Вероятно, это прозвучит довольно странно, но привычку к равенству у нидерландцев можно объяснить жизнью ниже уровня моря. Огромное количество штормовых наводнений в XV–XVI вв. привили всем понимание общей цели. Мальчик, затыкавший пальцем дыру в плотине, никогда не существовал. Каждый горожанин должен был вкладывать свои усилия в то, чтобы страна не подверглась затоплению, и таскать посреди ночи тяжелые мешки с глиной, если дамбу могло вот-вот прорвать. Целый город мог оказаться под водой за самое короткое время. На тех, для кого статус был превыше долга, смотрели косо. Даже сейчас нидерландская монархия неоднозначно относится к помпезным официальным церемониям. Раз в год королева развозит на велосипеде горячий шоколад и угощает прислугу, чтобы показать, что она принадлежит к народу.

Характер иерархий различается в разных культурах. Он охватывает диапазон от армейского формализма у немцев и резких классовых различий у англичан до американской привычки к непринужденному общению и любви к равенству. Но какими бы неформальными ни были некоторые культуры, все они меркнут перед теми, кого антропологи называют истинными эгалитаристами. Эти люди далеко превзошли королеву, развозящую шоколад на велосипеде, или президента по имени Билл. Сама идея существования монарха для них оскорбительна. Я говорю об индейцах навахо, готтентотах, пигмеях мбути, племенах кунг-сан, инуитах и т. п. Считается, что эти ограниченные по размеру общества, живущие за счет различных занятий, от охоты и собирательства до садоводства, полностью устранили различия – кроме различий между полами и между родителями и детьми – в материальном положении, власти и статусе. Основное внимание в них уделяется равенству и распределению ресурсов. Считается, что наши непосредственные предки жили так миллионы лет. Но тогда, возможно, иерархии не так глубоко укоренились в нас, как мы думаем?

Было время, когда антропологи представляли себе эгалитаризм как пассивный мирный уклад, при котором люди всегда ведут себя самым благородным образом: любят и ценят друг друга. В их понимании это было утопическое царство, где, образно говоря, лев и ягненок возлежат рядом. Я не говорю, что такие ситуации абсолютно невозможны (на самом деле, недавно поступали сообщения, что львица в кенийской саванне выказывает материнскую привязанность к детенышу антилопы), но с точки зрения биологии они неустойчивы. В какой-то момент корыстные интересы возобладают и проявится уродливая сторона жизни: хищники ощутят пустоту в желудке, а люди схлестнутся из-за ресурсов. Эгалитаризм не строится на взаимной любви и тем более на пассивности. Это активно поддерживаемое положение дел, при котором признается универсальное человеческое стремление контролировать и доминировать. Вместо того чтобы отрицать стремление к власти, эгалитаристы понимают его, как никто. Они сталкиваются с его проявлениями каждый день.

В эгалитарных обществах мужчин, пытающихся доминировать над другими, систематически одергивают, а на проявления мужской гордости смотрят неодобрительно. Пресловутые «охотничьи (или рыбацкие) байки» считаются недостойными. По возвращении в деревню удачливый охотник просто усаживается перед своей хижиной, не произнося ни слова и предоставляя крови на дротике говорить самой за себя. Любой намек на похвальбу будет наказан шутками и оскорблениями по поводу его жалкой добычи. Точно так же всякому вообразившему себя вождем и вбившему себе в голову, будто он может указывать другим, что делать, прямо объясняют, насколько смешны его потуги. Антрополог Кристофер Боэм изучал эти уравнительные механизмы. Он обнаружил, что лидеры, которые задирают других, склонны к самовосхвалению, не распределяют ресурсы поровну и общаются с посторонними, извлекая выгоду только для себя, быстро теряют уважение и поддержку своего сообщества. Если обычная тактика высмеивания, сплетен и неподчинения не срабатывает, эгалитаристы не гнушаются применять радикальные меры. Так, вождь племени баруйя, который отбирал скот у других мужчин и принуждал их жен к сексуальным сношениям, был убит – как и лидер племени каупаку, перешедший все границы. Разумеется, лучшая альтернатива в этом случае – просто уйти от плохого лидера, и тому останется только командовать самим собой.

Поскольку трудно выжить без какого-либо руководства вообще, эгалитаристы часто позволяют некоторым мужчинам вести себя как первым среди равных. Ключевое слово здесь «позволяют», поскольку вся группа будет начеку, следя за злоупотреблениями. При этом они задействуют социальные инструменты, типичные для нашей эволюционной ветви, общие у нас и наших родственников-обезьян. За многие годы моя команда зафиксировала тысячи ситуаций, в которых третья сторона вмешивается в драку, чтобы поддержать одного или другого участника. Это замечено и у мартышкообразных обезьян, и у человекообразных.

