9
Поначалу я испугалась. А потом разозлилась.
Я поднялась по лестнице и заколотила кулаками в дверь grand-mère. Она отозвалась не сразу.
– Элеанор, милая, – сказала она. – Я так устала. Ты не могла бы зайти в другое время?
Я подергала ручку. Заперто.
– Мне нужно с тобой поговорить, – сказала я.
Она вздохнула и слезла с постели, на удивление громко ударив ногами в пол. Я услышала за дверью шелест юбок и быстрые шаги, после чего замок щелкнул.
– Хорошо, входи, – сказала grand-mère.
Открыв дверь, я увидела, что она уже снова лежит в постели. Комната выглядела немного неопрятно, нетипично для нее. Краем глаза я заметила что-то на полу, что-то черное и сверкающее на фоне яркого ковра, под краем кровати. Что это?
– О чем ты хотела со мной поговорить, милая? – Она потянулась за чашкой, стоявшей на прикроватном столике, и сделала глоток. – Мне слегка нездоровится.
– Я хочу, чтобы ты вернула моего отца назад, – сказала я.
Grand-mère высунула руку из-под одеяла и похлопала по простыням возле себя. Я не двинулась с места.
– Моя дорогая, – сказала она. – Я не могу отменить то, что уже сделано. И даже если бы могла, то не стала бы. В конце концов, я почти ничего и не делала.
– Что ты имеешь в виду? – не поняла я.
– Я лишь слегка его изменила, – сказала она. – Он по-прежнему может ходить, разговаривать с тобой, и он очень дружелюбен. Он может делать все, что делал раньше.
– Но он просто сидит в гостиной, – сказала я. – Он даже не двигается. Я пыталась с ним поговорить, но он только твердит в ответ одно и то же. Все это неправильно. Что ты с ним сотворила?
– Ничего такого, что было бы не под силу тебе, – ответила она. – Хочешь, я покажу тебе, как это делается? От этого тебе полегчает?
– Нет, – сказала я. – Я хочу знать, как все исправить. Я хочу, чтобы он мог делать то, что хочет.
– То, что хочет? Что хочет? Ему нельзя доверять, Элеанор. Я слышала, каким тоном он говорил с тобой прошлой ночью.
– Он раскаялся!
– Как по мне, он не выглядел раскаявшимся. – Я видела, что grand-mère расстроена. – Мне невыносимо слышать, когда кто-то так разговаривает с тобой. Говорит тебе, будто ты лишняя, неправильная, в то время как сам он… – Она вздрогнула, и под кожей на ее шее пробежала рябь, словно там плавала какая-то фигура. – В то время как сам он творил такие отвратительные вещи. Он и твой кузен – это люди, которых вообще не должно существовать на свете. Для таких, как они, в этом мире нет места. Для чего они тут?
Разве человек должен существовать ради какой-то цели? Неужели недостаточно просто жить? Но я все же кивнула; мне было за это стыдно, но хотелось выиграть побольше времени, чтобы подумать. Что мне с ней делать?
– Я не хотела, чтобы ты увидела это так скоро, – продолжала grand-mère. – Но, полагаю, рано или поздно тебе все равно пришлось бы повзрослеть. Я рада, что ты, наконец, поняла, почему я сделала то, что должна была сделать.
Я опять кивнула и с трудом сглотнула. Я вспомнила, что говорила бабушка Персефона. Мои глаза наконец разглядели правду; как будто смотришь на картину, на которой нарисован не то череп, не то две женщины. Grand-mère превратилась в моих глазах в нечто иное. Теперь мне стало страшно.
– И как часто тебе приходится… повторять это? – спросила я. – Чтобы поддерживать его в таком состоянии. – Я надеялась, что мои слова прозвучали так, будто я хочу помочь, стремлюсь научиться.
