5. Город философов
Город похож на книгу, а горожане, передвигаясь по его улицам, эту книгу читают, на каждом шагу усваивая гражданские уроки.
Р. Дарнтон. Бестселлеры, запрещенные во Франции до революции
– Его светлость примет вас чуть позже… Будьте добры, подождите здесь.
Секретарь в костюме мышиного цвета, сухо представившийся как «Эредиа, секретарь посольства», с неприветливым видом указывает на кресла в зале, украшенном коврами, зеркалами и гипсовой лепниной и выкрашенном в голубой и белый цвета, а затем удаляется по коридору, не дожидаясь, пока дон Эрмохенес и дон Педро усядутся в свои кресла. Друзья несколько разочарованно осматриваются: по их представлениям, дипломатическое представительство Испании должно было встретить их радушнее. Особняк «Монтмартель» представлял собой здание, мало напоминающее дворец: без сомнения, он слишком мал для той роли, которую играет его хозяин – граф де Аранда, приближенный короля Людовика Шестнадцатого. Обоих академиков – библиотекаря, одетого в камзол из добротного темного сукна, и адмирала в синем фраке с начищенными до блеска пуговицами – удивляет убожество, как показалось им на первый взгляд, этого помещения, слишком тесного для целой свиты мажордомов, писарей, пажей и просто посетителей, которые мелькают там и сям в кабинетах и коридорах. При этом с улицы посольство производит совсем иное впечатление: у здания нарядный фасад, возле дверей дежурит статный швейцарский гвардеец в красном камзоле и белых чулках, к тому же располагается оно на улице Нёв-де-Пети-Шан, в самом сердце светского Парижа, в двух шагах от Лувра и сада Тюильри.
– С одной стороны, нарядный фасад, с другой – реальное положение дел, – ворчал адмирал, пока оба растерянно топтались у входа. – Сочетание до того испанское, что оторопь берет.
Библиотекарь обеспокоенно ерзает в кресле: не каждый день сидишь в центре Парижа, ожидая приема у графа де Аранды. Зато адмирал держится невозмутимо; он задумчиво озирает обстановку, время от времени перехватывая любопытный взгляд третьего посетителя, который также сидит в приемной, рассматривая их довольно беззастенчиво: это субъект среднего возраста, кое-как выбритый, в растрепанном и засаленном парике, одетый в камзол, чей цвет – в иные времена, очевидно, черный – сейчас можно только угадывать. Шляпа у потертого субъекта отсутствует, однако на коленях он держит тяжелую трость с набалдашником. Его ноги, худые и длинные, облачены в штопаные чулки серой шерсти, а также ботинки, которые плоховато смотрелись бы даже в каморке портного, принимающего вещи в починку.
– Полагаю, мы с вами земляки, – произносит незнакомец после продолжительного молчаливого переглядывания.
Любезный дон Эрмохенес приветливо кивает, и незнакомец отвечает ему удовлетворенной гримасой. Единственная заметная черта его крайне изможденной заурядной физиономии, обращенной к библиотекарю, это глаза: темные, живые, блестящие, как начищенный обсидиан. Глаза истинно верующего, думает дон Эрмохенес. Полные убедительности или красноречия, способных преодолеть любое препятствие. Некоторые проповедники, заключает академик, таким взглядом смотрят с амвона.
– Вы давно в Париже?
– Прибыли два дня назад, – вежливо отвечает дон Эрмохенес.
– Как устроились?
– Более-менее. Остановились в гостинице «Кур-де-Франс».
– Я ее знаю. Это тут, недалеко. Вполне сносное место, хотя кухня оставляет желать лучшего… Вы раньше бывали в Париже?
Некоторое время все трое беседуют о парижских гостиницах, пристойных развлечениях и тесноте помещения, в котором находятся.
– Малоподходящее здание, – заключает неряшливый субъект, – для дипломатической миссии такой страны, как Испания, которая, несмотря на непростые времена, все равно остается мировой державой; тем не менее арендная плата составляет ни много ни мало сто тысяч реалов. А это вам не жук начхал. Знаю из надежных источников, – неожиданно язвительным тоном продолжает он. – Можете представить, какую добрую службу сослужило бы оно человечеству, достанься ему эта запредельная сумма? Сколько голодных ртов можно было бы накормить? А скольких сирот одеть?
Не понимая до конца, кто перед ними – болтун или провокатор, – а может, некто, приставленный к ним нарочно, чтобы выведать намерения, дон Эрмохенес предпочитает отмалчиваться, с интересом рассматривая ковер у себя под ногами. Адмирал, который за все это время рта не открыл, внимательно рассматривает странного субъекта, затем отводит взгляд и обращает его на одно из зеркал, отражающее затейливый орнамент потолка. Не найдя должного отклика, субъект бормочет сквозь зубы что-то невразумительное, безразлично пожимает плечами, достает из кармана мятую брошюру и углубляется в чтение.
– Какие мрази, – бубнит он время от времени, имея в виду содержание брошюры. – Сволочи…
Из неловкой ситуации академиков выручает все тот же секретарь, который вернулся и предложил следовать за ним. У его светлости, поясняет он, нашлась свободная минута, и он готов принять их прямо сейчас. Дон Эрмохенес и дон Педро с облегчением встают со своих кресел и шагают вслед за секретарем, третий же посетитель, увлеченный чтением брошюры, даже не поднимает головы. Они следуют по длинному коридору до небольшой приемной и кабинета, в котором, сидя напротив окна, выходящего в английский садик, их поджидает человек в напудренном парике с тремя локонами с каждой стороны на висках. Он стоит, скрестив руки за спиной. Расшитый золотом бархатный камзол небесно-голубого цвета сидит на его сутулых плечах и довольно грузной фигуре на удивление ловко, что говорит в пользу портного. Остается добавить к этому желтоватый цвет кожи, плохие зубы и легкое косоглазие. Кроме того, он глуховат, заключают академики, заметив, как он склонился к секретарю, чтобы расслышать то, что он говорит.
– Дон Эрмохенес Молина и отставной командир бригады морских пехотинцев дон Педро Сарате, ваше сиятельство… Оба из Испанской королевской академии.
Склонившись, академики пожимают руку – немного вялую, украшенную огромным топазом, – которую посол им протягивает, не приглашая садиться.
– Надеюсь, вас хорошо встретили, – произносит он с суховатой рассеянностью, после чего переводит разговор на погоду. – Вам повезло, что нет дождя, – уверяет он, любуясь солнцем, заливающим сад, с таким видом, будто солнечные лучи внезапно осмелились ему перечить. – Большую часть года здесь идут проливные дожди, можете себе представить? На улицах сплошной кошмар. – В этот миг он поворачивается к секретарю, прислушиваясь к тому, не скажет ли он что-то в ответ. – Гм… Вы согласны, Эредиа?
– Совершенно согласен, ваша светлость.
– Пользуясь этим, любой извозчик норовит содрать с вас сумму, равную двенадцати реалам. И это за полчаса! Вообразите только… Так что будьте все время начеку. Чуть расслабишься – примут за простачка.
Недовольство обоих путешественников сменяется разочарованием. Педро Пабло Абарка де Болеа, граф де Аранда, представитель его католического величества перед французским двором, никак не соответствует сложенной о нем легенде: испанский гранд, бывший посол в Лиссабоне и Варшаве, который, прежде чем впасть в нищету – если можно так назвать нынешние 12 000 дублонов в год, – представлял собой главного защитника абсолютизма Испании, а также первый министр короля Карла Третьего, просвещенный политик, друг энциклопедистов, возглавлявший в свое время Совет Кастилии после бунта против Эскилаче, изгнавший из Испании иезуитов, который и сейчас из своего посольства в Париже успешно руководит войной за Менорку и Гибралтар, а кроме того, поддерживает американские колонии в их борьбе с Великобританией. И все это могущество, удачное сочетание власти, ресурсов и денег воплотилось в шестидесятилетнем человечке – сутулом, косоглазом и беззубом, который встречает академиков со смесью отвращения и вежливости, то и дело бросая нетерпеливые взгляды на часы, тикающие над камином, чей жар, вероятно, в достаточной мере согревает прохладную кровь посла, однако несказанным образом душит его посетителей, а также секретаря, который потихоньку вытаскивает платок и, умело притворившись, что сморкается, тайком вытирает лоб.
– Итак, «Энциклопедия». Правильно я вас понял? – наконец произносит де Аранда.
Проговорив это, он показывает рекомендательное письмо, которое лежит на сафьяновой скатерти в распечатанном конверте. Не дожидаясь ответа, погружает подбородок в кружева, в которых сверкает орден Золотого Руна, и, скорее по привычке, произносит, обращаясь к посетителям, краткую речь о важности этого выдающегося произведения, его интеллектуальном богатстве, величайшем вкладе в современную философию, искусство и науку и так далее и тому подобное.
– Отдельные тома я держал в руках. Гм… В оригинальной редакции. Да и кто не листал ее тут, в Париже? Гм… Между прочим, некоторое время я переписывался с Вольтером. В общем, – подытоживает он, – это хорошая идея – действительно, пусть в библиотеке Академии будет свой экземпляр. Как бы ни опечалил сей факт обычных противников прогресса. Гм. Просвещение, просвещение. Вот в чем нуждается Испания! Идеи и знания, доступные каждому, пусть даже внутри одного ордена. И пусть умолкнут строптивцы. А заодно и глупцы. У этого путешествия достойная цель. – И вся симпатия графа, конечно же, на стороне путешественников. – Дон Игнасио Эредиа всегда к вашим услугам. Гм… Очень, очень рад. Счастливого вам Парижа!
Произнеся свою речь и даже не пытаясь изобразить обычную в такие минуты учтивость, он чуть ли не подталкивает посетителей к выходу. Через секунду адмирал и библиотекарь оказываются в приемной, все еще отчаянно потея и остолбенело глядя на секретаря.
– У него непростой день, – рассеянно объясняет тот. – Нужно еще разобрать кучу писем, к тому же вечером он навещает министра финансов. Вы и представить себе не можете, какая у него жизнь. Точнее, у нас.
Добрейший дон Эрмохенес сочувственно кивает. Адмирал, наоборот, угрюмо переводит взгляд с секретаря на дверь, которая только что захлопнулась у них за спиной.
– Граф или посол, – цедит он сквозь зубы, – не может быть, чтобы…
Секретарь недовольно поднимает руку, призывая к терпению. В другой руке он держит папку, набитую бумагами, которую заботливо прячет от чужих взоров, так что академики не успевают рассмотреть, имеют ли эти бумаги отношение к ним или нет, – тем не менее подозревают, что ни малейшего. В следующее мгновение секретарь поднимает на них глаза с таким видом, точно начисто позабыл, что они все еще здесь.
– Ах да, «Энциклопедия», – произносит он наконец. – Будьте добры, следуйте за мной.
Он провожает адмирала и библиотекаря в кабинет, где их глазам открывается пюпитр, за которым работает писарь, архивные картотеки из темного дерева и обширный стол, беспорядочно заваленный бумагами. Прямо на полу вдоль стен высятся пачки документов, перевязанные бечевой.
– Сейчас я вам все объясню, – говорит Эредиа, придвигая академикам стулья и присаживаясь напротив.
В самом деле, очень скоро им все становится ясно. Несмотря на рекомендательное письмо, подписанное маркизом де Оксинага, консульство Испании не имеет возможности непосредственно вмешиваться в это дело. «Энциклопедия» – книга, включенная в «Индекс запрещенных книг» святой инквизицией, а данная дипломатическая миссия представляет интересы короля, который, будучи обладателем многочисленных титулов, является также Его Католическим Величеством. Известно, что Испанская королевская академия получила лицензию, позволяющую иметь в библиотеке запрещенные книги; однако это разрешение предусматривает только лишь обладание и чтение, но не транспортировку оных. Это и есть самая важная деталь – в этом пункте секретарь учтиво улыбается дежурной улыбкой, – о последствиях коей, как он надеется, посетители догадываются сами. В целом проблема заключается в том, что посольство Испании, несмотря на свое положительное отношение к делу, не может участвовать в приобретении и перевозке книг. Оно обязано воздержаться от этих действий.
– И что это означает? – недоуменно спрашивает дон Эрмохенес.
– Это означает, что, при всей нашей симпатии, официально мы не можем вам помочь. Общением с издателями и продавцами книг вам придется заниматься самостоятельно, напрямую.