Мартышкообразные склонны поддерживать победителей, и это означает, что у них доминантные особи редко сталкиваются с противодействием. Наоборот, группа протягивает им руку помощи. Нет ничего удивительного в том, что у мартышек очень строгие и стабильные иерархии. Шимпанзе радикально отличаются от них тем, что, вмешиваясь в схватку, поддерживают проигравших столь же часто, сколь и выигравших. Поэтому агрессор никогда не может быть уверен, помогут ему или окажут сопротивление. Это принципиальное отличие от общества мартышкообразных обезьян. Тенденция шимпанзе поддерживать проигравшую сторону создает изначально нестабильную иерархию, в которой верховная власть оказывается менее устойчивой, чем в любой группе мартышкообразных.

Возьмем типичный пример, когда Джимо, альфа-самец группы шимпанзе, живущей на полевой станции Центра Йеркса, заподозрил в тайных сношениях одну из своих любимых самок и самца-подростка. Младший самец и самка благоразумно скрылись из виду, но Джимо продолжал их искать и нашел самца. Обычно старший самец просто немного погонял бы провинившегося, но по какой-то причине (возможно, потому, что его самка в тот день отказалась с ним спариться) он носился за юнцом на полной скорости и не собирался успокаиваться. Гонка продолжалась по всему вольеру, молодой самец вопил, буквально обделавшись от страха, а Джимо был твердо намерен его поймать.

Однако, прежде чем альфа успел достичь своей цели, самки, находившиеся неподалеку, начали издавать тявкающие звуки «воау». Этот негодующий вопль используется как сигнал протеста против агрессоров и вторгающихся на территорию чужаков. Сначала кричащие самки оглядывались по сторонам, чтобы видеть, как отреагирует остальная группа, но, когда к ним присоединились другие, особенно альфа-самка, крики стали громче, пока все голоса не слились в оглушительный хор. Не очень дружное начало создавало впечатление, будто группа устроила голосование. Но как только протест перешел в крещендо, Джимо с нервной ухмылкой прервал гонку: он уловил смысл послания. Если бы он не остановился, несомненно, последовали бы согласованные действия, направленные на прекращение беспорядков.

Наказание склонных к насилию самцов бывает порой весьма суровым. Встречались сообщения об остракизме у диких шимпанзе, когда самцов принуждали держаться в опасной зоне, на границе территории: в одном отчете даже говорилось о самцах, «уходящих в изгнание». Остракизму обычно предшествует массовое нападение, как на Гоблина из Гомбе-Стрим, атакованного большой коалицией и, наверное, не выжившего бы без вмешательства ветеринара. Гоблина дважды чуть не убили, и это заставило полевых исследователей предположить, что та жестокость, с какой его ниспровергли, была связана с характером его правления, который они описывали как «необузданный».

Когда те, кто находится внизу социальной лестницы, сообща обозначают границу, угрожая серьезными последствиями, если «верхи» ее преступят, мы получаем зачатки того, что в законодательстве называется конституцией. Разумеется, современные конституции полны утонченных и отшлифованных концепций, слишком сложных для применения к двум противоборствующим группам людей, не говоря уж о сообществах обезьян. Однако не стоит забывать, что Конституция США, например, была порождена революцией, направленной против английского владычества. Ее замечательный текст («Мы, народ…») произносится от имени народных масс. Предшественником Конституции была Великая хартия вольностей 1215 г., в которой подданные короля Иоанна Безземельного угрожали начать войну против него и убить своего притеснителя, если тот не прекратит чрезмерные поборы. И снова сработал принцип коллективного противодействия самонадеянному альфа-самцу.

Если высокоранговые особи могут причинять столько проблем, то зачем они нужны вообще? Ну, во-первых, чтобы разрешать споры. Вместо того чтобы заставлять всех примкнуть к какой-либо стороне, можно ли придумать лучший способ уладить ситуацию, чем наделить одного индивида, совет старейшин или правительство полномочиями служить всеобщему благу, поддерживая порядок и находя решения при разногласиях? В эгалитарных обществах по определению отсутствует социальная иерархия, которая может навязывать свое мнение в спорах, и вследствие этого они зависят от третьей стороны. Ключом здесь является непредвзятость и справедливость. Перенятый судебной системой современного общества третейский суд – арбитраж – защищает общество от его главного врага: тлеющих усобиц.