– О, дело уже сделано, – сказала она. – Он никогда не будет таким, как прежде. Теперь это примерный отец. Покорный и дружелюбный. Думаю, ты постепенно привыкнешь к нему такому. И еще… – Она внимательно вглядывалась в мое лицо, говоря эти слова. – Я подумала, что, быть может, мы с тобой могли бы немного попрактиковаться, чтобы ты была готова таким же образом помочь своему кузену.
Я заставила себя улыбнуться. У меня хорошо получалось лгать; я надеялась, это сработает и с женщиной, которая так хорошо меня знает, в объятиях которой я лила слезы.
– Спасибо, grand-mère, – сказала я. – Как хорошо, что теперь я все понимаю.
Она кивком попросила меня подойти ближе. Я медленно шагнула ей навстречу, а она протянула руку и погладила мою щеку.
– Начнем завтра, – сказала она. – Сегодня я слишком устала. Прошу, оставь меня, чтобы я могла отдохнуть.
Мое тело само начало поворачиваться к выходу.
– Доброй ночи, grand-mère, – сказала я, пока ноги несли меня в зал.
На первом этаже, в пустой кухне, я схватила с подставки нож. И зашагала назад к лестнице, двигаясь все быстрее и быстрее по мере того, как поднималась по ступенькам. Я должна это сделать. И сделать сейчас, пока она лежит без сил.
Оказавшись перед дверью, я остановилась. Хотя не собиралась. Я изо всех сил размахнулась и потянулась к ручке, но моя ладонь замерла, не коснувшись ее. Я даже не могла заставить себя постучать. Я подняла ногу, чтобы попробовать пнуть дверь. Ничего. Вообще ничего. Мне хотелось кричать, но звук умирал, не успев вырваться из горла. Я издала нервный смешок. Разумеется, я не могу закричать. Она же ясно выразилась, что намерена отдохнуть.
Я поняла: мне нужна помощь. Мне нужен кто-то, кто мог бы сделать то, чего не могу я.
И тут я подумала о Луме, вспомнила, сколько раз у нее получалось ослушаться приказов grand-mère. В отличие от меня, она была невосприимчива к силе этой женщины. А ведь она тоже ее внучка.
Я подбежала к спальне Лумы и распахнула дверь. Внутри словно взорвалась бомба: тюбики из-под косметики валялись повсюду, ящики с одеждой были выворочены. Вещей почти не осталось, поняла я. Она что, сбежала, как Лузитания? Но ушла ли она по своей воле?
И тут из леса раздались звуки. Высокий чистый крик Лумы и вой дедушки Миклоша. Они звали Риса. Но тот не мог им ответить. Grand-mère велела ему сидеть тихо и никуда не выходить.
Вернее, она велела только никуда не выходить. А молчать ему приказала я. От одной этой мысли мое лицо залилось краской.
Рис скребся в стену. Мне было запрещено выпускать его, это я знала точно. Но тут я посмотрела на комод. Grand-mère не говорила, что мне нельзя зайти к нему.
Пришлось немного попотеть, чтобы сдвинуть комод. Но, справившись, я увидела дыру в стене: сорванные обои, крошащаяся штукатурка и лицо Риса, скорчившегося с той стороны. Он рычал, обнажив полный рот длинных желтых зубов.
– Ш-ш-ш, – попыталась успокоить его я. – Рис, это я. Всего лишь я. Ты можешь говорить со мной.
– Это все ты виновата, – прошипел он, задыхаясь.
– Я ничего не делала! – возразила я. Эти слова словно ужалили меня; я понимала, что это правда лишь наполовину. – Я не хотела, чтобы все так закончилось!
– Давай, зайди сюда, и я разорву тебя на части.
– Нет, – отрезала я. – Ты не можешь этого сделать. Я нужна тебе, чтобы ты мог избавиться от нее.
– Как?
– Я ведь могу заставить тебя делать всякое, забыл? Может, я смогу заставить тебя побороть ее.
– Тогда выпусти меня, – сказал он.
– Не могу, – сказала я. – Она мне запретила.
– Тогда какой мне от тебя толк?