Библиотекарь теряет терпение:
– А доставка? Чтобы упростить возвращение в Мадрид, мы собирались везти груз, пользуясь дипломатической неприкосновенностью. Я хочу сказать, с пропуском от посольства.
– С нашей диппочтой, вы хотите сказать? – Секретарь бросает быстрый взгляд на писаря, который по-прежнему работает за своим пюпитром, затем возмущенно выгибает брови. – Нет, это невозможно. Подобные действия совершенно недопустимы.
Нетерпение дона Эрмохенеса сменяется тревогой. Напротив, адмирал выслушивает секретаря, не разжимая губ. Суровый и невозмутимый, как всегда.
– Может быть, вы могли бы нам хоть что-то посоветовать? Например, где…
– Боюсь, лишь в общих чертах. Кроме того, должен предупредить вас кое о чем. Во-первых, во Франции «Энциклопедия» также находится под запретом. По крайней мере, официально.
– Да, но ее печатают и продают. По крайней мере, так было еще недавно.
На сей раз секретарь улыбается – сдержанно и чуть высокомерно.
– Не все так просто, как может показаться. История этих книг – бесконечная череда разрешений и запретов. Так было начиная с первого тома. Тогда папа распорядился сжечь все книги под угрозой отлучения от причастия. А французский парламент решил, что книга – всего лишь прикрытие, чтобы разрушить церковь и расшатать государство, и отозвал разрешение на издание… Вне покровительства людей определенного веса, разделяющих идеи ее издателей, «Энциклопедию» просто перестали бы печатать после первых же изданных томов. В конце концов, в типографии наловчились ставить на книги специальную отметку, чтобы выглядело так, будто они печатаются за границей.
– В Швейцарии, как мы поняли, – уточняет дон Эрмохенес.
– Совершенно верно. В Невшателе. Все это превратило «Энциклопедию» в своего рода…
– Издательский миф?
– Именно: книга есть, хотя одновременно ее нет. Ее печатают, хотя не печатают.
– Но она по-прежнему продается?
Секретарь вновь бросает быстрый взгляд на писаря, который, склонившись над пером, чернильницей и бумагой, занят своим делом.
– Официально опять-таки нет, – отвечает он. – Точнее, в завуалированной форме. На самом деле полное собрание уже не выходит: его перестали печатать. Последние два тома были опубликованы восемь или девять лет назад, и вряд ли можно их запросто где-то купить.
– По нашим сведениям, кое-где «Энциклопедию» все еще можно найти. Именно поэтому мы и здесь.
Секретарь делает двусмысленный жест, выглядящий очень по-французски: машет рукой, скривив рот.
– Думаю, вы сможете приобрести подпольные издания, отпечатанные в Англии, Италии или Швейцарии в расчете на издательский успех; однако они сомнительного качества, с ошибками и поправками. Во Франции продаются репринтные или новые издания, лишь до некоторой степени соответствующие оригиналу. Впрочем, если я не ошибаюсь, есть один экземпляр ин-кварто…
Дон Эрмохенес отрицательно качает головой:
– Нас интересует только ин-фолио.
– Достать его не так просто. Лучше ограничиться репринтом. Который к тому же дешевле обойдется.
– Да-да, конечно. Но, видите ли, речь идет об Испанской королевской академии. – Адмирал чуть подался вперед в своем кресле, тон его сделался серьезным. – Существуют сложившиеся традиции, которым мы обязаны следовать… Понимаете, что я имею в виду?
Под твердым взглядом голубых глаз секретарь моргнул.
– Разумеется.
– Как вы считаете, удастся ли нам отыскать двадцать восемь томов самого первого полного издания?
– Думаю, приобрести их возможно… Если вы, конечно, готовы заплатить столько, сколько за них потребуют.
– А именно?
– Приблизительно это вам обойдется в шестьдесят луидоров.
Дон Эрмохенес посчитал на пальцах.
– Что означает…
– Около тысячи четырехсот ливров, – уточняет адмирал. – А в испанских реалах – около шести тысяч.
– Пять тысяч шестьсот, – уточняет секретарь.
Дон Эрмохенес смотрит на друга с облегчением. Максимальная сумма, предназначенная для приобретения двадцати восьми томов «Энциклопедии», изначально составляла восемь тысяч реалов, что равнялось почти двум тысячам ливров. Если не считать каких-либо осложнений и непредвиденных расходов, этого должно хватить.
– Такая сумма нам по силам, – подытоживает библиотекарь.
– Отлично. – Секретарь встает с кресла. – Это все упрощает.
Они выходят так поспешно, что писарь не успевает поднять голову от своего пюпитра. Секретарь ведет их по коридору. Отделавшись от них, он явно испытывает облегчение.
– Не могли бы вы по крайней мере дать нам адрес торговца книгами, которому можно доверять? – просит адмирал.
Секретарь замедляет шаг, досадливо хмурит брови и смотрит на них с сомнением.
– Как я вам уже объяснял, это вне компетенции посольства. – Внезапно ему в голову будто бы приходит свежая мысль. – Но кое в чем я действительно мог бы вам помочь от себя лично: познакомить вас с одним подходящим человеком.
Пригласив их следовать за собой, он делает несколько шагов к приемной, где они некоторое время назад ожидали приглашения посла. Приоткрыв дверь, секретарь с порога указывает на потертого субъекта в черном камзоле, который по-прежнему сидит в кресле, читая свою брошюру.
– Думаю, вы уже видели его раньше, это аббат Брингас.
Известие о том, что Салас Брингас Понсано имеет отношение к этой истории, застало меня врасплох. Упоминание о нем я с удивлением обнаружил в двух письмах из тех, что адмирал и библиотекарь отправили из Парижа и чьи оригиналы среди прочих документов хранились в архиве библиотеки. Как и всякий, кто читал о последних десятилетиях восемнадцатого века, изгнании просвещенных испанцев и Французской революции, я имел некоторое представление о том, кто таков аббат Брингас. А обнаружив его имя в связи с путешествием академиков, я постарался узнать о нем как можно больше. Мне помогли кое-какие книги из моей библиотеки: письма Моратина – «Этот неразумный Брингас, одержимый и блистательный», книга Мигеля Оливера «Испанцы и Французская революция», обширная биография графа де Аранды, составленная Олаэчеа и Феррером, «История Французской революции» Мишелета и не менее монументальная «История инакомыслия в Испании» Менендеса-и-Пелайо. Кроме того, Франсиско Рико в своих «Авантюристах Просвещения» посвятил ему целую главу. Этого было достаточно, чтобы понять моего героя, однако с помощью «Испанского биографического словаря» я мог дополнить свои знания целой массой сведений, содержащихся в различных исторических произведениях, хранящихся в библиотеке Испанской королевской академии, а также некоторыми любопытными фактами, которые я раздобыл чуть позже благодаря общению с профессором Рико. И вот наконец я почувствовал, что справлюсь с задачей и опишу ту роль, которую сыграл этот странный субъект в долгих и непростых поисках «Энциклопедии».
Жизнь легендарного аббата Брингаса – свой титул он получил в Сарагосе, где изучал теологию и юриспруденцию, – вероятно, заслуживала бы целого романа, который по сей день никто не удосужился написать. Родился он в Сиетамо, провинция Уэска, в 1740 году; этот факт указывает на то, что на момент встречи в Париже с доном Педро Сарате и доном Эрмохенесом ему было около сорока лет. К этому времени за спиной Саласа Брингаса имелась богатая биография: беглец, осужденный инквизицией за поэму «Тирания», которая затем ассоциировалась с испанскими изгнанниками из Байонны, он познал свою первую французскую тюрьму – как, по крайней мере, утверждал сам – после публикации в Париже памфлета «О природе королей, пап и прочих тиранов», изданного под псевдонимом. Годы спустя он как ни в чем не бывало прибыл из Италии, откуда привез неизданные стихотворения лесбийской Сафо, переведенные на латынь – «Furor vagina ministrat» и так далее, – которые издал с большим скандалом, причем в итоге выяснилось, что это фальшивка, выполненная его собственной рукой. На этот раз из тюрьмы его вытащил граф де Аранда – как и он, уроженец Сиетамо, уже занимавший в то время должность испанского посла в Париже; графа весьма позабавило хитроумное прошение в стихах, которое Брингас, обращаясь к земляку, уроженцу Уэски, написал ему из тюрьмы. Толерантность де Аранды позволила живописному аббату худо-бедно существовать в Париже, где он связался с радикалами и эмигрантами, которые наводнили Париж за годы, предшествовавшие революции, переводя Дидро и Руссо на испанский и зарабатывая при этом на жизнь разменом денег, услугами посредника, сводника или гида, продавца сувениров, безделиц, порнографии и припарок для выкидышей; несмотря на все эти особенности биографии, аббата охотно принимали в приличных домах и гостиных, где собиралось избранное общество, развлекавшееся с присущим ему утонченным развратом, изобретательностью и бесстыдством. Отбытие де Аранды и публикация нового памфлета под названием «Религиозная нетерпимость и враги народа» стали причиной того, что аббата вновь бросили за решетку, где он находился до тех пор, пока, по счастливой случайности, не стал одним из заключенных, освобожденных 14 июля 1789 года. С этого дня жизнь его без труда просматривается в исторических книгах, посвященных той эпохе: француз иноземного происхождения, друг испанцев Госмана и Марчены, – с которыми разделался с помощью доноса, когда дантонисты и жирондинцы впали в немилость, – осужденный и лишенный всех наград революционным трибуналом, соавтор «L’Ami du Peuple» Марата – мятежник и подстрекатель Брингас занял место в Национальном Конвенте, служил в радикальных дружинах, превратившись во времена террора в кровожаднейшего оратора, и в итоге был обезглавлен вместе с Робеспьером и его друзьями, заняв под ножом гильотины третье место – в точности вслед за Сен-Жюстом, последние же слова его были: «Идите все в жопу». Чтобы лучше понять общий ораторский и идеологический пафос аббата, достаточно бросить взгляд на следующий небольшой отрывок из его поэмы «Тирания»:
Кто назначал сих королей, пап и регентов
Арбитрами закона, судьями мира?
И кто помазал сей смрадный род
Порочащим и скверным миром?
Таков был в общих чертах аббат Брингас: поэт, памфлетист, революционер. Загадочный субъект, о котором в это мгновение ни адмирал, ни библиотекарь не знали ровным счетом ничего и которого секретарь посольства Игнасио Эредиа, чья эпистолярная связь с Хусто Санчесом Терроном, возможно, сыграла определенную роль, посоветовал им в качестве помощника для поисков «Энциклопедии». Будущий якобинец, неутомимый поставщик свежего мяса для гильотины, а впоследствии – ее жертва: Мишле назовет его scélérat déterminé, Ламартин – Jacobin fou, а Менендес-и-Пелайо, читавший обоих, «безумцем, гениальным и безжалостным». Но, конечно, никто не мог подозревать в тот день, что своим решением секретарь передал судьбу ученых мужей в чрезвычайно опасные руки.
– Итак, она перед вами, – уверяет Брингас, почесывая ухо под засаленным париком. – Улица, за фасадами которой скрывается tout Paris… Всемирный Вавилон!
Они пересекли мостовую и, миновав Пале-Рояль, в котором идут ремонтные работы, оказались на Сент-Оноре. В самом деле: перед ними открывается завораживающее зрелище. Привыкшие к мирному, почти провинциальному очарованию Мадрида, адмирал и библиотекарь осматриваются, потрясенные бесконечной ярмаркой с участием тысяч людей, которые входят, выходят или прогуливаются по магазинам элегантного бульвара, вдоль которого выстроились роскошные особняки.
– Перед вами, – рассказывает их отталкивающего вида гид, – самое знаменитое место Парижа: Мекка всех модников, где каждый может найти себе все, что душе угодно, в зависимости от вкусов и пристрастий: лучшие книжные лавки, трактиры, кофейни, где можно расслабиться, рассматривая фланирующую публику или почитывая газету, бесчисленные лавочки с необъятным ассортиментом изысканных изделий, начиная от научных приборов и заканчивая роскошным шитьем, магазинами готового платья, шляп, перчаток, одеколонов, тростей и всевозможных аксессуаров. Дамы – здесь они в большинстве – чувствуют себя как в раю: почтенный отец семейства кровавым потом изойдет, пока удовлетворит капризы супруги или дочек, рыскающих в поисках последней модели, которую сделала писком моды некая принцесса или герцогиня, – ведь именно так с пеной у рта утверждают мадам Булар, мадемуазель Александра и прочие прославленные модистки. Прогуливаясь по этой улице, даже самая сдержанная дама способна буквально доконать своего супруга. Говорят, скоро у этого места появится серьезный конкурент, причем прямо здесь, в Пале-Рояль. Вы же заметили, сколько там каменщиков: все в лесах! Это место является собственностью герцога Шартрского, кузена самого короля, и сейчас этот герцог окружает его широченными крытыми галереями, которые потом поделит на лавки и отдаст в аренду продавцам и предпринимателям. Его махинации с недвижимостью обсуждает весь город, однако они принесут пройдохе герцогу целое состояние… Может, желаете чего-нибудь выпить?
