Глава 9

Из дневника Родиона Эскина

«Все летит к чертям!

ВСЕ! Я кончился…

У меня не осталось сил, вдохновения, надежды.

Маэстро не любит меня так, как раньше. И это после того, что между нами было!

Нет, не секс. Это грязное занятие, оно противно нам обоим. И если между мужчиной и женщиной он хотя бы естественен, потому что может привести к деторождению, то совокупляющиеся мужчины…

Это так омерзительно!

Я знаю, о чем говорю, видел мужскую оргию. Более того, меня хотели вовлечь в нее. Меня спасло высыпание на коже. Появилось оно на нервной почве, но озабоченные дядьки побоялись венерической заразы и всего лишь заставили меня ходить перед ними голышом. А еще наблюдать! Меня потом рвало полдня, но я успокаивал себя тем, что легко отделался. Другим мальчикам, судя по всему, за роль в рекламе приходилось расплачиваться своим телом.

Я рассказал Маэстро о произошедшем на киностудии (все началось сразу после съемки, и я теперь не уверен, были ли выключены камеры), и он был возмущен. Но не так сильно, как я ожидал. Мне думалось, Павел набьет морду режиссеру, через которого пристроил меня в рекламу. Порвет его на части! Ведь тот хотел надругаться над его милым мальчиком… Но нет! Маэстро проклинал его и только. Потом плакал, просил у меня прощения. Мне еще и успокаивать его пришлось.

Тогда я узнал о том, какими отвратительными могут быть взрослые. И понял, как мне повезло с Павлом. А еще мне стало ясно, почему он избегает общения со сверстниками. На их фоне даже наш рыжий Владик, что лез девочкам под юбки, хватал их за груди и, как они рассказывали, показывал пенис, всего лишь милый затейник. Но из таких вырастают озабоченные мужики, извращенцы, насильники. Поэтому Маэстро избавил нас от него.

А себя от Киры. Она была влюблена в Маэстро и, как рано созревшая девушка, пыталась его соблазнить. Даже без трусиков приходила на репетиции. И просила Павла снять ее со сцены, чтоб он увидел и почувствовал это.

Мне стыдно представлять сестру такой. Я очень люблю ее. И она не ведет себя распутно, хоть и гуляет с парнями, то с одним, то с другим… Но Маэстро не будет наговаривать!

Мы вернулись из Москвы, и я попытался все забыть. Гонорар за съемки я получил. Правда, не тот, что обещали. Павел сказал, что пришлось отказаться от части, потому что извращенцы сняли-таки на видео свою оргию, и он заплатил за то, чтобы запись уничтожили. Я принял это. Лучше получить меньше, но знать, что на тебя, голого, не пялятся старые похотливые козлы.

То было зимой. Весной мы начали репетировать постановку по мотивам „Юноны и Авось“. Маэстро решил устроить грандиозную премьеру. Сценой придумал сделать водонапорную башню. До этого мы на ней тоже играли. Но показывали смешные сценки в День защиты детей и такие же шуточные представления в День Нептуна.

Маэстро хотел пригласить деятелей театрального искусства и кинопроизводства из столицы. Действующих, а не тех, кто осел в „Лире“. Мы все воодушевились. За роли, даже третьего плана, велась борьба. Да и на главную претендовал еще один парень, Марк. Он красавец и хорошо поет, но Маэстро поставил его на подмену. Я все еще был его любимчиком!

Все покатилось под откос, когда я отказался сниматься в очередной рекламе. Павел увещевал меня долго. И так, и эдак уговаривал. Рисовал радужные карьерные перспективы, обещал, что ко мне будут относиться с уважением, а заплатят так хорошо, что я смогу купить телевизор „Сони“ и видак. Но я не дал себя уболтать. И вместо меня в Москву поехал Димка, наш белокурый ангел, которому доставались роли сказочных персонажей обоих полов. Вернулся он в Приреченск в модном прикиде и с большой суммой денег. Правда, рекламу с ним мы так и не увидели, тогда как мою показывали.

Димка вскоре перестал ходить в нашу студию. А в конце августа он уехал в Москву. Якобы учиться в колледже. Но я видел, что его увозит дядька в возрасте на дорогой машине. Мне он показался похожим на одного из тех, что на моих глазах совокуплялись, но я могу ошибаться.

Когда до премьеры оставалась неделя, мы переместились из актового зала на башню и продолжили репетиции там. Маэстро смотрел на нас снизу и был по большей части недоволен нами. То не так повернемся, то тихо подадим реплику, и ее унесет ветер, то недостаточно близко к краю встанем… А нам страшно! Высота приличная, а у Марго фобия. Я помогал ей чем мог. Поддерживал и морально, и физически – подавал руку, если видел, что у нее начинается паническая атака, мог обнять. На меня тогда ополчились ее поклонники. И, как мне казалось, Маэстро. Я думал, он ревнует, поэтому и сердится.