– Мне придется к тебе зайти, – сказала я. – Придется говорить шепотом, чтобы она не слышала. Но я не собираюсь запрещать тебе делать мне больно, потому что хочу, чтобы ты сам принимал решения. Я тебе доверяю. И, может, ты тоже сможешь довериться мне.
Он склонил голову набок, но не кинулся на меня. Через дыру в стене я полезла к нему в комнату. Согнувшись вдвое внутри стены, я притянула его голову к своей. В моих ладонях она превратилась в волчью. Я вздрогнула, но не отстранилась. И проговорила ему на ухо:
– Она что-то сделала с моим отцом. Думаю, она его убила. Он стал совсем другим. Больше похож на… марионетку.
Волчья пасть, принадлежавшая моему кузену, зарычала мне в ухо. Я чувствовала на шее вонь его дыхания. И сидела так тихо, как только могла. Он был похож на Миклоша; я знала, что, если дернусь, Рис разорвет меня на куски. Но тут его голова стала снова меняться у меня в руках, и он прошептал мне в ответ:
– Она его сама сотворила. Как ту тварь, что она притащила в дом, – сказал он. – Которая выглядела как человек, но не имела запаха.
Как только он это сказал, я поняла, что он прав. Я не видела, чтобы та острозубая женщина приходила в дом или покидала его. И она не говорила ничего, что не одобрила бы grand-mère. Она как будто не существовала.
– Как она это делает? – спросила я.
– Не знаю. Может, так же, как и ты.
– О чем ты говоришь?
– О том, что ты сделала с тем мальчиком, – сказал Рис. – В лесу. После чего бабушка отправила тебя подальше.
Я застыла.
– Я ничего с ним не делала, – возразила я. – Ничего. Он просто исчез.
– Нет, ты его проглотила. – Рис посмотрел на меня. – С дядей Майлзом она сделала то же самое?
– Нет! Не знаю. – Я невольно начала пятиться.
– Стой, – сказал он. – Стой, она и меня хочет сожрать? Ты же ей не позволишь, да?
– Разумеется, нет, – ответила я. По крайней мере, это я знала наверняка, хоть мне в тот миг и казалось, будто я вообще ничего не знаю. Что я наделала? – Мне надо подумать. Я вернусь позже.
– Обещаешь? – спросил он, но я уже двигала комод обратно. Закрыв дыру в стене, я прислонилась к комоду, тяжело дыша.
Он ошибается, уверяла я себя. Я никак не могла такое сотворить. Мальчик просто заблудился в лесу, а может, Рис или Лума убили его по ошибке, или просто со временем мои воспоминания исказились. Может, он убежал от нас и оказался в объятиях своего отца.
Может быть, может быть. Но мне нужно было убедиться. Я села на пол, закрыла лицо ладонями и, всхлипывая, попыталась вспомнить. Я плакала бесшумно и сама не знала, делаю ли это по привычке или для того, чтобы не разбудить grand-mère.
Той ночью луна светила сквозь ветви берез. Я вспомнила кузена Чарли и его сверкающие классические туфли. Когда Чарли жил с нами? Он приезжал на лето? Нет, это случилось еще до того, как Лузитания уехала. Она уехала как раз той ночью. Воспоминания постепенно возвращались ко мне.
Я заставила себя вспомнить сына банкира. Он бежал быстро, но все равно слишком медленно – местность была неровной. Задыхался от натуги, пыхтел так громко, что мы могли бы преследовать его по одному только звуку, даже если бы он не шумел, словно грузовик, ломающий ветки. Я вспомнила холодный ветер, бьющий мне в лицо, яркую луну и исступленную радость, когда Рис, Лума и я синхронно прыгнули на мальчишку.
Мне не нравилось вспоминать все это. Мне не хотелось этого помнить. Но – вот она я, энергичная, счастливая и очень-очень голодная. Я склонила голову к мальчику с таким ощущением, что, если я попытаюсь его хотя бы поцеловать, я его проглочу, и он останется со мной навечно, и тогда это чувство никогда меня не покинет.
