1

Залман (Залмен¹) Градовский родился в 1908 или в 1909 году в польском городе Сувалки, недалеко от Белостока. Его отец, Шмуэл Градовски, владелец магазина одежды на улице Лудна, обладал очень хорошим голосом и служил кантором главной городской синагоги, а также учителем талмуда. Мать, Сорэ, – скромная, гостеприимная женщина. Ее дед, раввин Авром-Эйвер Йоффе, был выдающимся знатоком и толкователем Закона (гаона) и почтенным талмудистом, автором книги «Махазе Авраам» («Видение Авраама»), а отец – Иегуда Лейб – автором другого толкования: «Эвен Лев» («Камень сердца»)².

Все три сына – Залман (Хаим-Залман), Авром-Эйвер и Мойше – учились в ломжинской ешиве³. Двое старших занимались общественной работой – они были лидерами в молодежных организациях (в частности в союзе Слава юношей Сувалок). Залман также участвовал в объединении, которое снабжало кошерной едой еврейских солдат польской армии, служивших в Сувалках. Он получил еврейское и общее образование, знал европейские языки, в частности немецкий и русский, и европейскую литературу, много читал, особенно на идише⁴ и по-польски⁵. В «лагерной» части его текстов немало немецких заимствований – как в лексике, так и в синтаксисе⁶.

У Градовского была явная склонность к писательству. Он обладал волевым и амбициозным характером, был физически силен и в то же время сентиментален.

Незадолго до начала Второй мировой войны Градовский женился на Соне Апфельгольд⁷, портновской дочке из местечка Лунна под Гродно, с которой случайно познакомился в Лососно около Гродно. На фотографии, сделанной, видимо, вскоре после свадьбы, у обоих (но особенно у Залмана) нежное выражение лица, какое бывает только у молодоженов, еще не познавших ни счастья, ни морщин родительских чувств, но уже полностью к ним приготовившихся. Соня хорошо пела, и ее глубокий грудной голос, украшавший молитву, совершенно созрел и для колыбельных.

Когда разразилась война и Сувалки оказались под угрозой немецкой оккупации, супругам уже было не до детей. Они сочли за благо стать беженцами и перебраться к свекру – в Лунну, сулившую им безопасность. Ведь местечко находилось в 40 км к юго-востоку от Гродно и было не под немцами, а под Советами.

Лунна расположилось на удивление живописно – на берегу Немана и в окружении лесов. Оно как бы срослось в одно целое с другим местечком – Воля, отчего их иногда и воспринимали и называли как синонимы, а иногда и объединяли топонимически (ЛуннаВоля)⁸. Славилось местечко своими сапожниками и портными, да еще частыми пожарами. Событиями всемирно-исторического значения летопись Лунны не перегружена: в 1812 году через нее на восток прошла армия Наполеона, а в Гражданскую войну веком позже здесь короткое время стоял со штабом Лев Троцкий.

Перед войной в Лунне насчитывалось около двух тысяч жителей, большинство – около трехсот семей – евреи. В целом местечко было из бедных, но Апфельгольды были одними из самых зажиточных: тестю Градовского, портному по основной профессии, принадлежали продуктовый магазин и лавка канцелярских товаров.

Сам Градовский работал здесь конторским служащим, но, ощущая в себе и литературное призвание, и тоску по Земле обетованной, писал возвышенные статьи о своей любви к Сиону. Его зять – писатель-коммунист Довид Сфард⁹ (кстати, единственный из всей семьи, кто, подавшись в Москву, уцелел!¹⁰) – вспоминал позднее об идеологических спорах с Градовским и о его первых литературных опытах, которые тот приносил ему на суд¹¹.

Палестина была давней мечтой Градовского, туда он стремился перебраться всей семьей. Один из его шуринов, Волф, уже было согласился, но другой шурин, Сфард, все колебался и тянул с решением. На размышления он взял себе год, но никто и не подозревал, что этого года про запас ни у кого из них уже не будет…

В сентябре 1939 года на Польшу с двух сторон напали сразу оба заклятых соседа – Германия и Россия. Лунна располагалось восточнее линии Керзона и досталось Советам. Полтора года новая власть «воспитывала» польскую элиту, а заодно и миллион с лишним новообретенных евреев, но Залмана Градовского и его семьи эти репрессии не коснулись. К моменту нападения Германии на СССР ему было 32 или 33 года.