Доминантные шимпанзе обычно прекращают драки, либо поддерживая слабого против сильного, либо посредством вмешательства незаинтересованных сородичей. Они могут влезть, вздыбив шерсть, между дерущимися, пока те не перестанут вопить, разогнать их с помощью угрожающей демонстрации или буквально растолкать сцепившихся противников руками. Причем похоже, что главной их целью является прекращение враждебных действий, а не поддержка одной партии против другой. Например, за считаные недели после достижения ранга альфа-самца Лёйт, самый справедливый лидер, какого я когда-либо знал, принял на себя, что называется, роль «регулировщика». Ссора между двумя самками вышла из-под контроля, полетела шерсть. Множество обезьян бросились в схватку. Огромный клубок дерущихся, вопящих шимпанзе катался по песку, пока Лёйт не подскочил и буквально не разбил его на части. Он не выбирал сторону, как все остальные, – вместо этого любой, кто продолжал драку, получал от него затрещину.

Можно было бы подумать, что обезьяны станут поддерживать своих родственников, друзей и союзников. Это действительно так для большинства членов обезьяньего сообщества, но самец-регулировщик действует по другим правилам. Став альфой, Лёйт как будто поставил себя над конфликтующими партиями, его вмешательство было нацелено на восстановление мира, а не на помощь своим друзьям. Вступление Лёйта в конфликт на стороне каких-либо конкретных индивидов никак не было связано с тем, сколько времени он проводил с ними за грумингом. Лёйт был единственным беспристрастным шимпанзе, то есть отделял свою деятельность как арбитра от социальных предпочтений. Я узнал, что так поступают и другие самцы, и, когда Кристофер Боэм перешел из антропологии в приматологию, он также наблюдал в дикой природе высокоранговых шимпанзе, которые эффективно предотвращали и прекращали конфликты или уменьшали их частоту.

Группа признает авторитет не любого претендующего на роль арбитра. Когда Никки и Йерун сообща правили арнемской колонией шимпанзе, Никки пытался вмешиваться, если начинались ссоры, однако чаще сам становился объектом агрессии. Старшие самки особенно сопротивлялись, когда он встревал в разборки и начинал бить их по голове. Одной из причин могла быть та, что Никки вовсе не проявлял беспристрастие: он присоединялся к своим друзьям вне зависимости от того, кто начал драку. А вот попытки Йеруна умиротворить сородичей всегда принимались с готовностью. С течением времени старый самец перетянул на себя роль регулировщика от молодого партнера. Если вспыхивала ссора, Никки даже не утруждался встать с места, предоставляя Йеруну ее улаживать.

Это подтверждает наблюдения, что роль регулировщика может исполнять второй по рангу и что именно группа решает, кто будет это делать. Если эта роль – нечто вроде зонтика, прикрывающего слабых от сильных, то его держит все сообщество, члены которого оказывают доверие самому эффективному арбитру, наделяя того широкими полномочиями, необходимыми для обеспечения мира и порядка. Это важно, потому что даже мельчайшая размолвка между двумя детенышами может перерасти в нечто худшее. Детские драки вызывают напряженность между матерями, и каждая стремится защитить собственных отпрысков. Как это нередко случается и в человеческих детских садах, появление на сцене одной из матерей приводит в ярость другую. Если кто-нибудь более авторитетный берет на себя разрешение этих проблем, – причем точно известно, что он сделает это справедливо и с минимальным применением силы, – это приносит облегчение всем.

Таким образом, то, что мы видим у шимпанзе, – точка на полпути между жесткими иерархиями в сообществах мартышкообразных, с одной стороны, и человеческим стремлением к справедливости – с другой. Конечно же, люди никогда не достигают полного равенства даже в небольших сообществах. И сглаживание различий в человеческой иерархии – это непрестанная борьба по той простой причине, что у нас есть врожденное стремление к высокому статусу. Эгалитаризм – в той степени, в какой он достижим, – требует, чтобы подчиненные объединялись и следили за соблюдением собственных интересов. Сами политики, возможно, занимаются всем этим ради власти, но электорат заинтересован в том, чтобы они служили общему благу. Неудивительно, что политики предпочитают говорить о втором мотиве, а не о первом.

Когда мы избираем лидеров, то, по сути, заявляем им: «Ты можешь пребывать в высших кругах там, в столице, но только пока мы считаем тебя полезным». Так демократия весьма элегантно удовлетворяет два человеческих стремления сразу: волю к власти и желание держать ее под контролем.