Я провалилась туда, где был мальчик, и упала на кучу сосновых иголок, что была под ним. Мальчик исчез. А на меня навалилась жуткая усталость, тяжелая боль, сводящая челюсть.
– Тебе за это влетит, – сказал Чарли где-то у меня за спиной. А я обернулась и закричала на него, потому что знала, что он прав, что я это заслужила, но в то же время – я же ничего не сделала. По крайней мере, не нарочно.
Оказавшись снова у себя в спальне, я поняла, что не дышу. Несколько секунд я хватала ртом воздух, пытаясь надышаться вдоволь. Я залезла в кровать Лумы и завернулась в одеяла, пытаясь зацепиться за что-то реальное. И только тогда позволила себе подумать о Люси.
* * *
Когда мне было двенадцать, Люси Спенсер казалась мне самой красивой девочкой из всех, кого я когда-либо видела. У нее были рыжие пружинистые локоны, которые она стягивала ленточкой на затылке. Ее кожа была усыпана веснушками. Двигалась она грациозно и плавно, не считая моментов, когда играла в подвижные игры или участвовала в потасовках: тогда она внезапно становилась энергичной и яростной. Она казалась мне совершенством. Произведением искусства, завершенным и идеальным.
Люси перешла к нам из другой школы, поэтому поначалу мы с ней подружились. Она еще не знала, к какой компании присоединиться, поэтому присоединилась ко мне. Я к тому времени уже оставила попытки обзавестись подружками и скорее походила на мертвеца, который видит лишь то, что перед глазами, и делает только то, что велят.
Люси удалось на время это изменить.
Мы с ней шутили. Я научилась расчесывать ее кудряшки. Однажды на Рождество я приехала к ней в гости и познакомилась с ее семьей: со старшим братом, который поддразнивал ее за то, что мы с ней беспрестанно готовились к весенним экзаменам, с мамой, любительницей вышивать, с отцом, вице-президентом банка. И с бабушкой, которая ответила шокированным взглядом на мой вопрос, умеет ли она читать судьбу по таро.
Однажды ночью в ее комнате я сказала Люси, что люблю ее. Это вышло так внезапно, что я сама удивилась. И не знала, как бы забрать слова назад. Например, добавить: «Как сестру». Или: «Я имела в виду, что ты моя лучшая подруга». Но я не стала этого делать. Я позволила своим словам парить в темноте, а Люси вместо ответа перелезла через промежуток между нашими кроватями, обняла меня со спины и так и уснула. Я же не могла заснуть всю ночь, мое тело задеревенело, я боялась даже дышать: вдруг она проснется и передумает.
Когда в январе мы вернулись в школу, девочки начали потешаться над тем, как она ко мне привязалась. Сперва она сказала мне, что мы не должны вести себя как подруги на глазах у других. Потом сама начала надо мной подшучивать. Вскоре стало так, словно мы вообще никогда не были подругами.
За лето она выросла на два дюйма и стала неожиданно высокой. С каникул она вернулась с накрашенными помадой губами. Она начала разбалтывать всем, как я была в нее влюблена. Подала это так, будто она один-единственный раз решила из вежливости пригласить меня в гости, а я попыталась ночью влезть к ней в кровать, и она не знает, пыталась ли я чего-то этим добиться или же моя семья просто такая бедная, что мы все привыкли спать в одной постели.
– Моя семья богаче твоей, – сказала я самое глупое, что только можно было сказать.
В итоге в тот день, когда я ударила ее в живот, а она уставилась на меня со смесью изумления и боли на лице, я поняла: единственный способ вырваться из этой ловушки – это прекратить существовать, стать кем-то другим.
Поэтому я вывернула себя наизнанку и оставалась такой до того дня, когда Люси столкнула меня с лестницы. В тот день я прямо в воздухе обнажила зубы, хотя тело мое осталось прежним. Оказалось, что есть несколько способов провернуть трюк, характерный для моей семьи: изменить себя, натянуть другую шкуру.