Граница была так близко, а немцы наступали так стремительно, что ни о какой эвакуации на восток и речи быть не могло. И, хотя все предчувствовали эту войну и ждали ее, но никто и подумать не мог, что Красная Армия сдаст Гродно так легко и так быстро. Тихо и без боя немцы вошли в город уже 23 июня, на второй день войны!¹²

Лунна-Воля была оккупирована 25 июня¹³, и в первый же день здесь было расстреляно несколько евреев по подозрению в связях с советской разведкой. В начале июля в Лунне был создан юденрат под председательством бывшего главы общины Якова Вельбеля. Юденрат, по определению, был призван не столько защищать евреев, сколько быть инструментом оккупационной политики по отношению к ним. Эта политика заключалась в управлении жизнью евреев, в обеспечении немецких интересов рабочей силой, в получении различных сборов и контрибуций и только после этого – в их уничтожении. В числе членов юденрата был и Залман Градовский, он отвечал за санитарно-медицинские вопросы¹⁴.

В сентябре 1941 года все евреи из Лунны-Воли были согнаны в гетто, располагавшееся в Воле¹⁵. За все время существования гетто каких-то чрезвычайных событий в нем не произошло, очевидцы припоминают только убийство одного еврея-сумасшедшего и «ведерную повинность» – когда замерз водопровод, каждого еврея обязали принести по три ведра воды из Немана.

В окружной столице, в Гродно, было на порядок больше евреев и на порядок больше проблем. 29 июня в Гродно прибыла Einsatzkommando № 9 и сразу же принялась «за дело»: назавтра в городе уже был сколочен юденрат во главе с директором еврейской гимназии «Тарбут» Давидом Бравером. Давид Кловский¹⁶ писал, что поговаривали, будто бы Бравер и немецкий комендант Гродно¹⁷ – старые приятели, когда-то вместе учились в одном университете в Германии и что, мол, благодаря этому гродненских евреев оккупационные власти первое время «не слишком притесняли»¹⁸.

Однако это «не слишком притесняли» могло быть только самоиронией:¹⁹ «Безвыходность, готовность снести любое унижение и обиду, это жизнь без собственного достоинства. Ходить – только по мостовой, только съежившись и только с желтыми звездами, нашитыми одна на груди, другая на спине. Они прожигали рубашку, они опаляли кожу, как жгучие клейма, как выставленные напоказ знаки <…> позора»²⁰. 12летнему Кловскому стало даже казаться, что он стал меньше ростом.

Дóма, среди своих, было последним местом, где еврей хотя бы немножечко (пусть и ненадолго) еще ощущал себя человеком. Но в конце октября 1941 года для многих наступила пора попрощаться и со своими жилищами: немцы выгородили в Гродно два гетто. Первое – отмеченное сторожевыми башнями по углам, располагалось в самом центре города, в пределах улиц Переца, Виленской, Найдуса и Замковой, а второе – на Скидельской и соседних с ней улицах²¹. Всего в Гродно перед войной жило около 30 тысяч евреев – цифра немалая, хотя и не идущая ни в какое сравнение с Белостоком, Лодзью, Люблином, Вильно или Варшавой. Около 20 тысяч было приписано к первому и еще 7–8 тысяч ко второму гетто.

Уже в начале июля 1941 года в Гродно расстреляли первых 80 евреев – по списку из наиболее авторитетных в городе²². В сущности, каждый прожитый в гетто день мог оказаться для любого еврея последним – по приказу коменданта, обершарфюрера СС Курта Визе, их вешали или расстреливали за малейшую провинность. Рассказывали, что он и сам любил поупражняться в стрельбе по движущимся живым мишеням с желтыми нашивками на груди²³. А потом выяснилось, что точно так же вели себя и Отто Стреблев и Хинцлер – коменданты второго гродненского и третьего – Колбасинского гетто²⁴.