Не дожидаясь ответа, аббат усаживается в одно из плетеных кресел, которые стоят прямо на солнце у мраморных столиков уличного кафе. Академики тоже садятся, появляется официант, Брингас заказывает себе и остальным шоколад с водой. А себе еще и бисквиты, чтобы окунать их в шоколад.
– Я так спешил, столько неотложных дел… Выскочил из дома, не позавтракав.
Ожидая заказ, обсуждают Сент-Оноре: как случилось, что обычный городской квартал превратился в модное и элегантное место, куда приходит полгорода – других посмотреть, себя показать? Аббат указывает тростью на разряженных в пух и прах дам в кокетливых шляпках, называя их по именам, а также на мужчин в напудренных париках, с родинкой на щеке и при двух часах с блестящими крышками, кокетливо подвешенных на цепочке к жилету, – «тупые хлыщи», ворчит аббат сквозь зубы, делая вид, что вот-вот плюнет в их сторону, – которые сопровождают разряженных дам, послушно неся на руках их карманных собачек.
– Вся жизнь этих женщин – одно сплошное жеманство. Все легкомысленно, все по-французски: учителя танцев, парикмахеры, модистки, повара… Вы глубоко ошибались, сеньоры, думая, что Париж населяют сплошь ученые и философы!
Зловеще улыбаясь, Брингас красочно описывает обычный день из жизни парижских дам: двенадцать часов в постели, четыре – у зеркала, пять в гостях и три на прогулке или же в театре. На этой улице и в ее окрестностях, всюду, где царят monde и его жрицы и превыше всего на свете ценится изобретение новой прически, нового шербета или духов, начинаешь сомневаться в поступательном развитии человеческого разума. А в это же время в бедных кварталах люди умирают от болезней и голода, обшаривают рынки в поисках гнилых овощей, женщины идут на панель, чтобы принести домой кусок черствого хлеба. В Париже, между прочим, проживает тридцать тысяч публичных женщин, уточняет он. Именно так: ни больше ни меньше. Не считая, конечно, содержанок и тех, кто скрывает свое занятие.
– В один прекрасный день все это вспыхнет на костре истории, – с порочным наслаждением рассуждает Брингас. – Но покуда дела обстоят так, а не иначе, остается только ждать.
Академики переглядываются, молча вопрошая друг друга, в ту ли компанию они попали, имея в виду своего нового знакомого, не говоря о его жуткой манере произносить отдельные испанские слова. В этот миг им приносят чашки с шоколадом, Брингас с подозрением пробует его, окуная бисквит, после чего принимается отчитывать официанта и в конце концов требует унести шоколад и подать кофе.
– Да, и к нему – баварский крем, – добавляет он.
Адмирал замечает, как какой-то мужчина, сидевший за одним из ближайших столиков, присмотревшись повнимательнее, внезапно покидает свое место и направляется прямиком к ним. Издали он выглядит вполне добропорядочно; однако вблизи заметно, что его камзол и шляпа потрепаны и грязны. Приблизившись к их столику, он произносит несколько слов на беглом французском, который адмирал едва успевает разобрать: кажется, ему необходимо срочно продать им некий предмет, драгоценность или нечто в этом роде, который он выразительно ощупывает в кармане.
– Нет, благодарю, – сухо отвечает адмирал, разгадав его намерения.
Тип рассматривает его бесстыдно и вызывающе, уставившись прямо в глаза, затем поворачивается и пропадает из виду, смешавшись с толпой.
– Вы правильно поступили, друг мой, – говорит ему Брингас. – Этот город кишит проходимцами вроде этого типа, от которых лучше держаться подальше… Однако позвольте дать вам полезный совет: в Париже ни в коем случае нельзя говорить «нет», это звучит почти как оскорбление. Приблизительно как в Испании в открытую заявить человеку, что тот соврал.
– Забавно, – произносит адмирал. – Как же тогда следует отвечать на подобную бесцеремонность?
– Например, слово «пардон» отлично уладит любой вопрос. К тому же позволит избежать укола шпагой – неподалеку отсюда, на Елисейских Полях. Представьте себе, в Париже дуэли – обычное дело. Чуть ли не каждый день в центре города кого-нибудь режут!
– Надо же. Я был уверен, что дуэли здесь запрещены, как и на нашей родине.
Физиономию Брингаса искажает злодейская ухмылка.
– Насчет «нашей» мы обсудим в другой день и в более спокойной обстановке, – говорит он, ковыряясь в носу. – Что же касается дуэлей, они действительно запрещены. Однако французы, особенно некая особенно ничтожная их разновидность, весьма щепетильны в вопросах самолюбия… В этом городе дуэль – такое же модное явление, как парики из цыплячьего пуха, кружевные капоры или швейцарские треуголки.
Адмирал улыбается:
– Обязательно возьму на заметку, и спасибо за совет… А вам самому случалось драться?
Аббат разражается театральным хохотом и делает широкий жест правой рукой, словно приглашая в свидетели всю улицу Сент-Оноре. Затем подносит руку к груди – как раз к тому месту, где у него на камзоле виднеется штопка.
– Кому, мне? Дьявол меня сохрани от подобных дел! Я бы никогда не рискнул таким чудесным даром, как жизнь, ради какого-то тупого спектакля. Свою честь я отстаиваю с помощью разума, культуры и силы слова. Если бы к этим орудиям мы прибегали почаще, настали бы совсем другие времена!
– Что ж, это очень похвально, – подтверждает мирный дон Эрмохенес.
Им приносят счет. Брингас энергично шарит по карманам и со всевозможными ужимками просит извинения: кошелек он забыл дома. В итоге расплачивается адмирал – что и было очевидно ровно с того момента, как они уселись за столик, – затем все покидают кресла и возобновляют прогулку, аббат же поигрывает тростью и рассказывает про все, что встречается им на пути, прерывая свои речи лишь для того, чтобы бросить выразительный взгляд на хорошеньких гризеток, торгующих в уличных лавках.
– Вы только полюбуйтесь, сеньоры, на эту Венеру, которая выглянула из-за дверей. Какое бесстыдство, какое пленительное сладострастие! Или вон на ту. Ох уж эти красотки! Вечно они связываются с проходимцами, чьих средств не хватает на роскошную содержанку или танцовщицу из Оперы. А ведь нередко они даже влюбляются в них, бедняжки. В этих магазинах, выставленные на всеобщее обозрение, они как пушечное мясо, предназначенное на короткий или чуть более длительный срок. Вы меня понимаете… Меня просто бесит, когда я вижу все эти прелести, отданные на потеху продажного мира и коррумпированного века. Впрочем, если вы желаете…
Аббат многозначительно умолкает, искоса поглядывая на академиков, а не получив отклика, без малейшего стеснения переходит на другую тему. К этому времени адмирал и библиотекарь уже уяснили, что собой представляет их живописный гид. Однако, решают они про себя, этот человек как свои пять пальцев знает город, который им не знаком, и чувствует себя в нем как рыба в воде.
– Есть у меня один знакомый букинист. У него лавка на улице Жакоб, это противоположный берег, – продолжает аббат. – Там есть отдельные тома «Энциклопедии», или, по крайней мере, были раньше. Если не возражаете, можем начать с него.
– Отлично, – кивает дон Эрмохенес.
Внезапно они шарахаются в сторону, пропуская летящую во весь опор карету.
– Кстати, будьте осторожны с этими фиакрами: извозчики – народ бессовестный, переедут и глазом не моргнут. Впрочем, если хотите, можем взять экипаж. Сейчас не лучшее время для прогулок.
Минут двадцать спустя карета везет их в сторону Пон-Рояль, забитого экипажами и усыпанного конским навозом, мимо Лувра, вдоль Сены, и академиков завораживает широкое русло реки, а также городской пейзаж, чей вид открывается с ее берегов.
– Перед вами статуя Генриха Четвертого на Новом мосту, – сообщает Брингас, подперев подбородок руками, сложенными поверх набалдашника трости. – А за крышами острова, разделяющего реку на два рукава, вы можете видеть конусовидные башни Нотр-Дам – наглядного воплощения того, как бездарно транжирят люди свой талант и богатство на ритуалы и суеверия, способные насытить лишь тех, кто в этом не очень-то нуждается. Если бы эти проклятые деньги нашли более удачное применение…
– Подозреваю, сеньор аббат, – перебивает его адмирал, – что, несмотря на титул, вы человек не слишком набожный.
Брингас смотрит на него хмуро, вопрос явно его смутил.
– Нет, признаюсь откровенно, раз уж вы спрашиваете. Это давняя история… В любом случае, надеюсь, мои замечания вас не обидели.
Академик невозмутимо улыбается:
– Ни в коем случае! Я не настолько чувствителен. А вот мой друг, боюсь, смотрит на вещи несколько иначе… Дон Эрмохенес – человек терпеливый. Я бы даже сказал, великодушный. Однако некоторые высказывания могут задеть его веру и чувства.
– Да-да, простите, – с преувеличенной горячностью извиняется Брингас. – Уверяю вас, я не хотел…
– Не обращайте внимания на адмирала, – примирительно замечает библиотекарь. – Ваши слова нисколько меня не задели. Вы можете свободно рассуждать о чем угодно. Тем более здесь, в городе философов.
– Весьма рад это слышать. На самом деле я говорю абсолютно искренне. Менее всего мне хотелось бы показаться бесцеремонным.
Несмотря на улыбку и доброжелательный тон, Брингас поглядывает на адмирала косо, словно в голове у него шевелятся тайные подозрения или он вот-вот скажет ему колкость. Адмиралу, который все чувствует, на кратчайший миг видится в этих жестких черных глазах нехороший, опасный огонек, отблеск смутной угрозы или жажды мести. Однако думать об этом времени у него не остается, потому что экипаж как раз останавливается на перекрестке оживленных улиц. Это место отличается от противоположного берега реки: мелькают лакеи, скромные буржуа, ремесленники, носильщики, а также простой люд, и с виду никто не выглядит праздно: все ведут себя деятельно и активно.
– Улица Жакоб, – победоносно провозглашает аббат.
Они высаживаются из фиакра, Брингас вновь тянет руку за кошельком, бесцельно ощупывая карманы, в итоге адмирал платит извозчику двадцать сольдо, тот яростно протестует, пока аббат не произносит, обращаясь к нему, несколько быстрых и выразительных слов на жаргоне предместья; чертыхаясь, извозчик щелкает хлыстом и исчезает вместе со своей каретой.
– Вот мы и прибыли. Знакомьтесь: Лесюёр, владелец типографии и продавец книг, а также поставщик его величества короля… Если, конечно, его величество Людовик Шестнадцатый, этот шницель с глазами, способен что-нибудь прочитать.
Аббат поправляет парик и плюет на тротуар, словно король ползает где-то внизу у его ног, затем все трое пересекают улицу.
Продавец книг по имени Лесюёр – худой, невзрачный, седоватый человек. Он носит бакенбарды, подстриженные на немецкий манер, что довольно-таки непривычно выглядит в Париже, где царит повальная мода на бритые физиономии. В остальном же его внешний вид – серый, выглаженный халат, домашняя шапочка из шерсти – столь же опрятен, как и лавка. Большое окно с поднятыми жалюзи впускает уличный свет, освещающий золотое теснение и вензели на корешках книг: выстроившись на полках, эти книги терпеливо поджидают покупателя. Все в лавке пропахло вощеной кожей и новой бумагой, чистотой и опрятностью. На прилавке высится стопка разрозненных экземпляров «Journal des Sçavants», а также несколько томиков в бумажном переплете, только что выгруженных из мешка, который стоит на полу, еще до конца не разобранный. Надпись на книгах привлекает внимание академиков: «Mémoire sur la découverte du magnétisme animal», Месмера.
– Очень сожалею, но первого издания «Энциклопедии» у меня нет, – разводит руками Лесюёр. – И даже из репринтного имеются лишь отдельные тома. Все, что есть, – это первые одиннадцать томов, изданные в Невшателе; однако оно ин-кварто, что было в ту пору более востребовано и вышло поэтому в тридцати девяти томах… Вряд ли это то, что вы ищете, господа.
