ЗАВОДСКАЯ ДЕВЧОНКА

Они воевали уже два года. Неужели эта война не кончится никогда? Нелл казалось, что она длится уже целую вечность и будет идти всегда, и с каждым днем вести были все хуже. Капитуляция Эль-Кута, гибель Китченера, страшные, кровопролитные, затяжные сражения Верденской мясорубки. Никто не говорил напрямую, что британская армия терпит поражение, но все думали об этом, и каждый разговор о войне сопровождался невысказанной мыслью: сколько еще так может продолжаться?

Нелл размышляла, случалось ли людям когда-либо раньше с таким пристальным вниманием следить за тем, что происходило в далеких странах. От хороших вестей настроение поднималось на целый день, от плохих падало ниже некуда. А последних было гораздо больше. Они давили, как настоящая тяжесть. И заставляли теряться в догадках, что случилось с миром. И что случилось с людьми, если они довели мир до такого отчаянного положения? И каким останется мир, когда все будет кончено?

Нелл жила в пансионе, устроенном для девушек со снарядного завода. Почти все они были старше, но ненамного: самая старшая из них встречала тридцатилетие, большинству исполнилось восемнадцать или девятнадцать лет.

Нелл плохо помнила, как попала сюда. Первые недели после разрыва с Мэй она провела как в тумане. Просыпалась рывком, понимала, что надо вставать, одевалась, завтракала и ближе к середине дня осознавала, что не помнит даже, как он начался. Наверное, ей — а вероятнее, ее матери — посчастливилось разыскать этот пансион (она смутно припоминала разговор о каком-то объявлении в газете), но в остальном дни и целые недели слепились в один ком, пролетали мимо, а она ничего не замечала. А когда миновал целый месяц, вдруг однажды днем огляделась по сторонам и впервые осознала, где очутилась.

Пансион размещался в большом викторианском доме рядовой застройки, на грязноватой, некогда, долж­но быть, фешенебельной улице. Девушки жили в общих спальнях, по восемь человек в комнате, от соседок можно было отгородиться, задернув занавесочки вокруг своей кровати. Некоторые девушки были недовольны соседством, но Нелл, у которой с тех пор, как она перестала помещаться в ящик из-под апельсинов, никогда не было отдельной кровати, такое жилье казалось немыслимо роскошным.

Хозяйка пансиона кормила их завтраками и ужинами. Еда изысканностью не отличалась — «время военное!» — Нелл не сомневалась, что за нее они переплачивают, но все же это было гораздо лучше хлеба с маргарином. В маленькой кухоньке девушки сами готовили чай и какао, а Нелл покупала хлеб и мясные консервы и делала сэндвичи, которые брала с собой на работу. Она чувствовала себя до смешного взрослой и важной. Но поначалу скучала по уютному шуму и тесноте родного дома. Очень странно было в первую ночь засыпать в комнате, где нет ни одного знакомого человека. Но, к ее удивлению, к новой жизни она быстро привыкла. Да и после длинного рабочего дня сил и времени на тоску по дому уже не оставалось.

Соседки поддразнивали ее мужской одеждой реже, чем она ожидала. Но первый день был ужасен: проходя по общей спальне, она сразу заметила, как девушки переглядываются у нее за спиной. Потом начались шепотки и неизбежные колкости.

— Слушай, это не смешно: ты хоть понимаешь, что это женская комната?

Ну и как, черт возьми, она должна была ответить?

И еще:

— Ты только не обижайся, но что ты вообще такое? Пегги говорит, что девчонка, но ведь на самом деле нет, правильно?

«Что ты такое?» И вправду, что? Как объяснить, если даже она сама этого не знает?

Но после первых дней все улеглось. Помог ее возраст. Она же еще совсем ребенок — неинтересно дразнить ее. А может, все просто занялись своими заботами: братьями и любимыми на войне, денежными затруднениями, неудачными свиданиями. Или просто когда все вокруг постарше, уже не так важно, как ты выглядишь и похожа ли ты на остальных.

Несмотря ни на что, общие спальни пансиона были сугубо женским уголком. По вечерам в субботу в них крепко пахло духами, на подоконники сыпалась пудра из забытых впопыхах пудрениц, со спинок кроватей свисали чулки. Никогда еще Нелл не чувствовала себя такой лишней, никогда ей не было настолько неловко, как в те моменты, когда она, сидя на кровати в старых штанах Билла, наблюдала, как ее соседки прихорашиваются, собираясь в кино. Оказывается, быть женщиной можно по-разному. Например, как мама — с ее младенцами, домашними хлопотами и грубоватыми ласками. Или как работницы со снарядного завода: с папильотками, губной помадой, свиданиями за углом, подальше от глаз хозяйки пансиона. Или как суфражистки. Сидя в спальне и наблюдая за девчонками, Нелл, пожалуй, впервые поняла, как ей повезло встретиться с такими активистками, как мисс Панкхёрст, для которых быть женщиной означало делать что-нибудь. Бороться. Работать. Даже миссис Торнтон со всеми ее комитетами… она хотя бы не сидела без дела. В своем отношении к матери Мэй Нелл так и не определилась, но соглашалась быть уж лучше такой, как она, чем как Герти, которая занимала кровать напротив нее и единственной целью которой в жизни было обзавестись парнем.

