ПУТЬ-ДОРОГА ВЬЕТСЯ, ВЬЕТСЯ

Тедди вернулся в Англию в конце августа. Ивлин была уверена, что его направят в один из лондонских госпиталей, и растерялась, услышав, что он попал в Бристоль. Ей пришлось добиваться права навестить его: поначалу, к ее ужасу, мать хотела сопровождать ее.

С другой стороны, ей повезло, что его ранили во время каникул, иначе из Сомервиля ее бы не отпустили. Родители Тедди ездили к нему неделей раньше, а громко возмущающуюся Ивлин заставили вместо этого посетить свадьбу какого-то родственника. Разрешение побывать в госпитале одной она получила лишь через неделю — родители словно поднесли ей оливковую ветвь примирения.

Тедди удалось отправить несколько писем еще из французского госпиталя, но все они оказались малосодержательными и читались скорее как обязательные послания родным из закрытой школы. «Как ты? Я в порядке. Кормят ужасно. Тедди».

День был сырой и ветреный. Набившиеся в поезд солдаты всю дорогу пели.

Мы здесь,

Поскольку здесь,

Поскольку здесь,

Поскольку здесь.

Мы здесь,

Поскольку здесь,

Поскольку здесь,

Поскольку здесь.

Да они же пьяны, сообразила Ивлин. И потихоньку обменялась полными ужаса взглядами с еще одной пассажиркой первого класса — дородной дамой в темно-лиловом платье. Но беспокоились они напрасно. Солдаты вели себя шумно, но вежливо; один из них, лейтенант-ирландец, даже помог Ивлин снять макинтош с багажной сетки и вынес чемодан дородной дамы на платформу в Бристоле.

Под госпиталь, где лежал Тедди, отвели старые мастерские. Большинство солдат попали в подобные места, наскоро переоборудованные под госпитали: к примеру, муж Джойс, подруги Ивлин, — в помещение масонской ложи. Мастерские несколько лет простояли заброшенными, и это было сразу заметно. Запах сырости не перебивала даже больничная дезинфекция. Многие окна были заколочены досками. Они чем-то напомнили Ивлин о смерти. О раненом, медленно умирающем животном.

И о тюрьме.

Палата Тедди была просторной, с длинными высокими окнами. Граммофон в одном углу изрыгал «Путь-дорога вьется, вьется» — которая в последнее время стала очень популярной. В палате было много мужчин, и на ужасный миг Ивлин показалось, что она не сумеет найти Тедди. Неужели он настолько изменился? Что он скажет, если она не узнает его? Или… Господи, а вдруг с ним что-то стряслось? Уже начиная паниковать, она вдруг заметила его: он полусидел на высоко взбитой подушке, на кровати у окна.

После предыдущей их встречи прошло больше года. Какой он теперь? Окопы ужасны. Это знают все. Там крысы, грязь, люди, умирающие в неописуемых муках, и бог знает что еще. Из Франции люди возвращаются изменившимися — об этом тоже всем известно. Кристофер определенно стал другим. Домой на Пасху он приехал притихшим, похудевшим, как будто даже повзрослевшим — не мальчишка, а молодой мужчина. Но с Кристофером Ивлин никогда не была близка, он относился к ней скорее снисходительно, поэтому перемена не задевала Ивлин, хотя, как она понимала, расстроила маму. А Тедди — другое дело. Она не выдержит, если окажется, что Тедди больше не Тедди.

Она изучала его, почти боясь заговорить. Он тоже похудел, лицо приобрело странный синевато-бледный оттенок. На коленях он держал открытый альбом, в одной руке — карандаш, в другой сигарету. Кит теперь тоже курил, но Ивлин не подозревала, что и Тедди пристрастился. На его щеке появился свежий шрам, но главной переменой было выражение лица. Он повзрослел, догадалась она и, хотя попыталась посмеяться над собой, поняла, что не ошиблась. Нервничая, она направилась к его кровати, он поднял голову, увидел ее, и его лицо сразу ожило, осветилось изнутри, как включенная лампочка.

— Привет! — Он произнес это так, что она сразу поняла: все будет хорошо.

— Привет, Тед, — нерешительно отозвалась Ивлин. Стульев в палате не оказалось, поэтому она присела на край кровати и засмотрелась на Тедди, вбирая взглядом каждую его черточку, пытаясь свыкнуться с изменившимися очертаниями его лица. — Как приятно видеть тебя, — сказала Ивлин.

— И мне тебя. Ты знаешь, как долго я тебя ждал? Всю прошлую ночь глаз не сомкнул, а палата у нас шумная, вечно кто-нибудь не спит, и я смотрел на часы и думал: «Еще двенадцать часов — и Ивлин будет здесь». Глупо, наверное, да? Но вот ты и приехала.