Линия фронта удалялась от Лунны и Гродно так стремительно, что уже начиная с 1 августа они попали в зону гражданского управления, став частью правительственного округа Белосток (Bezirk Bialystok) под управлением гаулейтера Восточной Пруссии Э. Коха, то есть де-факто присоединенного к рейху²⁵. Эта административная чехарда на протяжении более чем года служила проживавшим в округе евреям даже некоторой защитой: в то время как большинство восточнопольского, белорусского и украинского еврейства уже систематически расстреливалось айнзацгруппами СД – «бециркских» раскидали по гетто и долгое время почти «не трогали»²⁶.

Но в конце 1942 года добрались и до них. Между 2 ноября 1942 и началом марта 1943 года немцы проводили во всем Белостокском бецирке акцию Judenrein²⁷ – одну из операций по зачистке оккупированной территории. Еврейское население из 116 городов и местечек этого бецирка сгонялось в пять крупных транзитных полугетто-полулагерей, располагавшихся в Белостоке (в казармах 10-го уланского полка польской армии), Замброве, Богуше, Волковысске и Колбасине²⁸ – гродненском пригороде, что всего в нескольких километрах от Гродно по Белостокскому шоссе²⁹. Всего через них прошло не менее 100 тысяч евреев, из них 30–35 тысяч – через Колбасино³⁰.

У лагеря в Колбасине – своя предыстория. С 21 июля и по ноябрь 1941-го здесь велось строительство – и одновременно эксплуатация – огромного (площадью около 50 га) лагеря для военнопленных³¹. Военнопленным поначалу было еще хуже, чем евреям: в лагере содержалось до 36 тысяч человек, половина погибла непосредственно в лагере. До сентября 1942 года этот огороженный колючей проволокой барачный лагерь функционировал как дулаг, то есть транзитный лагерь исключительно для военнопленных. Но затем ненадолго его превратили в так называемый лагерь для военнопленных и гражданского населения. А это означало, что сюда на короткие сроки в отдельные бараки загоняли и гражданских – перед тем как отправить их куданибудь на работы, а если обнаружатся среди них партизаны, евреи или окруженцы – то расстрелять.

Третьей сменой этого лагеря в ноябре 1942 года и стали евреи: здесь, в бывшем дулаге, разместилось одно из пяти областных «транзитных гетто». Евреи в таких гетто задерживались совсем ненадолго: по мере заполнения бараков и поступления вагонов их обитателей систематически отправляли в Аушвиц. Однако немцы и юденрат с его полицейскими деликатно называли это «эвакуацией» и говорили об отправке евреев на какие-то работы в Германию. Начальником лагеря был обершарфюрер СС Карол Хинцлер, сильный, атлетического сложения человек. Как и у многих эсэсовцев в схожем положении, в его натуре постепенно брал верх садист: он лично избивал и убивал узников – безо всякой причины, просто так.

Первыми в Колбасино стали свозить евреев из окрестных местечек – Индура, Сопоцкина, Скидлы и еще многих-многих других³². Понятно, что и евреям из чуть более отдаленной ЛунныВоли также было не миновать этой судьбы. 1549 евреев оттуда были депортированы в Колбасино 2 ноября 1942 года, среди них и Залман Градовский со своими домашними³³. Барак, в котором разместили их и еще три сотни человек, был наполовину вкопан в землю; в сущности, это была большая землянка. Окна забиты, и внутри всегда, даже днем, стоял полумрак. Теснота, смрад, грязь – и в то же время холод и земляночная сырость пробирали насквозь, отопления и электричества не было. «Сколько же людей здесь успело перебывать! – наверняка думал каждый, кто сюда попадал. – И где они – все те, кто тут был до нас?..»

И остальные условия жизни в Колбасине были соответствующими: так, единственный источник воды – ручной колодец – находился вне лагеря и почти ежедневно выходил из строя. Впрочем, для питья эта вода все равно не годилась. Из еды – пайка 170 граммов почти несъедобного хлеба плюс пара картофелин на человека, через день – теплая тюря-суп.