Произнося эту речь, он поворачивается к одной из полок, где рядком стоят книги в серой картонной обложке, и достает экземпляр с бумажным ярлычком на корешке.
– Зато все это можете забирать хоть сейчас, – добавляет он, показывая открытый том. – Дайте мне пару недель, и я обещаю, что в вашем распоряжении будет полное собрание… И, уж конечно, оно обойдется куда дешевле, чем первое издание. Первое считается раритетным и, если вы сумеете его достать, будет стоить никак не меньше двух тысяч ливров.
– В посольстве нам говорили о тысяче четырехстах, – мягко возражает дон Эрмохенес.
– Тот, кто вам это сказал, вряд ли разбирается в теме. Первое издание вышло тиражом четыре тысячи экземпляров и продавалось по двести восемьдесят ливров; однако коммерческий успех был так велик, что цена возросла. Несколько лет назад я продал полное собрание за тысячу триста ливров, что в вашей валюте будет, сдается мне…
– Пять тысяч двести реалов, – уточняет адмирал, неплохо ориентирующийся в цифрах, рассматривая книгу, которую передал ему продавец. Это добротное издание, несмотря на размер гораздо меньше оригинального ин-фолио:
Mis en ordre et publié par M. Diderot.
Et quant à la partie mathématique, par M. D’Alembert.
Troisiéme édition
À Genève, chez Jean-Léonard Pellet.
À Neuchâtel, chez la Société Typographique.
– Умножьте эту цену в три раза, если вы его, конечно, найдете, – предупреждает продавец.
Адмирал перелистывает страницы, дон Эрмохенес и аббат Брингас рассматривают книгу поверх его плеча.
– Боюсь, это превысит наши возможности.
Продавец барабанит пальцами по прилавку.
– В таком случае желаю вам удачи, потому что она вам пригодится. Имейте в виду, количество первых напечатанных «Энциклопедий», дошедших до подписчиков, скорее всего, было еще меньше, поскольку всегда приходится учитывать поврежденную бумагу или бракованные обложки. Кроме того, большая часть экземпляров была распродана за пределами Франции… В общем, книга чрезвычайно редкая. И конечно, дорогая.
Адмирал показывает ему экземпляр, который держит в руках:
– А что вы думаете об этом?
Лесюёр задумчиво смотрит на книгу, затем пожимает плечами:
– Не буду вас обманывать: перед вами репринт, о котором все говорят, что он с точностью воспроизводит оригинал. На самом же деле в нем есть существенные отличия… Думаю, это не то, что вы ищете.
– Благодарю за вашу искренность, сударь.
– Не за что. Книжная лавка – дело серьезное.
Продавец берет книгу из рук адмирала и возвращает ее на полку.
– Но если вы вдруг передумаете, – продолжает он, аккуратно ставя том вровень с другими книгами, – за это издание я могу назначить вам выгодную цену в двести тридцать ливров… Уверяю вас, это почти даром. Во Франции вряд ли найдется более полусотни полных собраний.
– Признаться, мы в некоторой растерянности, – сообщает дон Эрмохенес. – А сколько всего существует изданий «Энциклопедии»?
– Помимо первого, которое вы разыскиваете, и не беря в расчет неавторизованные копии, которые за последние годы размножились, подобно, например, итальянской, изданной в Лукке, в обороте находится больше, чем обычно полагают: репринтное издание ин-фолио тиражом две тысячи с чем-то экземпляров, отпечатанное в Женеве между тысяча семьсот семьдесят первым и тысяча семьсот семьдесят шестым, издание Леворно, также ин-фолио, которое завершили всего пару лет назад, и, наконец, это ин-кварто, которое я вам предлагаю…
– Я так понял, было еще одно, также небольшого формата, – подсказывает аббат Брингас.
– Да, ин-октаво. Новое издание в тридцати шести томах и отдельные три тома с гравюрами, которое печатается в Лозанне и Берне. Между прочим, о нем имеет смысл подумать… Если вы желаете сэкономить и не слишком торопитесь приобрести все тома, я бы предложил вам подписку за двести пятьдесят ливров…
– Почему вы говорите, что мы не должны слишком торопиться?
– Потому что из этого издания вышли пока лишь первые тома, остальные же появятся самое меньшее через пару лет. Книгоиздание – дело неспешное. Крупные произведения сперва выходят в сокращенном виде, чтобы привлечь к себе внимание, затем находят подписчиков. Печатные станки не заработают, пока не получат первые взносы.
– Но можно ли доверять точности этих изданий?
– Даже не знаю, что вам ответить. Я ведь уже рассказывал о судьбе издания из Невшателя. Постоянные проблемы с цензурой: то один вмешается, то другой…
– Даже Ассамблея французских клириков и та влезла, – ворчливо поясняет Брингас.
– Да, это так, – подтверждает продавец.
Из-за чьего-то доноса полиция преследовала шесть тысяч репринтных томов, которые переиздал Панкук; а граф Шуазёль после скандала, длившегося шесть лет, добился того, чтобы книги вернули издателю. Но этим дело не ограничилось: Дидро, главный вдохновитель первого издания, выразил недовольство результатами и пожелал кое-что исправить или даже переиздать все собрание целиком. Другие авторы, такие как Д’Аламбер и Кондорсе, редактировавшие статьи в оригинальной версии, также взялись за репринтные издания, что-то добавляя, что-то исправляя. В итоге оригинальные тексты уже нельзя считать прежними. Разумеется, что-то меняется к лучшему. Так, по крайней мере, думает Лесюёр. Однако он не уверен, что подобное можно утверждать о собрании в целом.
– Таким образом, – поясняет торговец, – в том, что касается следования первоначальному замыслу, выбирать нужно оригинал, чьи первые десять томов были отпечатаны между тысяча семьсот пятьдесят первым и тысяча семьсот семьдесят вторым годом в Париже, а десять последующих помечены поддельными выходными данными типографии Невшателя… Вот почему это издание считается столь редким. И стоит так дорого.
– Вы думаете, они остались у кого-то из ваших коллег? – спросил дон Эрмохенес.
– Точно не знаю. Могу навести кое-какие справки, однако в случае успеха с вас причитаются комиссионные.
– Комиссионные – это сколько? – интересуется Брингас с лукавым блеском в глазах.
– Как правило, около пяти процентов.
Брингас хмурится, что-то прикидывая в уме. Не хватает только бумаги и карандаша, замечает адмирал. Сотня ливров – для Парижа крупный куш, тем более по мнению такого пройдохи, как аббат.
– А у букинистов?
– С букинистами тоже не так-то просто. В лучшем случае вы у них найдете отдельные тома. Это не самая популярная книга. А может, вам повезет и вы отыщете владельца, готового продать собрание целиком. Если вы оставите мне свой адрес…
– В этом нет нужды, – с подозрительной поспешностью вмешивается Брингас. – Я сам займусь этим делом. Можете действовать через меня.
– Как вам угодно. – Лесюёр замечает внимание, с которым адмирал рассматривает стоящие на прилавке книги. – Вижу, мсье, вас заинтересовал Месмер.
Адмирал согласно кивает. Он берет книгу и с удовольствием ее перелистывает: качественная бумага, великолепное издание. Он уже наслышан об этом австрийском профессоре и его любопытнейших экспериментах с гипнозом, основанных на последних исследованиях в области магнетизма, электричества и космологии, открытыми, в свою очередь, Франклином и братьями Монгольфье.
– Испанские газеты упоминали об этих экспериментах.
– Верно, – подтверждает дон Эрмохенес. – Но у нас подобные эксперименты связывают, как правило, с янсенизмом и масонами, поэтому продажа этих книг запрещена.
Услышав слово «Испания», продавец снисходительно улыбается:
– Здесь вы можете приобрести эти книги совершенно свободно, хотя лучше все-таки поторопиться. Мне прислал их издатель Дидо, и покупатели их буквально из рук вырывают… Могу предложить вам этот экземпляр за три ливра. Или за пять, если вы предпочитаете переплет из тонкой кожи с золотым тиснением на корешке. Желаете взглянуть?
Адмирал колеблется, однако улыбка превосходства, которая все еще не сходит с губ продавца, в конце концов его разубеждает. У всякого явления есть свои достоинства и свои недостатки. Возможно, иногда быть испанцем – настоящее проклятье, но свои сложности есть повсюду: в Мадриде – инквизиция, в Париже – Бастилия. И пусть этот Лесюёр бабушку свою развлекает книгами. Или самого дьявола.
– Нет, большое спасибо, – сухо отвечает адмирал. – Как-нибудь в другой раз.
Надев шляпу и толком не попрощавшись, дон Педро Сарате решительно покидает книжную лавку.
Сеньору дону Мануэлю Игеруэле, Мадрид.
Согласно нашему уговору держать Вас в курсе, довожу до Вашего сведения, что оба путешественника остановились в гостинице на улице Вивьен неподалеку от посольства Испании. По моим сведениям, они посетили графа де Аранду. Тот уделил им не особо много внимания, передав их в руки некоего испанца, проживающего в Париже. Субъект отзывается на имя Салас Брингас. Это мелкий литератор без определенных занятий. Перебивается написанием ничтожных памфлетов, а также обделывает темные делишки, работая то на одних, то на других. Насколько удалось разузнать, слывет бунтовщиком и вольнодумцем. Был связан с инквизицией, а в Испании имел проблемы с законом (в испанской полиции на него наверняка заведено дело, а то и не одно). Также субъект известен в кругах испанских эмигрантов в Байонне и Париже. Здесь он как минимум дважды сидел в тюрьме. Они с графом де Арандой земляки (если не ошибаюсь, родились в одном городе), что дает Брингасу право часто посещать посольство Испании. Говорят, здесь его используют как поверенного в различных делах и мастера на все руки. Кроме того, он завсегдатай некоторых светских салонов, где его терпят благодаря обаянию и живописному виду. Еще его можно встретить в кофейнях, где проводят время философы и устраиваются политические диспуты.
Что касается наших путешественников, они сделали кое-какие попытки приобрести то, за чем пожаловали, однако пока безуспешно. По моим сведениям, издание, которое они ищут, достать не так-то просто. В остальном ничем особенным они не занимаются. В свободное от книжных лавок время разгуливают по центральным улицам или сидят в кофейне, где читают французские, испанские или английские газеты. Брингас не отходит от них ни на шаг: обедает, ужинает и таскается по трактирам за их счет. Я не теряю из виду всех троих, где бы они ни оказались и что бы ни делали, и обо всем буду сообщать Вам, как мы договаривались.
Со своей стороны, я пока обдумываю, как лучше всего обделать наше с Вами дело. Что же касается расходов, боюсь, что они окажутся выше предвиденных. Цены в Париже заоблачные, а сведения, которые я получаю, стоят недешево (в этом городе рта никто не раскроет дешевле чем за луидор). Так что, когда вернусь, сделаем перерасчет. Если же дело затянется, Вам, придется прислать мне еще денег с помощью векселя.
Остаюсь Ваш,
Паскуаль Рапосо
Сдув песок и отряхнув бумажный лист, чтобы чернила окончательно высохли, Паскуаль Рапосо складывает письмо, заворачивает в другой лист, скрепляет его сургучом и пишет с лицевой стороны адрес. Проделав все это, он встает, потягивается и подходит к окошку. Старый дощатый пол скрипит у него под ногами. На нем штаны, жилетка, рубашка, его скромный багаж раскидан по комнате, в которой он остановился: второй этаж пансиона «Король Генрих», скромного заведения, размещающегося на улице Ферронри, где во всякий час слышны крики извозчиков и рыночных торговок, галдящих внизу, в лабиринте улиц, лавок и лачуг ближайшего рынка, который лепится к стене старого кладбища Невинных, расположенного аккурат напротив пансиона, где живет Рапосо. Он останавливается в этом пансионе уже не впервые. Всякий раз, когда его занятия – надо заметить, что даже за самое безобидное из них его бы охотно вздернули на виселицу, – приводили его в Париж, бывший кавалерист жил в одном и том же месте, которое привлекает его тем, что именно здесь останавливаются путешественники и коммивояжеры всех мастей и поэтому легко остаться незамеченным; а трех луидоров, которые он платит в неделю, хватает также и на плотный завтрак. Единственный минус – это то, что в заведении не так давно сменились владельцы. Бывший хозяин – тихий замкнутый бретонец – отбыл, прихватив свои накопления, в деревушку Морбиан, новые же – супружеская пара среднего возраста – ведут дела, пользуясь услугами дочки и кухарки.