— Ничего не глупо, — возразила Ивлин. — Я тоже так думала — несколько дней, с тех пор как мама согласилась меня отпустить. Ну, как ты? То есть как себя чувствуешь? Знаешь, — она пыталась говорить легким тоном, — я ведь даже не знаю толком, что с тобой.

— А-а, — ответил он. — Ну, один осколок шрапнели в легких, другой слегка задел желудок. Ближе бы на волосок — и все: ранения желудка — скверная штука.

— Говорят, ты попал под газовую атаку. — Газ беспокоил ее больше всего — это звучало так ужасно.

— Вообще-то нет. Просто замешкался с противогазом, вот и все. Но почти не пострадал. Иначе сейчас бы меня здесь не было.

— О-о… — Она не знала, что на это ответить. — Тебе очень больно?

— Нет… не настолько. — Она заподозрила, что он лжет, но уличать его не стала. — Давит, и все, — вдруг добавил он раздраженным тоном. — Да еще этот шум. Ни минуты покоя.

— Да уж, неприятно, — согласилась Ивлин. Втайне и ей шум казался чрезмерным, а она только вошла. — А домой тебя разве не отпустят?

— В худшем случае еще не скоро. И отпустят самое большее на неделю. Теперь выздоравливающих не отпускают по домам — есть специальный госпиталь, хотя я подумывал добиться, чтобы меня перевели в оксфордский. Надеюсь, это не нарушение приличий?

— Ни в коем случае, — отозвалась она, хоть и понятия не имела, сможет ли навещать его. Являться к молодому мужчине без компаньонки немыслимо, даже если ты уже помолвлена с ним; девушек исключали из университета и за меньшие провинности. Но момент для таких объяснений казался неподходящим. — А тебя… просто Герберт думал… ну, когда стало известно, что ты попал под газы… словом, он решил, что обратно ты уже не вернешься.

— А что, может быть, — сказал он. — Говорят, легкие у меня уже непоправимо испорчены. Врач считает, что возвращаться мне не обязательно. Во всяком случае, во Францию. Можно ведь обучать новобранцев — мой командир обещал порекомендовать меня. Я бы не отказался.

— Покрикивать на «томми» за не начищенные как полагается сапоги? — уточнила Ивлин. — Неужели?

— Вообще-то у меня неплохо получается, — сдержанно признался Тедди, и она вдруг с приступом тошнотворного головокружения поняла, какая пропасть жизненного опыта их разделяет. Ей представилось, как у нее начинается следующий семестр, а он выздоравливает в госпитале, устроенном в одном из колледжей, ее не пускают даже проведать его, и он, окрепнув, уезжает бог весть куда муштровать новобранцев, и, возможно, она не увидит его еще много-много месяцев. Ей казалось, это будет невыносимо. Несмотря на все обещания недельного отпуска дома.

— По-моему, — сказала она, — мы должны пожениться, и чем скорее, тем лучше.

Он заморгал.

— Ты уверена?

Она кивнула.

Что-то напряженно обдумывая, он беззвучно шевелил губами. Потом он наконец произнес:

— Послушай, не хотел тебя расстраивать, но, думаю, тебе следует знать. Возможно, я никогда не поправлюсь. Пока еще никто ничего не знает, но… в общем, и такое возможно. Порой приходится тяжко даже теперь. Может, я даже не смогу обучать новобранцев.

— Но ты ведь по-прежнему можешь рисовать? — спросила Ивлин.

Вместо ответа он повернул свой альбом, чтобы показать ей. На рисунке солдат на соседней койке дремал над грошовым томиком в бумажной обложке. Ивлин взяла из рук Тедди альбом, полистала его. Солдат с загипсованной ногой. Еще один — в инвалидном кресле. Шесть набросков одного и того же солдата, который читал роман и курил трубку, над ней вился дым. Санитарный поезд — вид внутри, солдаты, спящие на полках в три яруса. На каждом рисунке — солдаты. А еще совсем недавно были только девушки.

— Ну вот, — она попыталась подбодрить его, — это и есть самое важное, правильно? А твой отец будет только рад помочь нам, ведь так?

— Надеюсь, — ответил Тедди. — Было бы неплохо.

Он хотел было сесть повыше и сразу закашлялся. И никак не мог остановиться. Ивлин в тревоге смотрела на него, не зная, бежать ли за медсестрой, но, когда уже почти решилась, кашель наконец утих. Тедди откинулся на подушки и закрыл глаза, синева отчетливее проступила на его лице. Наконец он снова открыл глаза и слабо улыбнулся ей.

— Господи, — заговорил он, и, к своему изумлению, Ивлин увидела у него в глазах слезы. — Вот мы и докатились до драматических предложений руки и сердца.

Она взяла его ладонь и пожала ее.

— Балда, — сказала Ивлин. Но почему-то ей самой тоже хотелось плакать.

Отправить