили тюбетейку, поскольку ходить с непокрытой головой считалось нечестивым делом.

Аналогично, с самых ранних времен людям предписывалось не ходить босиком. И мужчины и женщины носили туфли или сандалии. Обычай носить сандалии, вероятно, имел месопотамское происхождение, тогда как ношение туфель было культурной особенностью, роднившей восточных иранцев с их дальними родственниками – скифами и сарматами.

Мы знаем, что иранцы часто использовали золотые украшения, такие как кольца на пальцах, серьги и ожерелья, но эти украшения не представляют особого интереса.

Оружие, которым иранцы пользовались во время войны, не имеет существенных отличий от того, что было распространено у скифов и сарматов. В Авесте мы часто встречаем упоминания о мечах, копьях, боевых топорах, пращах, луках и стрелах. От Геродота нам известно, что лук и стрелы были излюбленным оружием большинства иранских народов. Защитные доспехи иранцев тоже не имели существенных отличий от тех, какими пользовались скифы севера, и состояли из щитов, шлемов и нагрудников. Как и на севере, эти доспехи, изначально делавшиеся из кожи, позже стали делать из металлических чешуек, нашитых на кожаное основание, и, наконец, заменили металлическими латами. Это сходство в вооружении, несомненно, было следствием того, что скифы и сарматы испытывали сильное влияние со стороны своих южных соседей.

Переходя от материальной к политической и социальной культуре иранцев, мы прежде всего замечаем, что они, как и скифы с сарматами, были последовательными приверженцами монархии. Любопытно, что авестийское слово «хшатра», обозначавшее царя, стало тем самым, от которого впоследствии произошло слово «шах» – титул, до сих используемый в отношении правителей Иранского нагорья.

Но, несмотря на то что иранские монархи обладали абсолютной властью в том смысле, что их действия не были подотчетны ни совету старейшин, ни народному собранию, они во многих аспектах ограничивались обычаями и законами. Тот факт, что многие из этих законов имели религиозное основание, очень сильно затруднял для царя возможность открытого нарушения правовой практики или традиции. В оригинале Авесты не менее семи разделов, составляющих треть всей книги, посвящены вопросам права. Ввиду близкой связи с религией неудивительно, что зороастрийским священнослужителям удавалось держать в собственных руках все высшие посты, относящиеся к праву, в результате чего во всех важных судебных делах решение оставалось за ними.

Нам нет смысла изучать во всех подробностях правовую систему, существовавшую у иранцев, но следует знать, что зороастрийский свод законов широко использовал судебные ордалии. Когда виновность или невиновность человека подвергалась сомнению, его заставляли пройти через одну из тридцати трех различных пыток. От него могли потребовать пройти через огонь, вытерпеть пытку расплавленным металлом, съесть огромное количество пищи или отрезать какие-то части тела ножом. Идея, естественно, состояла в том, что божественное вмешательство поможет невиновному человеку пройти через ордалии и остаться невредимым. Было бы очень интересно, если бы кому-то из ученых удалось проследить связь между этими иранскими ордалиями и теми, которые бытовали среди германских народов Северной Европы.

Авестийские тексты в значительной степени проливают свет на социальную структуру иранских народов. Самые ранние тексты упоминают только три общественных слоя: жрецы (называемые «атраваны»), воины и землепашцы, или крестьяне. Более поздние тексты добавляют к этим трем слоям еще один – ремесленники. Сам факт, что слой ремесленников был добавлен позже, не лишен интереса. В более поздние времена иранцы стали известны по всей Азии как прекрасные ремесленники и торговцы. Однако в ранний период иранцы в подавляющем большинстве были просто крестьянами, едва знакомыми с зачатками производства и торговли. Керамика, ткачество и изготовление изделий из металла существовали в семьях лишь как элемент домашнего хозяйства.

Четыре класса иранского общества в целом соответствуют четырем кастам (варнам), которые возникли у индусов, однако в социальной иерархии этих двух народов существует одно важное отличие. В Индии каждый из четырех классов превратился в жесткую наследственную касту. У иранцев нечто подобное было справедливо только в отношении класса священнослужителей, остальные три класса оставались социальными и экономическими стратами, не имевшими ограничений для перехода из одной в другую.

Однако жреческому классу удалось сделать свое положение наследственным, и ни один человек не мог претендовать на место священнослужителя, если он не был рожден в семье жреца. Но даже в отношении жреческого класса между Ираном и Индией дело обстояло по-разному. В Индии от жреца требовалось принадлежать к касте браминов (брахманов) и по линии отца, и по линии матери. В Иране женщине из семьи священнослужителя не разрешалось вступать в брак с мужчиной из какого-то другого сословия, но жрец мог жениться на женщине из любого сословия, и это никак не влияло на легитимность его потомков и их право стать жрецами.