Я превратилась в дикое, ни о чем не думающее существо, когда бросилась на нее и повалила на пол с той же легкостью, с какой Лума охотится на оленей в лесу. Обхватив тело Люси руками ногами, я словно почувствовала себя дома: от нее пахло рождественскими специями. А когда я впилась зубами в ее мягкую веснушчатую шею, то ощутила такую спокойную, беззаботную радость, которая иногда накатывает перед тем, как проваливаешься в сон.
* * *
Я проснулась посреди ночи в Луминой постели. Села, не сразу вспомнив, где я нахожусь. В темноте знакомые очертания ее комода и туалетного столика казались дикими зверями. Я встала на ноги и испугалась, зацепив носком что-то на полу: тюбик губной помады. Я потянулась к выключателю, но потом передумала. Может, будет лучше, если никто не узнает, что я здесь.
Я прокралась на первый этаж тихо, не издав ни звука. Я не знала, сколько было времени или где все остальные, и даже не знала, живы ли они вообще. Единственным звуком, доносившимся до моих ушей, был скрип ступенек под моими ногами.
Заглянула в гостиную и испугалась, увидев странную фигуру. Но потом поняла: это отец. Он так и сидел в кресле, скрыв лицо и тело за развернутой газетой. Его руки не шевелились, но я пристально смотрела на них. Я не хотела, чтобы он опустил газету, не хотела смотреть в его пустые глаза и гадать, не наблюдает ли за мной через них grand-mère.
Я проскользнула на кухню. Маргарет там не оказалось. Я сказала себе, что она наверняка просто легла спать. Затем я прошла через всю кухню мимо закрытой двери в прачечную и зашагала к оранжерее. Я знала, что там меня ждет что-то ужасное, но в этом еще нужно было удостовериться. Как же мне хотелось ошибиться.
Кто-то растоптал змеиные лилии.
Растения валялись на земле, их стебли выдернули из почвы, цветы сорвали и растащили на мелкие части, из переломанных листьев сочилась жидкость, которую я планировала собрать в ближайшие дни. Дверь в оранжерею была распахнута настежь, створки покачивались на сквозняке.
Я оцепенела. Это сделала Лума перед побегом? Захотела плюнуть мне в лицо? Я упала на колени и принялась подбирать кусочки лилий, стряхивать с них грязь. Я собирала длинные стебли и складывала их подобие букета.
И тут я заметила кое-что, наполовину присыпанное землей. Большое черное перо, сверкнувшее синим, когда я повернула его в лунном свете. Это было такое же перо, как то, что я нашла на полу бабушкиной библиотеки.
Вороны летели вперед хвостом, так сказал дедушка Миклош. И исчезали во рту у той женщины.
Я должна была убедиться. Я встала, и только тогда заметила, что пол усыпан клочками бумаги.
Карты таро и бабушкина записная книга были разорваны на мелкие кусочки и валялись по всей оранжерее, присыпанные землей, но я узнала бы их в любом виде. Она уничтожила их, чтобы я не могла ими воспользоваться, и хотела свалить вину на кого-нибудь другого. На Маргарет или Луму. Она хотела, чтобы я не доверяла никому, кроме нее.
Мне хотелось разрыдаться. Я подбирала обрывки карт, пыталась сложить их вместе, чтобы понять, можно ли их еще склеить. Но нет. Я упала на колени.
И тут по моей спине пробежало холодное дуновение – холоднее, чем сквозняк с улицы.
– Помоги, – прошептала я. – Мне нужно знать, что она такое.
Клочки бумаги затрепетали и зашелестели по земле, словно под чьим-то невидимым дыханием. Они слетались из каждого уголка оранжереи, пока не образовалась кучка: маленькие кусочки цветной бумаги, фрагменты слов и картинок. Собравшись вместе, они замерли. Я не сводила с них взгляда, в уголках моих глаз начали скапливаться слезы.
– И что мне с этим делать? – спросила я. – Они же все разорваны.
Тишина. Никакого движения.