На заводе Нелл, как и всем остальным, приходилось переодеваться в форму: длинное мешковатое синее платье и синюю шапочку, под которую полагалось подбирать волосы. Никого из девушек на завод в своей одежде не пускали, опасаясь, что какая-нибудь металлическая застежка высечет искру и вызовет взрыв. Запрет распространялся даже на металлические крючки и петли на корсетах и, конечно, на украшения, шпильки для волос и подбитые гвоздями ботинки Нелл. Обуваться следовало в громоздкие деревянные башмаки, как на фабриках. Полы на заводе были устланы асбестом — опять-таки во избежание пожаров, по этому рыхлому ковру они добредали до своих рабочих мест.

Рабочую форму ненавидели все девушки. И громко жаловались: «С какой стати над нами так издеваются, уродуют нас?»

Нелл тоже, конечно, терпеть не могла заводскую форму, но сходство между работницами втайне будоражило ее. Очутившись на заводе, каждый первым делом замечал слившиеся в одно пятно синие платья. И только присмотревшись, начинал различать лица: глаз, щеку, прядь волос, выбившуюся из-под шапочки. В мешковатых платьях не было ровным счетом никакой эротики. Но удивительное дело: даже в одинаковой одежде девушки ухитрялись выглядеть по-разному — благодаря сумочкам, манере носить шапочку, пудре, губной помаде или полному отсутствию макияжа. Каждая такая мелочь полностью преображала их.

Дни были длинными, работа — тяжелой и, что бы там ни трубили газеты о сотрудницах военных заводов, разодетых в меховые манто, низкооплачиваемой, хотя Нелл получала больше, чем когда упаковывала джем. Нелл знала об этой проблеме от суфражисток. И мать, и дочь Панкхёрст яростно сражались за равную оплату для работников и работниц военных заводов, но добились лишь одного: за каждый изготовленный снаряд всем работникам должны были платить одинаково, хотя завод ловко обошел это требование, введя почасовую оплату. И все же заработков Нелл хватало, чтобы отдавать остатки маме и Берни, когда по воскресеньям она навещала родных. Вдобавок она понимала, что облегчает матери участь, избавив ее от необходимости кормить лишний рот.

Ее работа на заводе заключалась в наполнении «втулок» — тех же гильз, только больше размером. У нее был стол со стеклянным колпаком над ним, под колпак она просовывала руки и крепко набивала втулки чем-то вроде мелкого черного камня — взрывчатой смесью. Дело было несложным, скоро Нелл освоила его — в сущности, оно мало чем отличалось от другой монотонной заводской работы, хоть рекламные плакаты всячески нахваливали девушек, помогающих выиграть войну. Единственное различие заключалось в том, что черная взрывчатка окрашивала кожу в ярко-желтый цвет. И волосы тоже, если они выскальзывали из-под шапочки, и большинство девушек щеголяли рыжевато-желтыми прядями вокруг лица. К этому быстро привыкали, ведь все выглядели одинаково. Некоторые девушки усердно оттирали кожу по вечерам, старались смыть краску, или что там еще пачкалось, а потом целыми часами запудривали пятна на лицах и руках. Другие носили эти пятна с гордостью, как медаль за доблестную службу.

Нелл было некогда предаваться мыслям о Мэй, и она только радовалась этому. И старалась не вспоминать о шести днях, проведенных в Попларе, пока решался вопрос с ее жильем и самыми необходимыми вещами. Все это время она была на взводе, срывалась, кричала на Дот и Джонни, стоило им прикоснуться к ее вещам, орала на мать, чтобы не лезла, по каждому пустяку закатывала скандал. К счастью, близкие приписали это волнению перед отъездом из дома и поступлением на новую работу, но она поклялась себе никогда больше так не распускаться. Впредь она старалась держать себя в руках и потому радовалась длинным рабочим дням, непривычному окружению и сильной физической усталости. Даже если бы Мэй простила ее за работу на военном заводе, им все равно было бы почти некогда видеться: редкие выходные она проводила у родных в Попларе, помогая матери со стиркой и с младшими детьми. Сидди уже исполнилось два года! А Джонни — пять! Двенадцатилетний Берни за последние два месяца здорово вытянулся. И был все такой же тощий — как все остальные, но в глаза бросалась в первую очередь худоба Берни. В сумерках его можно было спутать с вымахавшим сорняком. Он долго поправлялся после пневмонии, и Нелл знала, что мать по-прежнему тревожится за него. Наверное, и всегда будет. И за отца, который наконец вернулся в Бельгию, в свой прежний взвод. Нелл и ее мать не знали, радоваться этому или нет: в деньгах, которые он присылал им, они, безусловно, нуждались, но с его возвращением в строй их вновь начали одолевать опасения, как бы с ним не случилось чего-нибудь еще.

Среди ощущений Нелл преобладала тупая усталость. Что-то вроде ноющей боли. Как будто раньше она ощущала нечто важное, а потом это чувство исчезло. Никому, думала она вяло, не понять, каково это — когда нечто преобразило всю твою жизнь, ты поверила, что важнее этого нет ничего на свете, а потом это важное вдруг выхватили у тебя из-под носа.

Вдобавок она так и не могла разобраться, что для нее важнее всего на свете: суфражистки, ее семья или Мэй.

Отправить