Никогда он не был со мной так строг, как в тот период.

Но зато как я сыграл! С неподдельной искренностью, надрывом, глубиной… В глазах Марго я видел восхищение. И Маэстро впервые за последние два месяца смотрел на меня как раньше. Я был окрылен и думал, что у нас будет все, как прежде. Но нет.

(Хнычу сейчас, как ребенок. Хорошо, никого нет дома.)

Оказалось, что из Москвы приехали только продюсер детских программ на ТВ, режиссер театра кукол и редактор газеты „Комсомольская правда“, то есть люди, от которых практически ничего не зависит. На первого разве что была надежда, но, оказалось, он ничего не решал на канале, а пристраивал деток богатых родителей.

Маэстро был недоволен конечным результатом. Он рассчитывал, что благодаря нам, своим ученикам, сможет с триумфом вернуться в мир кинопроизводства. Но и в театре готов был поработать. И даже на телевидении, к которому относится с долей брезгливости.

– Я прославлю вас, Маэстро, – успокаивал я его. Даже после всего, что между нами было, я обращался к нему на „вы“.

– Нет, – качал он своей красивой седовласой головой.

– Через год я окончу школу и поступлю в „Щуку“ или „Щепку“, стану звездой и всем расскажу, кто научил меня актерскому мастерству.

– Не поступишь.

– Вы не верите в меня? – это было ударом. Все годы Павел твердил мне, что я гений.

– Ты талантливый. Но вас таких много. И все едут в Москву, чтобы стать звездами. Везет единицам. В основном же пробиваются блатные и беспринципные. А ты отказался даже от того, чтобы сняться еще раз в рекламе, боясь домогательств. Другой бы порадовался возможности…

– Что вы такое говорите? Порадовался?

– Да. Многие попадают в кадр через постель.

– Но не вы!

– Я был блатным. И жил в СССР, а не в этом вот дурдоме.

– Вы хотели, чтобы я отдался тем мужикам? – мой голос дрожал, но я сдерживался.

– Нет. Конечно, нет, – тут же смягчался Маэстро и дарил мне немного ласки. – Для меня ты лучший из лучших. Но я больше не знаю, как помочь тебе… Да и себе тоже.

Конечно, я переживал. И за себя, и за него. Нервничал. Играл плохо. Меня заменили Марком в одном из спектаклей. Труппа поехала в соседний город, а меня оставили, потому что я плохо себя чувствовал. Маэстро велел отлеживаться, пить чай с медом. Но я не был простужен. Я страдал!

Поэтому остался в Доме культуры. В комнате, где мы базировались. Когда-то она называлась „Залом голубого щенка“. В ней играли дети дошкольного возраста. Стены были разрисованы, и с них смотрели герои мультика: пират, рыба-пила, кот и, конечно, сам щенок.

В комнату заглянула Эмма Власовна. Мы ее не любили, потому что она покоя не давала Маэстро. И не один год. Он, как считала поэтесса, увел у нее одну из подопечных, чего она не могла ему простить.

– Мальчик, ты что тут делаешь? – спросила Эмма.

– Жду ребят.

– Они поздно вернутся. Тебе разве не надо домой?

– Мама знает, где я, и не беспокоится.

Женщина зашла в комнату, закрыла за собой дверь. Мы все немного ее боялись. Эмма Власовна была некрасивой старой женщиной, донимающей Маэстро. Она могла материться, кричать, даже замахиваться на кого-то. А один раз поэтесса плюнула в начальника РОНО. Тот отправил в интернат того, кого она считала талантливым, пусть и шкодливым ребенком. На самом же деле с мальчишкой не было сладу. И только Эмма как-то умудрялась находить с ним общий язык…

Со мной она тоже попыталась войти в контакт:

– Не хочешь со мной поговорить?

– О чем?

– Как пожелаешь. Можем обсудить твою роль.

– Какую?

– Давай последнюю. – Я мотнул головой. Сейчас ее исполняет другой, и мне больно даже думать об этом. – Первую? В качестве кого ты дебютировал?

– Слоника. И у меня было всего три фразы. Я плохо себя чувствую. Можно я побуду тут один?

Она положила свою сухую ладонь на мой лоб. Думал, будет противно, но нет. Кожа была теплой и мягкой. А от запястья пахло нежными духами.

– Температуры нет, насморка тоже. Так почему тебе плохо? Болит живот?

– Да, – соврал я.