Я прикусила губу. Что говорила бабушка Персефона? Метафоры. Картам вовсе не обязательно быть картами, верно? Они могли бы быть камнями. Кишками. Обрывками.
Я закрыла глаза и сунула руку в кучу бумаги. Попыталась мысленно сосредоточиться на своем вопросе. Что она такое? Я нащупывала пальцами грубые рваные края, двигала их, разрывала клочки на более мелкие фрагменты, пока не поняла, какую форму они должны приобрести – и не открыла глаза.
Кусочки карт наложились друг на друга, составив новое изображение. Изображение, на которое было трудно смотреть, которое словно шевелилось на легком сквозняке из открытых дверей оранжереи. Пальцы и протянутые руки от туза крови, кружащиеся псы от карты луны, рыбьи хвосты и крылья посередине, глаза, вырванные из каждой карты в колоде, и в центре среди всего этого – черные обрывки, каждый черный фрагмент от каждой карты, сложенные так, что чем дольше я на них смотрела, тем темнее они становились. Кружащаяся дыра, ведущая в никуда. Пасть, способная поглотить целый мир.
Я смотрела на все это, пока не различила звук, доносящийся откуда-то из дома. Скрип большой главной лестницы. Я застыла. Шаги спустились до первого этажа и повернули к кухне.
– Элеанор?
Через кухню и в прачечную. Она найдет меня, это лишь вопрос времени.
– Элеанор, ты меня звала?
Кусочки карт с шумом разлетелись по всей оранжерее и легли там же, где лежали до моего прихода. Я почувствовала ледяную ладонь на шее сзади, ладонь толкнула меня, и я выбежала за дверь – все еще распахнутую, все еще поскрипывающую на сквозняке. Сбежав вниз по невысоким ступенькам, я оказалась на траве. И тут же поняла: если я сейчас побегу через всю лужайку, она меня увидит. Я вжалась в фундамент оранжереи, спряталась в тени между стеной и каменной лестницей.
Ее было слышно там, наверху, слышно было, как она ступает по деревянным половицам оранжереи. Я теснее вжалась в темный угол, зажмурилась и затаила дыхание, мечтая, чтобы мое сердце билось потише. В темноте и в тишине я чувствовала все: влагу с травы, пропитывающую мою одежду, каждую неровность каменного фундамента, малейшее дуновение ветра.
– Хм, – проговорила grand-mère. – Готова была поклясться…
Она обернулась; я слышала шелест ее юбок. Дверь оранжереи громко захлопнулась за ее спиной.
Убедившись, что grand-mère ушла, я вздохнула. И в тот же миг заметила фигуру, несущуюся на меня через всю лужайку.
Лума в обличье белой волчицы, со светящимися глазами и сверкающими зубами. Пока я выбиралась из своего убежища, расстояние между нами сократилось до нуля. Едва я успела открыть рот, как она сбила меня с ног, повалила на траву и схватила зубами за горло. Я чувствовала, как ее зубы впиваются мне в основание черепа. Предупреждение, чтобы я не кричала, хотя мой рот и так уже был полон травы и земли. Сверху на меня приземлилась еще пара лап. Дедушка Миклош, подумала я. И надеялась, что он не решит тут же разорвать мне глотку.
На мои плечи опустились чьи-то руки, потом одна из них скользнула вперед и прикрыла мне рот, вдавливая землю глубже мне в рот и ноздри. Эта ладонь пахла розовой водой. Лума.
– Ползи, – прошипела она мне в ухо. – Тихо. Иначе дедушка тебя убьет.
Мы поползли через лужайку к тени. Мои ладони приминали холодную траву. Лума снова превратилась в волка и шла рядом со мной, держась поближе к земле, а дедушка Миклош, не отставая, шел сзади. Что будет, когда мы доберемся до леса? Я не знала.
– Пожалуйста, – прошептала я. – Я могу все объяснить.
Лума ответила низким рыком.