Разговор о браках среди жрецов подводит нас к обсуждению одной или двух других достаточно курьезных особенностей супружеских отношений, указанных в авестийских текстах. Во-первых, Авеста настоятельно рекомендует вступать в брак всем независимо от класса и рода занятий. Безбрачие считалось чем-то ненормальным и даже греховным. Таким образом, зороастризм никогда не разделял возникшего во многих религиях представления, что священнослужители и праведники должны отказываться от брака.

Авеста не вдается в дискуссию по поводу сравнительных преимуществ моногамии и полигамии, но мы знаем, что зороастризм никогда не запрещал полигамии, а предание говорит нам, что у самого Заратустры было не меньше трех жен. Развод тоже был разрешен. Помимо полигамии иранцы твердо придерживались патрилинейной системы, где любое наследование определялось исключительно по мужской линии. Чтобы обеспечить продолжение рода, Авеста признавала законной возможность иметь приемных детей, причем приемный сын получал все те же права, что и родной сын. Тот факт, что Авеста предписывала суровое наказание за проституцию и гомосексуализм, показывает, что иранцам были известны обе эти формы поведения.

Безусловно, самой интересной особенностью авестийского матримониального уложения являлось допущение и даже поощрение инцеста. В этом вопросе иранцы радикально отличались от своих сородичей – индусов, которые воспринимали брак между кровными родственниками как нечто ужасающее. У иранцев разрешался брак сестры с братом, дяди с племянницей или даже матери с сыном. Фактически брак между кровными родственниками рассматривался как установление божественного происхождения. Даже в поздних зороастрийских текстах мы встречаем похвалу бракам между родственниками. Утверждается, что такие браки способны смывать смертные грехи и служить мощным оружием против козней злого духа (ахримана или Анхра-Майнью). Даже среди современных зороастрийцев браки между кровными родственниками не являются чем-то неслыханным, и вопреки распространенному мнению они не приводят к катастрофическим последствиям для их детей.

Переходя к авестийским текстам о болезни и ее лечении, мы узнаем, что иранцы имели очень примитивные представления по этому вопросу. Они верили, что многие болезни происходят из-за одержимости демонами или являются результатом применения недоброжелателем черной магии и сглаза. По этой причине неудивительно обнаружить в Авесте такие рекомендации по лечению болезней, как использование заклинаний и заговоров. Естественным следствием такого подхода было то, что с самых ранних времен занятие практической медициной оставалось в руках священнослужителей и что сам Заратустра считался великим врачевателем.

Помимо использования заклинаний и оберегов Авеста разрешала лекарям применять для лечения болезни растения и травы, а при определенных заболеваниях – даже хирургию. При этом удивительно, что Авеста предписывает подвергать начинающих хирургов своего рода предварительным экзаменам. Прежде чем доктор получал право оперировать кого-нибудь из благочестивых зороастрийцев, он должен потренировать свое хирургическое мастерство как минимум на трех неверных. Если эти неверные умирали, потеря не считалась слишком большой, однако если он пытался оперировать благочестивого человека до того, как опробует свое мастерство на неверных, считалось, что он совершал смертный грех.

Несмотря на божественную действенность зороастрийских жрецов-лекарей, иранцы оказывались смертными и продолжали умирать от болезней или от старости. Когда кому-то случалось умереть, Авеста строго предписывала, как надо обходиться с телом. Самым важным правилом было то, что тело нельзя ни сжигать, ни закапывать в землю; его необходимо вынести в какое-нибудь укромное место, где оно будет съедено птицами. Человек, который сожжет труп или позволит, чтобы его закопали, будет виновен в страшном преступлении.

Этот странный способ обращения с мертвыми представляет особый интерес, поскольку он неизвестен ни у индусов, ни у многих других народов, говорящих на иранских языках. Так, например, мы знаем, что у скифов и древних персов из самой Персии (то есть Юго-Западного Ирана) существовал обычай хоронить своих мертвых. Тот факт, что некоторые другие народы Центральной Азии, например тибетцы, тоже выставляли своих мертвых на съедение, заставляет нас верить, что происхождение этого обычая было не иранским, но в какое-то время он распространился на определенной части Азии. Позже его переняли бактрийцы и другие восточные иранцы, и по какой-то причине он оказался включен в зороастрийскую религиозную систему.