Налюбовавшись в окно, Рапосо идет к двери, открывает ее и зовет. Появляется дочка хозяев, девушка лет двадцати, с пышными формами и глазами навыкате, в чепчике, под который убраны волосы. Рапосо отдает ей письмо и пять лир, поручив отнести письмо на почту. Мгновение девушка медлит, рассматривая висящую на стене саблю постояльца, и не слишком возмущается, когда тот, чередуя тактику, отвешивает ей звонкий шлепок по круглому заду ровно в тот миг, когда она устремляется к двери. Тело у нее плотное, юное и чувствительное к прикосновениям. Улыбка девушки – ее зовут Генриетта – обещает некоторые возможности – или, по крайней мере, их не отвергает. Вот в чем прелесть Парижа – с уважением думает Рапосо – города, где нравы легкие, а женщины не воротят нос и сразу же уясняют, чего от них ждут. Обмозговывая все это, он смотрит на часы, лежащие в одном из ящиков соснового комода рядом с кошельком, где хранятся монеты, и коротким двуствольным пистолетом. Затем сует часы в жилетный карман, надевает камзол из бурого сукна, шляпу и, проверив заряд и запал, сует оружие в правый карман камзола; потом берет кошелек, запирает дверь на ключ, спускается по лестнице и выходит на улицу, кивком поприветствовав хозяина, который покуривает свою трубку, сидя в дверях.
Ограда кладбища – на нем запретили хоронить всего несколько месяцев назад, однако все кости пребывают на своих местах в целости и сохранности – воняет укропом и подгнившими фруктами, а прямо по центру мостовой бежит подозрительный мутный ручеек. Рапосо шагает в сторону Сены по Сен-Дени, проходит под зловещими средневековыми сводами Пти-Шатле и поворачивает налево, следуя по набережной до Гревской площади. На некотором расстоянии от ратуши, под углом к узкому зданию, которое возвышается рядом с рекой, располагается старый кабак «Образ Богородицы», где в этот час бурного оживления не наблюдается, если не считать нескольких зевак, сидящих у дверей и наблюдающих за тем, как солнце затапливает площадь. Рапосо усаживается на деревянную скамейку, прислоняется спиной к стене, заказывает кувшин прохладной воды и любуется соседним островом Сен-Луи, Пон-Ружем и белыми башнями кафедрального собора, которые возвышаются над черепичными крышами, поздравляя себя с тем, что уж на этот раз с погодой ему повезло. Прежде Париж неизменно встречал его ненастьем, проливными дождями, которые заливают город чуть ли не в продолжение всего года, превращая улицы в непролазную грязь, несмотря на наличие мостовых. Париж, как утверждают знатоки, столица просвещения, озаряющего всю Европу, однако при этом его никак не назовешь столицей чистоты.
– Лопни мои глаза, Паскуаль… Какой черт принес тебя сюда?
Краем глаза Рапосо замечает человека, который появился в дверях заведения и поздоровался с ним на неуклюжем испанском, пожимает плечами и ногой придвигает табурет, чтобы тот сел рядом.
– Рад видеть тебя, Мило, – отвечает он по-французски. – Похоже, ты получил мое послание.
– Получил. И тут же явился поприветствовать друга. Сколько времени мы не виделись? Год?
– Почти два.
Мило, толстый и лысый человечек в треуголке и темном рединготе, достающем до грязных сапог, улыбается и хлопает себя по колену:
– Дьявол… Как быстро летит время!
Опытным глазом Рапосо рассматривает витую трость с бронзовым набалдашником, которую его собеседник держит между колен, – такие трости любят инспектора полиции, патрулирующие парижские кварталы: очень удобно, чтобы одним ударом проломить кому-нибудь череп. Мило умеет пользоваться этим предметом: сам Рапосо как-то раз стал свидетелем такого удара во время одного парижского дельца, в котором они оба принимали участие.
– Как жизнь? – спрашивает Рапосо.
Полицейский чешет пыльную поверхность ноги, скрытой фалдами редингота.
– Не жалуюсь.
– По-прежнему работаешь в этом районе?
– У меня дом тут неподалеку, в Марэ, но работаю я в окрестностях Тюильри, охочусь за шлюхами и гомиками… Увлекательное занятие, скажу я тебе, к тому же кто-нибудь из них всегда готов отстегнуть несколько франков, чтобы его отпустили на все четыре стороны, а не засадили в тюрягу. Да и девчонки, как ты знаешь, народ сговорчивый… И благодарный.
– Надо будет сходить с тобой как-нибудь на дежурство, посмотреть, что там и как.
– Запросто! Обещаю хорошенько развлечь и вдобавок – пару кувшинов вина в таверне «Де-ла-Рент». Неплохое местечко, между прочим.
– Договорились. Но сейчас у меня есть к тебе кое-что поважнее.
Услышав эти слова, Мило смотрит на Рапосо выжидающе. Рапосо примерно представляет себе, что творится сейчас в его голове.
– Что, какое-то дело?
– Вроде того.
– Касается нас обоих?
– Вероятно.
Мило обкусывает ноготь большого пальца, напряженно размышляя.
– Что же это за дело такое? И на какую сумму?
– Сейчас не могу сказать тебе точно… Пока это еще может подождать.
Выходит хозяин таверны, и Мило заказывает красное вино. Глаза Рапосо прикрыты от удовольствия, он с наслаждением греется на солнышке, как кот на ступеньке, созерцая залитую солнцем площадь, проходящих мимо людей, бесчисленные и самые разнообразные экипажи, пересекающие мост, а также баржи с углем, дровами и фуражом, пришвартованные у причала. Какая радость вновь ощущать вокруг себя Париж! Он, Рапосо, обожает этот город, такой огромный и сложный. Главное – чтобы не шел дождь.
– На этой площади по-прежнему казнят людей?
– А как же. – Мило издает короткий сухой смешок, без тени юмора. – Парижский палач наведывается на Гревскую площадь чаще, чем пьяница в кабак… Последняя казнь была не далее как две недели назад: служанка отравила своих хозяев крысиным ядом. Видимо, хозяин ее обрюхатил, заставил сделать аборт, а затем решил выкинуть на улицу. Девушка была светловолосая, совсем юная и довольно-таки смазливая. Надо было видеть всех этих рыбачек и торговок, которые населяют район, – как они все раскисли от жалости, когда бедняжка всходила на эшафот… В итоге палача забросали камнями, и ему пришлось разогнать толпу саблей.
– Неужто в городе скверная обстановка?
Полицейский хмурится:
– Обстановка нормальная, я бы сказал. Однако народ обнаглел вконец и часто ведет себя нахально. Терпения у людей все меньше. Одному дворянину забросали камнями карету… В бедняцких кварталах вспыхивают мятежи. Как-то раз взбунтовались из-за дороговизны хлеба и нехватки питьевой воды: результат – стекла выбиты, несколько лавочников избиты… А какого-то пекаря, который добавлял в муку известь, швырнули в Сену, и бедолага захлебнулся.
– А что происходит в кофейнях?
– Все как обычно. Что-то затевают, болтают всякую чушь, произносят речи, размахивают газетами, читают памфлеты, кому-то угрожают… О короле судачат мало, народ его по-прежнему любит. Зато королеву терпеть не могут: австрийская сука и так далее. Лепят ей нового любовника каждые две недели… Но дальше слов дело не движется. Время от времени министр от имени короля подписывает несколько lettres de cachet, полдюжины недоумков закрывают в Бастилии, и все успокаивается до следующего раза.
Он умолкает, когда хозяин приносит им вино – один кувшин и два стакана. Разливает Рапосо: на два пальца – себе самому, целый стакан – собеседнику.
– Давай рассказывай, – подбадривает его Мило.
Рапосо размышляет. Торопиться ему некуда. Лучше браться за дело без лишней суеты.
– Сопровождаю двоих земляков, которые только что прибыли в город, – признается он наконец.
– Эмигранты?
– Ни в коем случае. С паспортами у них полный порядок.
– Опасны?
Рапосо с сомнением качает головой, однако тут же вспоминает долговязого академика, стреляющего в бандитов, которые пытались напасть на его экипаж неподалеку от Аранда-де-Дуэро.
– Приличные люди, – отзывается он. – Так просто их не возьмешь.
– Собираешься избавить их от лишних денег?
Рапосо махнул рукой, показывая, что собеседник не угадал.
– Деньги тут ни при чем.
– Так-так… Насчет клиентов я понял, теперь давай ближе к делу.
– Задачи у нас две, – говорит Рапосо. – Первая – следить за ними повсюду.
– А где они обычно бывают?
– Книги, издатели… Всякие такие места…
В серых, жестких глазах Мило зажглась искорка неподдельного любопытства.
– Не связано ли все это с какой-нибудь подпольной деятельностью?
– Черт их знает. Может, и связано.
– Отлично… Это несложно выяснить. А вторая задача?
– Вторая – как только настанет удобный момент, перейти к действию.
– Что за действия? Насильственные? – Губы Мило искажает кривоватая усмешка. – На поражение?
Рапосо неопределенно разводит руками, давая понять, что раскрывать все карты прямо сейчас он не намерен. Затем сует левую руку в противоположный карман, где хранит пистолет.
– Я же тебе сказал: это уважаемые люди. Дело деликатное, понимаешь? Со временем мы сообразим, как его лучше обстряпать.
Говоря все это, он достает из кармана кошелек с монетами и как ни в чем не бывало протягивает Мило.
– Небольшой аванс: десять луидоров, чтобы, как говорится, смазать петли.
– Ого. – Мило взвешивает мошну на ладони, его физиономия изображает удовольствие. – Вот оно, значит, как… Что ж, добро пожаловать в Париж, дружище!
И, приподняв стакан, пьет за здоровье Паскуаля Рапосо.
Полнейшее разочарование. Эти слова огорченный дон Эрмохенес повторяет трижды, пока они, после целого утра бесплодных хлопот, разделываются с фрикасе из цыпленка и бутылкой анжуйского, уплатив по шесть франков с человека в трактире «Ландель», расположенном в постоялом дворе «Де-Бюси», куда их привел Брингас. День солнечный, и в окнах трактира виден сплошной поток экипажей и праздной публики, явившейся приобрести драгоценности, украшения или модную вещицу на Пти-Дюнкерк, набережной Конти или площади Дофина. Библиотекарь с любопытством рассматривает проходящих мимо него дам, размышляя при этом о своей покойной супруге, которая так отличалась от этих развязных парижанок, любительниц магазинов, где продаются модные туалеты. Невозмутимый адмирал, сидя подле него, молча орудует вилкой, любуясь целым парадом франтов, разодетых на польский или черкесский манер, ярмарку высоких причесок, лент и шляпок, надетых поверх напудренных волос, – накладных или натуральных. В отличие от академиков, Брингас жует энергично, то и дело прихлебывая вино. Содержимое тарелки вызывает в нем такую же жадность, как и уличные сценки, которые он одновременно созерцает в окно.
– Клянусь, кабальеро… – Он сладострастно облизывает сальные губы, чтобы последний раз насладиться только что уничтоженным фрикасе. – Нигде вы не встретите таких женщин, как в Париже.
Дон Эрмохенес и дон Педро не отвечают – ни тот ни другой не склонны вести подобного рода разговоры, – и слова Брингаса повисают в тишине. После трех безрезультатных попыток вернуться к разговору взбалмошный аббат в конце концов смиряется и готов сменить тему; однако сперва внимательно и расчетливо поглядывает из-за стакана с вином на своих приятелей: так смотрит человек, когда исследует почву в поисках опоры, а в итоге встречает непреодолимое препятствие. Непреодолимое, разумеется, до поры до времени.
– Что касается вашего разочарования, – говорит он, меняя тон, – по-моему, отчаиваться не стоит. Такие вещи быстро не делаются. Не всегда получается прийти на готовенькое.
– Вы же знаете, наши средства ограниченны, – говорит дон Эрмохенес.
– Не теряйте веру, сеньоры. Вера – это главная религиозная добродетель. Все рано или поздно уладится, а пока – не попросить ли нам еще бутылочку? Когда есть вино на столе, есть и надежды в сердце. – Он смотрит на них, улыбаясь. – Как вам поговорка?
– Неплохо.
– Это я сам придумал. Из сочинения, над которым я сейчас работаю, под названием «Гигиенический и философский трактат об онанизме как благодеянии человечества».
