ВСЕ И ВСЯ

Они забрали все.

Двое мужчин — но не мистер Мосс — явились и погрузили все вещи в повозку. Все, кроме их постелей и одежды, а также личных вещей миссис Барбер. (Миссис Торнтон пыталась отвоевать личные вещи Мэй, но безуспешно.) Свернули ковры, сняли шторы, собрали книги и кастрюли, корзины для бумаг и суповые тарелки. Забрали семейный альбом с фотографиями — вместе со всеми детскими снимками Мэй и портретами ее отца.

Только тогда у миссис Торнтон навернулись слезы.

Вынесли пианино.

— Но мне необходимо пианино! — возмутилась мать. В ее голосе сквозила паника.

Разумеется, они знали, что их ждет, и обе сделали все возможное, чтобы подготовиться. Но мистер Мосс заверил, что пианино ей разрешат оставить — ведь не отнимают же у ремесленников инструменты.

Без пианино ей нечем зарабатывать себе на жизнь. Мэй поняла, что им грозят большие беды.

Что они уже в большой беде.

Она поднялась к себе в спальню. Ей оставили кровать с кучей одежды на ней, иллюстрации из модных журналов и художественные открытки, приколотые к стене. Больше ничего. Без книжного шкафа, гардероба и комода комната выглядела незнакомой, неказистой и на удивление просторной. Там, где стояла мебель, катались комки пыли, на полу темнел большой прямоугольник на месте ковра.

Она почти ничего не чувствовала.

Нет, неправда. Она не чувствовала ни опустошенности, ни горечи: вещами Мэй никогда не дорожила. В сущности, ее саму удивляло собственное равнодушие. Полагается расстраиваться, когда всю твою жизнь увозят прочь в повозке, — разве не так?

А ее не покидали растерянность и понимание, что невозможно жить в доме без таких необходимых для ведения хозяйства мелочей: посудных полотенец, туалетной бумаги, корзин для мусора, кресел. Замену каждой из них найти нетрудно, но взять их все разом из ниоткуда — колоссальная задача. И это ведь не просто кресло, а папино кресло, и не просто мамин портрет, а портрет, который ее тетя написала, когда ей было восемнадцать лет, и даже старенькая репродукция «Сэр Изюмбрас на переправе» — подарок отца, который сам повесил ее в детской, когда Мэй была еще крошкой. Все исчезло. Как часто бывало, ей вспомнилась Нелл. И те дни после объявления войны, когда миссис Суонкотт то и дело ходила в ломбард, нагрузив коляску ковриками, подсвечниками, фарфоровыми собачками и рамочками. Удалось ли им выкупить обратно хоть что-нибудь из этих вещей? Мэй никогда не спрашивала об этом, и вдруг ее окатил жаркий стыд. В двух комнатушках почти не было бесполезных вещей. Ей следовало выкупить хоть что-нибудь. И это была бы не благотворительность, а романтический жест. Она могла бы найти какой-нибудь способ вернуть Нелл вещи так, чтобы она не возражала.

Но могла ли? У них с Нелл постоянно находились поводы для споров. Стоило ей допустить ошибку, и вместо великодушного романтического жеста вышла бы ссора.

Но попытаться следовало. Сделать хоть что-нибудь.

Она села на кровать. Тихий, но настойчивый голос в ее голове спрашивал: «Стоило ли оно того?» Если бы каждая женщина или хотя бы каждая суфражистка в стране перестала платить налоги, это еще куда ни шло. Но это! Кто вообще заметит их жертву? Если повезет, об этом поговорят несколько недель, а потом забудут.

«Ничего от этого не изменится, — твердил голос у нее в голове. — Столько переживаний для тебя, для мамы и для миссис Барбер, но избирательного права этим не добьешься».

Он смущал и тревожил ее, этот голосок.

И намекал, что поступать правильно гораздо труднее, чем ей казалось, и лишал уверенности, что ей это нравится.

Отправить