– Или ты переживаешь и поэтому тебе плохо? Поговори со мной, и я, чем смогу, помогу.

Глупая старая женщина, неужели она думала, что я поделюсь с ней своими тайнами? Только с тобой, мой дневник, я могу быть откровенным.

– Павел склонял тебя к чему-либо? – не отставала Эмма.

– Нет.

– И не пытался свести с кем-то?

– Свести? – переспросил я. – Вы о Маргарите?

– Нет, о взрослых дяденьках из Москвы. У меня сложилось впечатление, что он занимается… Не сутенерством, но сводничеством. Твоего друга Диму пристроил. Сейчас обещает золотые горы Роме Попову. Хвалит его милые щечки, невероятной красоты глазки, уверяет, что в рекламе творожков да молочного шоколада он будет смотреться изумительно.

– Маэстро просто хочет помочь ему пробиться на экран.

– После того как Диму забрал в Москву какой-то старый хрыч на „Мерседесе“, я не уверена.

Я вскочил и закричал:

– Вы очень плохая женщина! Испорченная, злая. Вы ненавидите Маэстро и сейчас пытаетесь воспользоваться моей уязвимостью, физической слабостью, чтобы ему отомстить? Ничего я плохого о Павле Печерском сказать не могу! Он замечательный…

Больше я не мог говорить – горло сдавил спазм. И я убежал. Не домой, там мама с сестрой, а мне хотелось побыть одному. И я отправился к месту моего последнего триумфа – к водонапорной башне. Дверь, ведущая внутрь, запиралась, но я знал, где ключ. Маэстро сделал несколько дубликатов и один спрятал между кирпичей.

Поднявшись наверх, я встал у перил, смотрел на реку и думал. Неужто Эмма Власовна права и Маэстро нас использует? Если да, то он даже хуже тех старых извращенцев, что совокуплялись при мне. Они обычные похотливые козлы, а Павел… Предатель? Не слишком ли мягко? Дьявол? Это громко. Мерзота… Так правильнее.

Но чем дальше я заходил в своих подозрениях, тем хуже мне становилось. Тошнило от себя самого. Как я мог подумать такое о Маэстро? Дал яду змеи-Эммы проникнуть в себя? Прочь, дурные мысли! Я не должен сомневаться в том, кого люблю… Даже если он готов заменить меня другим актером. Это не жизнь, а сцена. Ничего страшного.

* * *

Все плохо! Маэстро меня избегает. Мы видимся только на занятиях группы. Павел набрал новых, совсем желторотых пацанов и двух девочек. Нас, старичков, осталось только четверо. Для нас с Марго то был последний год. Мне вот-вот исполнится шестнадцать, а ей уже. Она намерена поступать по окончании школы в театральный. А я не знаю, что делать. Тоже хотелось бы стать актером, но я не смогу быть вдали от Маэстро. Да и не поступлю, наверное. Ведь я кончился как артист. Мне уже не видать главной роли в новом спектакле. Маэстро хочет ставить „Дон Кихота“ (естественно, не целиком) и видит в высоченном Марке рыцаря печального образа. Дульсинеей станет, естественно, Марго. Я Санчо Пансо. Но это тоже хорошая роль. Она даже глубже и интереснее главной. А Ромка станет ослом по кличке Серый. Попова это не смущает. Волнует только то, что я иногда буду на него взбираться.

(В рекламу он, кстати, не попал. Родители не дали согласия. И, как поговаривают, тут не обошлось без Эммы Власовны.)

Сегодня у нас первая репетиция. Надеюсь, я буду в ударе.

* * *

Он сделал ослом меня!

Я буду исполнять роль бессловесного вьючного животного. Я даже начинал лучше, пусть и играл слоненка. Но я говорил. И танцевал. И дарил маленьким зрителям мандаринки – мы выступали на новогодних елках.

Почему Маэстро так со мной поступает? Унижает сначала как человека, потом как артиста. При всех. Когда я был любимчиком, Павел сдерживался в проявлении чувств. Он не хотел обижать остальных. А сейчас он обижает меня, и плевать, что подумают остальные.

Разве это справедливо?

Если я стал неинтересен, пусть прогонит. Но он ждет, что я уйду сам…

А я не могу. Потому что не вижу себя без Маэстро. Часто хожу на башню. И борюсь с желанием спрыгнуть вниз. Тогда все закончится…

Сегодня мы собираемся в „Лире“. Маэстро пригласил нас к себе на чай и прогонку текста. Меня в том числе, хотя ослы не разговаривают. Но я пойду и поговорю с ним. Не как Серый, а как Родя, милый мальчик, которого Маэстро когда-то любил…»