– Ну и ну. – Дон Эрмохенес смущенно моргает.
– Название многообещающее, – усмехается адмирал.
Брингас обмакивает кусок хлеба в остатки соуса, тщательно вытирая тарелку. Ясный свет, падающий из окна, придает костлявому, плохо выбритому лицу под париком, сплошь состоящем из спутанных и жирных колтунов, изнуренный, болезненный вид.
– Основная идея, – поясняет аббат, – состоит в том, чтобы показать, скольких тиранов лишилось бы человечество, если бы…
Адмирал хладнокровно останавливает его:
– Не утруждайте себя. Суть нам ясна, и этого вполне достаточно.
Дожевывая остатки ужина, аббат смотрит в окно на людей, фланирующих по улице. Внезапно его худые бледные губы искажает гримаса ярости.
– Но чаще всего, – говорит он с неожиданным презрением, – раб заслуживает своего тирана… Взгляните, господа, на эти волосяные пирамиды, наштукатуренные помадой, завитые щипцами и переполненные тщеславием… Подумать только: в Париже парикмахер получает больше любого ремесленника, а кое-кто похваляется тем, что знает сто пятьдесят способов укладки дамских или мужских париков! А тряпки?! Кто мне объяснит, на кой черт нужны все эти иудейские лапсердаки под названием сюртуки, которые не так давно вошли в моду? Или мания, чтобы все кругом – жилеты, камзолы, штаны – было в полоску, потому что, видите ли, модных портных вдохновила шкура зебры в королевских покоях? Черт бы нас всех подрал! Никто не влезет в долги ради того, чтобы купить книгу, но никто при этом не откажет себе в роскоши каждое воскресенье красоваться в новом камзоле; мало того, кое-кто из этих щеголей до сих пор не расплатился с теми, кто создал для него этот шедевр… Представляю, сколько было бы шуму, если бы полиция заставила каждого носить на груди чек от портного!
– В Мадриде мода также требует своих жертв, – вмешивается дон Эрмохенес.
– Да, но здесь, в Париже, она оправдывает собой абсолютно все. И все собой объясняет. Чего только не услышишь! «Затмение», «Сгусток горячего воздуха», «Прическа королевы», «Фанфан», «Какашка собачки мадам Полиньяк»… А с какой тупостью все следуют моде, как будто за несоблюдение им голову отрубят! Вот куда уходят все деньги, пока скромный трудяга зарабатывает свои жалкие сольдо, а бедняки и вовсе голодают!
– Однако следует признать, – возражает адмирал, – что здесь голодают все же не так, как в Испании.
Брингас улыбается сардонически, с вызовом:
– Одно ваше слово, и я отведу вас туда, где царит настоящий голод. Чтобы вы увидели собственными глазами лицо голодающего Парижа – оно вдали от всего этого. – Он презрительно кивает на элегантно одетых людей, шагающих по улице мимо них. – Всего в нескольких кварталах отсюда вы увидите настоящую Францию!
Улыбка сползает с его физиономии, сменяясь тенью скорби. Затем, уже с совершенно иным выражением лица, которое тоже появляется внезапно, подобно маске, аббат вопросительно взирает на опустевшую тарелку. В заключение делает долгий глоток вина и вытирает рот тыльной стороной руки с чрезмерно отросшими ногтями. На манжетах его камзола, как и под платком, затянутым на шее, виднеется потрепанная, но все же чистая рубашка.
– Голод не ведает государственных границ, сеньоры. Он всюду один и тот же… Это я вам говорю, а уж в этих делах я разбираюсь… Какие только невзгоды не приходится терпеть мудрецу, который не умеет мстить ни простолюдину, ни властителю! Я голодал здесь так же, как в Испании и Италии. Голодал посильнее, уверяю вас, чем улитка на палубе корабля… Это, как вы понимаете, фигура речи.
– Зачем же вы покинули родину? – интересуется адмирал.
Аббат ставит локоть на стол и устраивает на нем подбородок. Вид у Брингаса трагический.
– Родина – слово амбивалентное, – изрекает он. – Моя родина там, где мне перепадает кусок хлеба. А также бумага, перо и чернильница, если это возможно.
Ни театральная поза, ни речи аббата не трогают дона Педро.
– А помимо этого? – настаивает он.
– Мне необходим был воздух. Свежий воздух! Свобода, одним словом, хотя я и вообразить не мог, что именно здесь мне будет суждено познать тюрьму и бесчестье.
– Вот как… – Адмирал кладет в рот кусочек фрикасе, не спеша пережевывает и, прежде чем сделать глоток вина, вытирает губы салфеткой. – Так, значит, вы побывали в тюрьме? Здесь, во Франции?
Аббат высокомерно поднимает голову:
– Да, я познал Бастилию, где мой дух – как говорится, нет худа без добра – закалился в солидарности с теми, кто страдает. И мне не стыдно в этом признаться! Именно в Бастилии я научился быть терпеливым и ждать своего часа.
– Какого часа? – спрашивает сбитый с толку дон Эрмохенес.
– Страшного часа отмщения, который сотрет с лица земли ненавистную монархию.
– Господи помилуй!
Повисает неловкая тишина, в продолжение которой библиотекарь и адмирал представляют себе Брингаса, который затачивает топор, одновременно выстраивая в алфавитном порядке имена своих обидчиков. «Картина необычная, – думает адмирал. – Однако вполне вероятная».
– Не могу согласиться с тем, что вы говорили о Франции, – в конце концов подает голос библиотекарь. – Я вижу огромную разницу с нашей родиной… По дороге из Байонны мы любовались плодородной почвой, полноводными реками, зелеными равнинами. Разве можно сравнить Францию с нашей каменистой землей, сухой и бесплодной? С суровой испанской равниной, которая обрекает нас на нищету?
Аббат с силой ударяет ладонью по столу.
– Не позволяйте обманывать себя лживой видимости, – произносит он с презрением. – Разумеется, это замечательная страна с богатыми природными ресурсами. Но тщеславие, алчность и беззаконие высасывают все подчистую! Впрочем, здесь нам, по крайней мере, знакомы свободы, о которых по ту сторону Пиренеев понятия не имеют…
Адмирал аккуратно кладет приборы на стол возле пустой тарелки – точно так, как перед ужином их положил официант, сервируя стол, то есть в позиции часовых стрелок, когда те показывают пять часов, – и последний раз подносит к губам салфетку.
– Главное – здесь есть книги, – преспокойно говорит он, словно эта фраза подводит итог всему разговору.
– Правильно. – Глаза Брингаса зажигаются мстительным огоньком. – Благословенна та типография, которая в один прекрасный день разрушит ложных кумиров! И разбудит народ, доведенный до скотского состояния!
– Еще один момент, которым я восхищаюсь и которому завидую, – смягчается дон Эрмохенес, – это популярность чтения. Хотя насчет того, чтобы разбудить народ…
– Во Франции, – перебивает его аббат, – государство разрушает жизнь многим из тех, кто пишет книги и порождает идеи, включая издателей и продавцов книжных лавок; однако выдернуть корень свободы ему так и не удалось. А все благодаря книгам!
– Мы с вами полностью согласны. Я только хотел уточнить, что от всех этих пробуждений народа у меня мороз по коже…
– Знаете, в чем разница? – Брингас по-прежнему слышит только собственные речи. – Разница в том, что в Испании книга воспринимается как явление опасное и разрушительное, излишняя роскошь или привилегия меньшинства.
– А здесь это бизнес, – вставляет адмирал.
– Верно, к тому же выгодный всем. Он обеспечивает работой каждого – от автора до типографского рабочего, кассира и оптовика, и каждый платит налоги. Книги – деятельность, которая приносит прибыль и делает человека богатым.
– Однако законы… – возражает библиотекарь. – И всякие запреты…
Брингас разражается театральным хохотом и наливает себе еще один стакан вина.
– Все относительно. Полный запрет несовместим с прибылью, поэтому государство, издавая законы и запрещая, не препятствует тому, чтобы бизнес шел своим естественным путем, а не оседал где-нибудь в Швейцарии, Англии, Голландии или Пруссии… Вот в чем заключается истинное плодородие Франции! Прагматизм – в нем ее главное богатство. Власти знают, что книга им угрожает, но ведь она еще и обогащает! Вот они и ищут обходные пути.
– Да, но что касается нашей «Энциклопедии»…
– А что с ней не так?
– Мы ее до сих пор не достали.
Аббат движением руки успокаивает библиотекаря и указывает на улицу.
– После обеда мы навестим одного моего приятеля, продавца философских книг.
– Весьма любопытно, – кивает библиотекарь. – Я и не знал, что существуют продавцы, которые специализируются именно на философских книгах. Наверное, речь идет о Вольтере, Руссо и прочих подобных авторах. Но я был уверен, что открытая продажа этих книг запрещена.
Брингас вновь смеется, на этот раз презрительно:
– Разумеется, запрещена. Но не позволяйте словам обманывать вас. «Философские книги» – это условное выражение, привычное среди книготорговцев, когда те говорят о произведениях, где философия блещет лишь в силу своего отсутствия. Имеются в виду другие запрещенные книги… В первую очередь порнографические.
Дон Эрмохенес вздрагивает:
– Что значит – порнографические?
– Постельные истории и прочие безделицы, – с двусмысленной гримасой уточняет аббат. – Книжонки, которые, как говаривал Дидро, держат только одной рукой.
Дон Эрмохенес краснеет.
– А какое отношение они имеют к нам?
– Я так понимаю, что никакого, – успокаивает его адмирал. – Сеньор аббат не утверждал, что в этой лавке продаются лишь книги такого сорта.
Брингас делает долгий глоток и допивает остатки вина.
– Термин «философские книги», – поясняет он, – привычный в читательских кругах, достаточно широк и подразумевает многое: от «Le christianisme dévoilé» до «La fille de joie». – Произнеся последнее название, он заговорщицки подмигивает. – Не читали?
– Даже обложки не видели, – отвечает адмирал. – Если они запрещены здесь, то в Испании о них вообще никто и не слышал.
– Это свинство к нам не проникает, – с достоинством подытоживает библиотекарь.
Брингас снисходительно улыбается:
– Насчет «La fille de joie» не буду спорить. Но вторая, «Le christianisme dévoilé», книга в самом деле философская.
– Вы шутите? – возражает дон Эрмохенес. – Название звучит еще хуже! Христианство создано для того, чтобы верить, а не разоблачать или углубляться в заумные дебри – ни к чему хорошему это не приводит.
Аббат смотрит на него в некотором замешательстве:
– Я был уверен, что вы оба…
– И вы совершенно правы, – перебивает его адмирал, которого, похоже, весьма развлекает весь этот разговор. – Но, как я вам уже говорил, мой друг принадлежит к тем сторонникам просвещения, которые посещают мессу: эта разновидность встречается в Испании чаще, чем может показаться.
– Друг мой, дорогой адмирал, – протестует библиотекарь. – Но разве я таков? Я…
Адмирал мягко успокаивает его, положив на плечо руку.
– Наш дон Эрмохенес, – продолжает он, обращаясь к Брингасу, – ценит одновременно и шелк, и ситец… Будем же уважать его точку зрения!
Аббат переводит взгляд с одного академика на другого: ему не удается отнести их к какой-либо известной ему категории. Наконец физиономия его расплывается в великодушной улыбке.
– Что ж, как хотите.
– Мы хотим философские книги, – без лишних экивоков напоминает ему адмирал.
– Ах да, верно… Итак, этим словом называют самые разные книги, которые продаются подпольно и отношение к которым зависит от каприза очередного министра… Дело в том, что многие продавцы торгуют из-под прилавка, внимательно отслеживая книжный рынок и умея уберечь себя от облавы и ссылки на галеры. Этот парень, о котором я говорю, отлично знает свое дело. Надеюсь, он сумеет нам помочь.
Дон Эрмохенес смотрит на аббата с некоторым беспокойством. Он достает свою коробочку с нюхательным табаком и платок, засовывает щепотку табака в нос и чихает, а коробочку протягивает Брингасу.
– А этот книготорговец – он приличный человек?
– Еще бы! В точности как я сам.
Ученые мужи обмениваются быстрым взглядом, который не ускользает от внимания аббата. Но и адмирал замечает, что Брингас уловил их взгляд.
– Надеюсь, это не навлечет на нас неприятности.
Произнеся эти слова, адмирал пристально смотрит на Брингаса. Тот невозмутимо сует два пальца в табакерку, предложенную библиотекарем, извлекает оттуда добрую щепоть измельченного табака, выкладывает на тыльную сторону кисти и подносит к носу.