Мы пересекли лужайку и зашли за деревья. Сосновые иглы впивались мне в коленки. Наконец, Лума схватила меня за воротничок платья и прижала к дереву. Она сменила облик прямо на моих глазах и присела на корточки, длинные волосы укрывали ее словно мантия. Одной рукой она вцепилась мне в лицо. Под ногтями виднелись грязь и запекшаяся кровь.
– Рассказывай, что ты натворила, – велела она.
Я выплюнула землю вперемешку с травой.
– Я не хотела, чтобы все так…
Но Лума усилила хватку, и я почувствовала, как ее ногти превращаются в когти, пронзая мою кожу.
– Я оторву тебе лицо, – сказала она. – Дедушка говорит, если мы разорвем тебя на части, то увидим, что изнутри ты такая же, как она.
Я подняла взгляд на дедушку. Он припал пониже к земле, все еще в форме волка. Рычал на меня. На месте одного из его волчьих зубов зияла дыра, еще несколько оказались сломаны. Сам он тоже выглядел помятым, на боках в шкуре виднелись проплешины. Ребра вздымались от натуги: дедушке приходилось прикладывать усилия, чтобы быть готовым броситься на меня.
– Что с дедушкой? – спросила я. – Он как будто заболел.
Лума оглянулась на него, потом снова посмотрела на меня.
– Не смотри на него! Да и какое тебе дело?
– Я твоя сестра.
– Ты убила нашу бабушку.
– Нет! – возразила я. – Это сделала она.
– Ее здесь еще даже не было.
– Нет, но была карта. Карта, которая показала бабушке истинное лицо grand-mère, – сказала я. – Grand-mère порвала все карты, но я только что снова видела ее настоящее лицо. По обрывкам.
Лума фыркнула.
– Ты лжешь, – сказала она. – Чего ты нам не хочешь рассказывать?
Я отвела взгляд. Лума схватила мою голову и повернула к себе лицом. Я чувствовала, как кровь сочится из тех мест, где только что были ее когти.
– Это я написала ей письмо, – сказала я. – После бабушкиной смерти. Попросила ее приехать помочь мне.
– Зачем?
– Я не знала, что делать.
Она выпустила мое лицо. Я прижала ладони к щекам, не зная, как остановить свою странную, неправильную кровь, как сделать так, чтобы она не стекала по моей шее, заливая одежду.
– Ты разрушила семью до основания, – сказала Лума.
Это меня разозлило.
– Нет, не я. Бабушка Персефона была немногим лучше. Смотри хотя бы, что она сделала с Артуром.
Услышав это имя, дедушка Миклош снова начал рычать.
– А что она сделала с Артуром?
– Она… – я поняла, что и сама не знаю. – Отец сказал, что она сделала его нашим слугой. Вроде как.
– Где папа? – требовательно спросила Лума. – Я сама у него спрошу.
– Он… мне кажется, он мертв.
– Ты лжешь!
Лума ударила кулаком в ствол дерева прямо у меня над головой. Ее облик исказился, лицо то расширялось, то снова сужалось, из человеческого становилось волчьим и наоборот. Тело так же быстро меняло форму; у меня возникло ощущение, будто я смотрю на вращающуюся дверь. Лума кидалась на землю, билась о деревья, скребла когтями землю, пытаясь не смотреть на меня. Я сидела, словно парализованная, пока не поняла: она изо всех сил пытается не позволить себе убить меня. Значит, она не хочет, чтобы я умерла. По крайней мере, пока.
– Лума, послушай меня, – сказала я. Она подняла на меня взгляд, но не перестала бить землю кулаками. – Grand-mère способна меня контролировать. Она может заставлять меня делать разные вещи. Но контролировать тебя она не в состоянии. Если будем действовать сообща, то, может быть, мы сумеем ее остановить. – Что-то пролетело мимо моего глаза, и я поняла, что это кровь капнула с моего лба. Я вытерла ее. – Прошу. Мне нужно, чтобы ты мне помогла.