Мы так часто упоминаем Заратустру, зороастризм и их влияние на восточных иранцев, что было бы хорошо бросить беглый взгляд на пару-другую чисто теологических особенностей, лежавших в основе зороастрийской системы. Мы сможем во многом лучше понимать Заратустру, если будем видеть в нем не основателя совершенно новой религиозной системы, а реформатора уже существовавших верований и практик. Не будем забывать, что у ранних иранцев и ранних индусов была общая религиозная основа. Эта основа предполагала существование сверхъестественных существ разного вида, включая две особые группы, которые индусы называли «дэвы» и «асуры», а иранцы – «дэвы» и «ахуры».

С течением времени индусы создали свою религиозную систему: их дэвы превратились в небесных богов – объект всеобщего поклонения, а асуры стали считаться кем-то чуть выше домовых, но гораздо ниже, чем дэвы, и вызывали скорее страх, чем почитание. У иранцев, возможно, в результате реформ Заратустры все получилось совсем наоборот. Дэвы стали считаться коварными демонами, источниками зла и неприятностей, тогда как ахуры почитались как истинные боги, источник добродетели и спасения.

Однако еще интересней то, что в Иране под воздействием зороастрийского политеизма поклонение многим богам быстро уступило место монотеизму, поклонению единственному верховному ахуре по имени Ахурамазда – господину и хозяину всего мироздания. Ниже Ахурамазды стояло множество небесных существ, в том числе Митра, которому позднее суждено было сыграть важную роль в религиозной жизни Рима. Но эти низшие божества значили немногим больше, чем херувимы и серафимы в еврейской теологии. Главным противником верховного бога Ахурамазды был Анхра-Майнью – повелитель зла и вождь всех дэвов, или демонов. Все добро и зло в мире существовало благодаря конфликту Ахурамазды и Анхра-Майнью. В этом отношении зороастризм в основе своей был дуалистичным, но верующие были убеждены, что в конце концов Ахурамазда и его воинство одержат победу, а повелитель зла рано или поздно исчезнет.

Часто приходится слышать, что зороастризм включает в себя поклонение солнцу, хотя, строго говоря, это не так. В авестийских текстах мы встречаем такие выражения, как «солнце – это глаз Ахурамазды», или «солнце – это тело Ахурамазды», но из контекста становится ясно, что это просто поэтические и символические выражения. Свет, безусловно, является сущностью Ахурамазды, следовательно, солнце, как основной источник света, было выбрано в качестве символа, наилучшим образом соответствующего верховному божеству.

Чуть ниже солнца находится огонь, который излучает свет и, следовательно, рассматривается как самый священный и чистый элемент. В одном месте огонь даже упоминается как сын Ахурамазды. Весь огонь, начиная с огня в домашнем очаге и кончая огнем на огромном жертвенном алтаре, считался священным, и люди очень заботились о том, чтобы огонь не был загрязнен или осквернен. Кстати, ранний зороастризм не ведал ничего похожего на церкви или храмы в общепринятом смысле слова. Самыми близкими к подобным сооружениям в раннем Иране были маленькие, но сакральные огненные алтари, которые устанавливались в основном на вершинах холмов в некотором отдалении от человеческого жилья.

Помимо своего бога и дьявола, зороастризм учил вере в бессмертие, страшный суд, вознаграждение и наказание человека путем помещения его на небеса или в ад. Но поскольку эти доктрины являются просто прототипами аналогичных верований в христианстве и мусульманстве, они не требуют отдельного обсуждения.

Несмотря на то что в ранние времена зороастризм являлся миссионерской религией, как только он превратился в жесткую и достаточно сложную теологическую систему с наследственной иерархией крайне консервативных священнослужителей, он перестал быть религией, которая могла бы с готовностью быть принята другими народами во всей полноте. В результате мы видим, что на протяжении всей своей истории распространение ортодоксального зороастризма ограничивалось людьми, говорящими на иранском языке и связанными по крови или традиции с одним из исторических иранских народов.

Но хотя ортодоксальный зороастризм по своей природе не мог проповедоваться за рубежом, многим зороастрийским доктринам было суждено оказывать большое влияние на людей в самые разные времена и в самых разных местах. В особенности это справедливо в отношении различных народов, обитавших в Центральной Азии. Поэтому, когда мы слышим от путешественников, побывавших в новые времена у монголов, что монголы имеют обыкновение оставлять своих мертвых без погребения, демонстрируют особое отношение к собаке и относятся с огромным почтением к огню, мы понимаем, что эти обычаи и традиции являются результатом иранского влияния, веками распространявшегося на всей территории Центральной Азии.