– Неприятности? Пфуй. Жизнь просвещенного человека, сеньоры, сама по себе одна сплошная неприятность.
Потом с наслаждением прикрывает глаза, секунду морщится и наконец оглушительно чихает.
– А сейчас, – произносит он, доставая из кармана скомканный платок, – если вы любезно согласитесь сопровождать меня, я готов показать вам другой Париж… Не тот, который описывается в книжонке под названием «Дамский будуар».
Не так-то просто представить себе Париж ancien régime, который в преддверии Французской революции застали дон Педро Сарате и дон Эрмохенес Молина. Даже революционный Париж, который в итоге так сильно изменил облик города своими улицами и названиями – Кордельеров, Птиз-Огюстен, – прочно связанными с историей тех бурных лет, частично исчез в период городских реформ, которые начиная с 1852 года предпринял барон Хауссман. Даже рынок Ле-Аль в последней трети двадцатого века полностью перестроили, превратив в культурный район, который сегодня завершает знаменитый Центр Помпиду; а его лавки, бары и рестораны превратились в модные места, привлекающие туристов. Единственный способ передать в книге атмосферу тех мест – изучать старинные тексты и карты города, сравнивая их с современными текстами и картами, а нынешние очертания Парижа – с прежними, и таким образом воссоздать наиболее точный облик мест, где пролегали пути наших ученых мужей.
Помимо нескольких путеводителей и полудюжины книг по истории города, моя библиотека не слишком изобиловала богатством материалов по парижской застройке; а полезный, но ограниченный «Connaissance du Vieux Paris» Иере, с которым столь охотно бродили по городу в прежние времена, на сей раз помог наметить лишь па- ру-тройку улиц, благодаря их старинным названиям. Куда полезнее оказался монументальный «Paris à travers les âges» Хоффбауэра. А пошарив в Интернете, я обнаружил пару полезных точек отправления, помогающих восстановить реальный облик города в восьмидесятые годы восемнадцатого века: «Исторический атлас Парижа», относящийся к 1790 году, а также перечень парижских улиц и адресов с 1760 по 1771 год, который включал в себя интересовавшие меня названия. Помимо этого, я раздобыл штук тридцать гравюр той эпохи с видами улиц, площадей и скверов, помогающих представить, как выглядел Париж в годы, предшествовавшие революции. Однако самой важной находкой были планы города, которые несколькими днями позже, вновь оказавшись в Париже и благодаря идеальной работе книжного магазина Мишель Полак, я приобрел без излишних затруднений. Один из них был создан в 1775 году Жайо – отличная вещь, которая к тому же попала мне в руки в довольно-таки приличном состоянии. Другой картой, в высшей степени полезной для воссоздания городских мизансцен, описанных в этих главах, был великолепный «Nouveau plan routier de la ville et faubourgs de Paris», изданный в 1780 году Алибером, Эно и Рапийи: помимо детальнейшей передачи облика города, эта карта сопровождалась дотошным перечнем улиц и их местоположением в городской структуре. Все интересующие меня точки, которые я собирался отыскать на этих картах, с некоторых пор существовали самостоятельно в виде краткого перечня улиц, кофеен, отелей, магазинов и прочих примечательных мест; одни данные я выписал из писем библиотекаря, хранившихся в архивах Испанской королевской академии; другие представляли собой особенности путешествия в восемнадцатом веке, описания городских кварталов, подобно содержащимся в чудесном «Guide des amateurs et des étrangers voyageurs» (год издания – 1787-й, автор – Тиери), выдержки из тогдашних газет, фрагменты писем и заметки различных авторов, включенные в дневники Леандро Фернандеса де Моратина, чья тень, помимо прочих теней, все время парила над моей повестью, а также «Мемуары» Джакомо Казановы, переполненные подробностями его визитов в столицу Франции, которые имели место чуть позже описанных событий. Вооружившись всем этим, я мог смело приняться за работу.
И вот как-то раз, завтракая в «Ле-Дё-Маго» вместе со своим неизменным блокнотом, открытым на испачканной кофе и испещренной заметками ксерокопии «Nouveau plan routier», изданного в 1780 году, я сделал попытку проложить маршрут, которым дон Педро Сарате и дон Эрмохенес Молина, сопровождаемые неряшливым аббатом Брингасом, двигались по направлению к нищему и маргинальному району Парижа – именно это сообщалось в письме, которое мне посчастливилось держать в руках, находясь в Королевской академии. В послании, написанном библиотекарем на имя директора Веги де Сельи и содержащем на удивление пророческие слова, в частности, было сказано следующее:
Вчера мы совершили неожиданный – и поэтому выбивший нас из колеи – визит в нищие кварталы этого города, где пышность меркнет перед беспросветностью жизни отверженных, где всякая нужда имеет свой пример и всякий порок – свое печальное воплощение. Все это доказывает, что даже в просвещенных странах и городах, где величие и культура выражены более, чем в каких-либо иных местах земли, несчастные создания живут в постоянном унижении, копя в душе опасный и разрушительный гнев. Все это ради собственного здоровья и безопасности непременно должны взять на заметку правители, в чьи обязанности входит забота о благополучии подданных, которых им доверил Бог.
К величайшему сожалению, название квартала в письме, подписанном доном Эрмохенесом, не упоминалось, поэтому мне попросту пришлось его выдумать. Скорее всего, речь шла об улицах, расположенных на берегу Сены в старом городском центре – на сегодняшний день это место полностью преобразовано, – в то время застроенном хижинами и жалкими лачугами, скопления которых в конце восемнадцатого века получали такие звучные имена, как Крысиная улица, Бычья Нога и Пук Дьявола. С другой стороны, это мог быть и район Сен-Марсель, расположенный на юге города, или другие похожие кварталы на севере. Ясно одно: аббат Брингас повел академиков в одно из тех мест, которые не описывались ни в путеводителях, ни в модных журналах той эпохи и где всего через несколько лет вспыхнет раздуваемая народным гневом искра революции, воспламенившей Францию, разрушившей трон и потрясшей весь мир.
– Простолюдины в Париже, так же как и в Испании, – рассказывает Брингас, – не являются хоть сколько-то значимой политической силой. У них нет ни умений, ни средств выразить свою ненависть или недовольство… Англичане в курсе их интересов; однако испанцы и французы, прозябающие под злополучными Бурбонами, начисто лишены гражданского инстинкта, который мог бы им подсказать наиболее верные действия.
– Все упирается в элементарную нехватку образования, – отзывается дон Эрмохенес: услышав слово «злополучными», он боязливо огляделся.
– Разумеется! Ни здесь, ни в Испании люди не умеют читать.
– И все же Франция…
Аббат небрежно машет рукой.
– Похоже, вы идеализируете Францию. На самом деле здесь мало кто обращает внимание на то, что происходит в соседнем квартале.
Они выходят из арендованного фиакра, остановившегося на пересечении трех узких улиц. Их вниманию открывается пустырь, заваленный мусором и нечистотами. Некоторые дома имеют прямо-таки средневековый вид – обветшалые, потемневшие стены подперты толстыми деревянными балками. Над черепичными крышами плывет сизая дымка, которую извергают грязные печные трубы и очаги, плюющиеся в небо сажей.
– Этот Париж не слишком напоминает тот, другой, не правда ли?
Брингас смотрит на академиков саркастически, следя за выражением их лиц. Его вопрос – не просто слова. В одном-единственном доме где-нибудь на улице Сент-Оноре, добавляет он, водится больше денег, чем во всем этом жалком квартале. Дон Эрмохенес и дон Педро наблюдают за стайкой оборванных и босоногих детишек, которые прервали свою игру в сточной канаве и с недоверчивым любопытством окружили незнакомцев. Около полудюжины мальчиков и девочек: поглазев на чужаков, они робко клянчат мелочь. Академики обращают внимание, что две девочки совсем маленькие.
– Ох уж эти скученность и нищета, – продолжает Брингас, взмахом руки отгоняя ребятишек. – Единственная обувь, которая ступает по этим мостовым, – деревянные башмаки, принадлежащие тем, кому выпала удача обзавестись ими: разумеется, их нет у этих несчастных голых детей, которые спят вповалку со своими родителями на мерзких зловонных матрасах… Стоит ли объяснять, что без свободы печати, без образования народ еще долго будет совершенно беспомощным, невежественным, отсталым, а свет разума еще не скоро пробудит его истинные стремления и глубинный патриотизм… Глас народный, который и есть голос истины, никогда не достигнет ушей суверена. Наоборот, любое слово, произнесенное вслух, любое нетерпение рассматриваются как опасный бунт, как подстрекательство к мятежу и перевороту.
– Но во Франции существуют свободы, – возражает библиотекарь.
– Чисто формально: в этой стране более смелая пресса и можно печатать книги, немыслимые в Испании. Однако все это – привилегия немногочисленной элиты и часто не выходит за рамки салонного развлечения… Простые французы не имеют права ни говорить, ни быть услышанными; они всегда только зрители и жертвы манипуляций правительства… Их тупое политическое невежество может превзойти только один народ: мы, испанцы.
Оба академика следуют за аббатом, который решительно шагает вглубь квартала, поигрывая тростью. Во дворах под сырым бельем, которое свисает с протянутых между окнами веревок наподобие грустных флагов, виднеются усталые женщины с угрюмыми лицами, обнаженными руками и покрасневшими пальцами, которые ополаскивают корыта или кормят грудью грязных сопливых младенцев.
– Взгляните… – с горечью говорит Брингас. – Вы же не станете отрицать, что человеческому существу, которое измерило расстояние между Землей и Солнцем, вычислило вес ближайших планет, стыдно не знать простейших законов, которые сделали бы простолюдинов счастливыми.
Сидящий на каменной скамье беззубый босой старик в старом военном френче, превратившемся в лохмотья, вынимает изо рта трубку и прикладывает пальцы козырьком ко лбу, глядя, как они проходят мимо. В воздухе стоит удушливая вонь разлагающегося мяса. По грунтовой мостовой бежит ручеек бурой кровавой жижи.
– Нелегальные мясные лавки, – сообщает Брингас через несколько шагов. – Тут неподалеку – подпольная бойня. Разумеется, полиция в курсе; ей это весьма выгодно, как и прочие подобные явления.
Они оказываются перед домом, в прежние времена явно богатым, с широкими въездными воротами. Его внутренний двор превращен в торговые ряды, разделенные на мясные лавки, где продаются потроха, ливер, головы и копыта коров и свиней. В глубине виднеется небольшая харчевня с двумя бочками вместо столов. Брингас уверенно шагает между рядами, сопровождаемый двумя академиками, которых лавочники и продавцы едва удостаивают внимания. Тем не менее какая-то круглолицая баба с ножом в руке, в сером чепце и фартуке, перепачканном кровью, развязно ухмыляясь, показывает адмиралу отрезанную баранью голову.
– По-моему, это сказал Дидро, – говорит аббат, подмигивая академикам. – Каждому веку присущ свой собственный неповторимый дух, наш же век дышит свободой.
Он хохочет, зловещий, как недоброе предзнаменование. Его смех все еще звучит, когда все трое подходят к строению, прилегающему к винной лавке. Обнаружив дверь запертой, Брингас досадливо ворчит, затем обращается к хозяину трактира, который отвечает ему на таком неразборчивом парижском жаргоне, словно слова запутались в его бороде, скрывающей всю нижнюю часть лица.
– Нужно немного подождать, – переводит аббат.
Он заказывает вино, хозяин приносит кувшин и несколько глиняных стаканов, покрытых глазурью, после чего все трое усаживаются вокруг одной из бочек.
– Каждый понедельник счет на пустые бочки из-под дешевого вина идет здесь на дюжины, – произносит Брингас, вытирая рот тыльной стороной руки. – Вот она, единственная радость этих людей, – в том, разумеется, случае, если они могут за нее заплатить: спариваться, как кролики, да выпивать за один день весь запас вина на неделю, месяц, а то и на всю жизнь. Хорошо еще, что за их пьянством следит полиция, потому что чуть что – они хватаются за ножи… Коротка дорожка от трактира до тюрьмы… Даже праздники у бедняка проходят под надзором.