– Нет, – сказала Лума. Она все еще плакала, приближаясь ко мне. – Ты меня не перехитришь. Больше нет. Моя сестра мертва. Ты теперь такая же, как она. А может, всегда была такой.
Ее челюсть начала удлиняться, и без того крупные зубы стали еще больше, и пасть, открывшись, сомкнулась на моей шее. Я зажмурилась. Пусть она закончит все это, подумала я. Мое тело расслабилось. Интересно, кролики чувствуют то же самое, когда она хватает их за горло? Как просто было бы вздохнуть и позволить ей меня прикончить. Но как же Рис, запертый наверху с grand-mère? А Маргарет, а мама? А дедушка, старый и больной, прячущийся в лесу? А как же Артур?
А как же я?
Мои глаза резко открылись.
– Дедушка, – сказала я. – Задержи Луму, пока я не уйду.
Он бросился на нее, сбил с ног, и два волка покатились по устланной сосновыми иголками земле. Я с трудом поднялась и побежала, сначала помогая себе руками, потом на двух ногах. Туфли я скинула. Сосновые иглы шуршали под моими ступнями.
Я выбежала из леса и помчалась по лужайке, размахивая руками. Мое сердце стучало, словно молот. До рассвета оставалось совсем немного. Позади меня Лума и дедушка дрались, но вскоре перестали. Я ушла, и теперь они оба бросились за мной в погоню. Я слышала звук их шагов: едва различимое, мягкое, словно шепот, постукивание лап, которое становилось громче по мере того, как они приближались ко мне. Лума с дедушкой обогнули меня так, что оказались между мной и домом, и теперь оттесняли меня в сторону утеса. Синхронно двигаясь, они настигали меня. Мне хотелось крикнуть дедушке, чтобы он прекратил, но я едва могла дышать. Я огляделась, едва не падая, в поисках хоть какого-то выхода. За моей спиной был утес, а дальше – только океан. Под утесом был берег. Но, если повезет, может, мне удастся допрыгнуть до воды.
Лума прыгнула на меня, но я оказалась быстрее, и она в последний момент остановилась, чтобы не упасть с края утеса. На мгновение мои ноги еще двигались, словно я пыталась бежать по воздуху. Посмотрев вниз, я поняла, что совершила ошибку. Берег был узким, но не настолько. Подо мной чернели острые скалы. Это смерть.
И тут, словно из ниоткуда, прилетели вороны.
Стремительным потоком они спикировали с предрассветного, исчерченного красными полосами неба и окутали меня черным одеялом. Птицы били меня тяжелыми крыльями, но смогли предотвратить падение, и я, скользя и перекатываясь, пыталась удержаться на этом вороньем ковре. Другие птицы сверху цеплялись за мой воротник, за волосы, кожу рук, пытаясь меня удержать. Мы стали подниматься выше, и, развернувшись в воздухе, я увидела grand-mère, шагавшую к нам по траве. Дедушка Миклош попытался зарычать на нее, но Лума рыкнула на него, и они оба скрылись среди деревьев, пока grand-mère не успела сказать что-то, что могло бы им помешать.
Она спасла меня, мелькнуло в моей голове, спасла единственным способом, который был ей известен. Со всеми остальными она могла делать что угодно, но мне она не хотела причинять вреда. Мы с ней – одно целое.
Она раскрыла рот, и вороны устремились туда, унося меня с собой. Она будто сматывала удочку. А потом, заполучив меня, она начнет мне льстить и говорить, что любит меня. А потом заставит меня убить Риса. Ради моей же пользы.
Но она не сможет меня заставить, если не поймает.
Я вырвалась из птичьей хватки и широкими прыжками бросилась вперед. Вороны взмывали вверх, упираясь мне в ступни, не давая мне упасть. Когда птицы остались позади, я выпрямилась в струнку и полетела в воду.
Вороны кружили вокруг меня, пока я летела вниз. Пытались ухватить меня когтями. Но было уже слишком поздно. Я вошла в воду головой вперед, и со всех сторон послышались звуки ударов: птичьи тела разбивались о волны и скалы.