Дон Эрмохенес едва смачивает губы, да и то главным образом из вежливости. Дон Педро Сарате делает осторожный глоток, находит вино чересчур кислым и ставит стакан обратно на бочку. Зато Брингас к этому времени осушил уже целых два стакана – и не поморщился. Нынешняя встреча добавила завершающие штрихи к образу их чудаковатого гида: экзальтированный неудачник, достаточно образованный и крайне опасный. Неудивительно, что Салас Брингас предпочитает держаться подальше от Испании. На родине ему одна дорога: в тюремные застенки, а то и вовсе на эшафот.
– Буря, – загадочно кликушествует аббат между одним и другим глотком. – Буря, которая всем нам грозит.
– А чего мы, собственно, ждем? – обращается к нему адмирал.
Однако аббат словно не слышит вопроса. Он подливает себе еще вина и пристально всматривается в свой стакан, словно пытаясь что-то разглядеть в водянистой красноватой субстанции.
– Французские правители деспотичны, – произносит он наконец, подняв глаза и посмотрев вокруг себя. – Народ обескровлен налогами, которые оседают в карманах горстки богачей, а государство тем временем подтачивают долги… Хорошая встряска – вот что нам требуется! Нечто такое, что изменит все разом. Переделает страну сверху донизу. Кровавая революция – она одна все исправит!
– К чему такие крайности? – вздрагивает дон Эрмохенес. – Достаточно революции духовной и патриотической.
Брингас, который как раз в этот миг собирается отхлебнуть еще вина, отрывает от стакана указательный палец с чрезмерно отросшим ногтем и тычет им в собеседника.
– Вы, как я вижу, наивны, сеньор. Ни знать, ни клир, не говоря уже о короле и его семействе, не обладают достаточной душевной щедростью, чтобы пойти на жертвы, которые могли бы превратить то, что мы видим сейчас, в достойную страну.
– Но ведь король Людовик слывет великодушным…
– Великодушным? Не смешите меня, сеньор, а то я поперхнусь. Этот шматок сала, чей единственный талант состоит в том, чтобы гордо носить свои рога, заниматься охотой и починять сломанные часы? Это его подпись стояла на lettre de cachet, которое отправило меня в Бастилию за какой-то ничтожный памфлет!
Выглядывая из-за стакана, Брингас обводит двор гневным взглядом.
– Взгляните на этих людей, – добавляет он. – На этих слабоумных! Большинство из них до сих пор уверено, что король – добрый малый, любящий отец, сбитый с толку Изабеллой Австрийской и ее министрами.
С сухим стуком, похожим на удар топора, который палач обрушивает на шею осужденного, аббат ставит пустой стакан на бочку.
– Но однажды они проснутся. А скорее всего, их разбудят. И тогда…
– Что – тогда? – интересуется дон Эрмохенес.
– Тогда наступит черед великой революционной бойни.
– Какой ужас!
Не дрогнув, Брингас пристально смотрит ему в глаза:
– Вы ошибаетесь, сеньор. Любая революция с ее излишествами – так же, как и всякая гражданская война, – дает выход скрытым талантам. Помогает проявить себя выдающимся людям, которые руководят другими людьми… Поверьте, это так. Речь идет о чудовищных, но необходимых переменах.
Их беседу прерывает – и очень вовремя, по мнению дона Эрмохенеса, – появление человека в рыжем парике и камзоле из темного сукна, который отпирает дверь лавки и вопросительно рассматривает посетителей, узнавая Брингаса; тем временем аббат, не обращая внимания на адмирала, который шарит в кармане и кладет на бочку несколько монет, устремляется ему навстречу, пожимает руку и обменивается вполголоса несколькими словами, показывая на своих спутников. Человек удовлетворенно кивает, приглашая войти, и в следующее мгновение академики оказываются в удивительном месте: писчебумужном магазине, набитом мешками с брошюрами и старыми газетами. Имеется там и столик наборщика с приоткрытыми ящичками и рассыпанными свинцовыми литерами, и даже старый печатный станок, который выглядит еще вполне пригодным. Единственный источник света в этом помещении – слуховое оконце, расположенное почти под потолком, так что входящие через него лучи солнца скупо подсвечивают наставленные один на другой в дальнем углу ящики с книгами.
– Этот сеньор, – представляет хозяина Брингас, – мой давний приятель, которому я всецело доверяю. Его зовут Видаль, и он занимается тем, что на здешнем наречии именуется colporteur. В Испании мы бы его назвали «бродячий продавец книг и печатных изданий». А по здешним понятиям специалист – прошу обратить внимание именно на это ключевое слово – по самым разнообразным книгам.
Продавец по имени Видаль, говорящий на пристойном испанском, улыбается с видом человека, который все отлично понимает, показывая зубы, без сомнения пережевывавшие пищу и в лучшие времена. У него желтоватая и тонкая, как пергамент, кожа, испещренная морщинами и усыпанная веснушками, и по своему внешнему виду он скорее напоминает англичанина, нежели француза.
– Сеньоров интересуют философские книги?
– Смотря что под этим понимать, – живо реагирует дон Эрмохенес.
– Что вы имеете в виду?
Смущенный библиотекарь медлит с ответом: он помнит недавний разговор с аббатом о специфике некоторых терминов. Адмирал, который предвидел такой поворот, приходит к нему на помощь.
– Имеется в виду философия, которой отмечено их содержание, – уточняет он.
– В тех книжонках, про которые я вам рассказывал, Аристотелем оно точно не отмечено, – хохочет Брингас.
Торговец невозмутимо кивает на ящики с книгами:
– Я только что получил двадцать экземпляров «La fille naturelle». А еще у меня остались «L’Académie des dames»… Кроме них – «Vénus dans le cloître» и лондонское издание «Anecdotes sur Madame la comtesse Du Barry», которое по-прежнему заслуживает пристального внимания.
– Нет-нет, Видаль, ты не так понял, – с улыбкой замечает Брингас. – Эти кабальеро пришли за другим.
Торговец смотрит на него с удивлением:
– Неужто им понадобилась настоящая философия?
– Вот именно!
– Кое-что из этого у меня тоже есть… «L’An 2440» Мерсье. В Испании эту книгу сожгли, но здесь у меня ее буквально с руками отрывают. Есть несколько трудов Гельвеция, Рейналя, Дидро, «Философский словарь» Вольтера… Последний дороговат, в отличие от «Эмиля» Руссо, который уже столько раз переиздавался, что встретить его можно повсюду и он уже никого не интересует.
– Да что вы говорите? – удивляется дон Эрмохенес.
– Абсолютно никого. Даже полиция реквизирует в основном Вольтера. И это лишь повышает его стоимость.
– Эти господа ищут «Энциклопедию».
– Думаю, ее можно достать. Сейчас у меня ее нет, однако приобрести ее несложно. Дайте мне время, и я все улажу.
– Да, но речь идет о первом издании.
Видаль морщится:
– О, это гораздо сложнее. Его давно не выпускают, да и народ предпочитает новые издания. Может, вас заинтересуют экземпляры, отпечатанные за границей? Говорят, в некоторых из них оригинальный текст дополнен, другие же в точности воспроизводят оригинал. Возможно, мне удастся раздобыть для вас хороший репринт: например, отпечатанный в Ливорно и посвященный эрцгерцогу Леопольду, это семнадцать томов статей и одиннадцать гравюр… Могу попытаться раздобыть и женевское издание, отпечатанное Крамером.
– Боюсь, у наших сеньоров на этот счет есть иное мнение, – возражает Брингас.
– Нам нужен оригинал, – подчеркивает дон Эрмохенес. – Двадцать восемь томов, которые выходили в период с тысяча семьсот пятьдесят первого по тысяча семьсот семьдесят второй… Нет ли возможности достать именно его, ведь это всего один экземпляр?
– Можно попробовать, но мне потребуется несколько дней. И гарантий я вам дать не могу.
Тем временем адмирал подходит к ящикам с книгами. В основном это издания в бумажном переплете с голубой или серой обложкой. По сравнению с вонью, доносящейся с улицы, запах новой бумаги и свежей типографской краски воспринимается как благоухание, заставляя на мгновение забыть обо всем остальном.
– Позволите взглянуть?
– Разумеется, – отвечает Видаль. – Только снимите книги, лежащие сверху. Не думаю, что вас заинтересуют «Liturgie pour les protestants de France» или же романчики мадам Риккобони.
Дон Педро убирает книги, загромождающие верхнюю часть одного из ящиков, и рассматривает то, что под ними: «La chandelle d’Arras», «Le Parnasse libertin», «La putain errante», «L’Académie des dames»… Последняя переплетена в испанскую кожу, это очаровательное издание ин-октаво.
– Хорошая вещь?
– Не знаю. – Видаль почесывает нос. – При моей профессии хорошей может считаться только та книга, которая хорошо продается.
Адмирал неторопливо перелистывает том, задерживаясь на подробных иллюстрациях. На одной из них дородная дама с обнаженной грудью и юбкой, задранной до соблазнительных бедер, разведенных под углом приблизительно в сто сорок градусов, с большим интересом рассматривает вздыбленный фаллос молодого человека, который, стоя аккурат напротив дамы, явно готов перейти к более решительным действиям. На мгновение адмирал чувствует искушение показать рисунок дону Эрмохенесу, чтобы понаблюдать за его реакцией. Однако в следующий момент ему становится жаль библиотекаря, и он отгоняет от себя эту идею.
– Должно быть, это дорогие книги, – произносит он, обращаясь к продавцу.
– У них нет твердой цены, – отвечает Видаль. – Цена возрастает и падает в зависимости от спроса на рынке или охотой за ними властей, желающих их конфисковать. Так, «L’Académie des dames» – очень востребованная книга. Ее часто спрашивают, но издания слишком отличаются одно от другого. У вас в руках свежее, голландское, с тридцатью семью гравюрами. Охотно уступлю его за двадцать четыре ливра.
Заинтригованный, дон Эрмохенес подходит к адмиралу и делает неуклюжую попытку заглянуть в книгу, которую дон Педро все еще держит в руках, открытой на упомянутой иллюстрации. На мгновение дон Педро с коварной поспешностью позволяет ему взглянуть на страницу, и библиотекарь в ужасе отскакивает, словно узрев перед собой самого дьявола.
– Занятно, – произносит адмирал. – Когда кто-либо думает о нелегальной литературе, ему на ум приходят прежде всего такие имена, как Вольтер, Руссо или Д’Аламбер…
Видаль пожимает плечами. Не совсем так, отвечает он. На самом деле настоящая философская книга – лишь небольшая доля рынка. На нее имеется спрос, и немалый. Однако большинство запрещенных книг совсем другого сорта. В любом случае пути у них одинаковы: печатают их в Швейцарии или Голландии, доставляют во Францию без обложек, в виде тетрадей, спрятанных между листами другой книги невинного содержания, затем доводят до ума и продают.
– Кое-что доставляют контрабандисты прямиком через границу, – уточняет Брингас. – Когда-то я тоже хотел этим заняться – перевозить книги из Швейцарии в Испанию, но быстро бросил. Слишком рискованное дело.
– Это верно, – подтверждает продавец. – Поэтому эти книги ценятся дороже: не всякий пограничник или интендант согласится на скромную взятку… Когда же что-то пойдет не так, контрабандисту запросто могут поставить клеймо на плечо и отправить на галеры.
– А почему вы предпочитаете этот квартал?
– Раньше я работал вместе с одним приятелем по имени Дюлюк, у которого имелась небольшая лавочка на набережной Августинцев…
– О, я знал Дюлюка! – оживляется Брингас.
– Славный был парень. – Видаль поворачивается к академикам. – В то время я в основном разъезжал по делам, а он занимался продажей. Но однажды какой-то полицейский не получил того, чего ожидал, с нас содрали пять тысяч ливров за философские книги, слишком добросовестно проиллюстрированные, вы меня понимаете, а беднягу Дюлюка отправили прямиком в Бастилию… С тех пор я здесь.
– Не такое уж плохое место, – отзывается Брингас.
– Разумеется, бывает и хуже… Никто меня здесь не замечает, потому что соседи – один слепой, другой немой: сами живут и другим не мешают. Люди ходят туда-сюда по мясным лавкам, и эта суета мне только на руку. Кому надо, тот ко мне заходит, я приплачиваю здешнему сторожу и никого не обременяю…
– А каждые четыре недели закрываешь магазин, нагружаешь повозку запрещенными книгами и объезжаешь соседние города, предлагая людям новинки.
– Да, приблизительно так оно и есть.
Адмирал возвращает «L’Académie des dames» обратно в ящик.
– Занятно, – говорит он.
– Уверены, что не хотите взять? – настаивает продавец. – Не думаю, что в Испании вы сумеете достать такую книгу.