В лагере появились и распространились болезни, люди заболевали, быстро превращаясь в дистрофиков и доходяг. Для тифозных была устроена больница. В ней работал доктор Яков Гордон, его имя еще встретится в этом повествовании. Кладбище заменяла огромная открытая яма, куда сбрасывали трупы умерших, слегка пересыпанные известью.

Возможно, что в Колбасине, как и в Лунне, Градовский входил в состав санитарной команды³⁴. В этом угрюмом лагере он и его близкие провели около месяца. Раз или два в неделю с близлежащей станции Лососно – той самой, где Градовский познакомился со своей женой, – уходили эшелоны с «эвакуированными». Места «эвакуации» предусмотрительно не назывались, особенно Треблинка, всем известная как место массового убийства евреев. Освенцим еще не был так известен.

Когда 5 декабря³⁵ – на третий день Хануки – объявили о новой «эвакуации», жена Залмана Градовского, прекрасная певица, вдруг затянула Maoz Zur – песнопение, подобающее этому дню и призывающее к стойкости и непоколебимой надежде³⁶.

Охрана построила евреев из Лунны в колонну по пять и вывела за ворота Колбасина. На станции Лососно их погрузили в поджидавший поезд, и охрана вернулась в Колбасино, где уже ждали следующие³⁷. Сам Колбасинский лагерь закрыли 19 декабря, в нем к этому времени оставались только гродненские евреи числом самое большее на один эшелон – около 2000 человек. В основном все из «полезных евреев» – представителей профессий, потребных в местном хозяйстве, и членов их семей. Для слабосильных и больных даже подали подводы!³⁸

Эшелон с Градовским, проследовав через Белосток, подошел к Варшаве, но налево, в направлении Треблинки, не повернул. Треблинка была у всех на слуху, ее все боялись. Но радоваться было решительно нечему: миновав Катовице, поезд прибыл в Аушвиц. Произошло это 8 декабря 1942 года.

В Аушвице их «встречали». На рампе произошла заурядная в таких случаях селекция: 796 слабых и непригодных к труду – женщины, старики и дети до 14 лет – составили две длинные шеренги слева (отдельно женщины с девочками и отдельно пожилые или слабые мужчины с мальчиками), а 231 человек – крепкие и здоровые мужчины – еще одну шеренгу, но покороче, справа³⁹.

Тех, кто оказался слева, затолкали, не церемонясь, в крытые брезентом грузовики, через четверть часа доставившие их в местность едва ли не идиллическую – внешне напоминавшую польский хуторок, только в окружении молодого леса.

После разгрузки всех заставили раздеться в легкой постройке и, дав по кусочку мыла, запустили в переоборудованную из крестьянского дома «баню».

А дальше мы можем только попытаться представить себе их мысли и чувства в эти последние мгновения. Взять то же мыло: это же замечательно, в Колбасине об этом можно было только помечтать! Правда, немного смущали двери бани, на удивление массивные и с небольшим круглым окошком посередине. Внутри было очень тесно, и все с недоумением смотрели наверх, на совершенно сухие краны, – воду все никак не пускали.

А когда невидимые им люди в противогазах вбросили сверху в «душевую» какие-то зеленоватые пористые кристаллы, жить им оставалось всего несколько минут, – правда, очень мучительных: «баня» на самом деле была газовой камерой.

Так погибли 796 евреев из колбасинского эшелона…

Среди них – мать, жена, две сестры, тесть и шурин Залмана Градовского!

2

…Отныне в живых из всей семьи оставался только он один – Залман Градовский, человек из правой шеренги⁴⁰. Крепкий и здоровый, он был нужен рейху пока что живым.

Всю их шеренгу пешком отконвоировали в Биркенау, в гигантский новый лагерь, расположенный в нескольких километрах от старого. Там их ожидали «формальности»: регистрация в 20-м блоке (для чего всех отобранных на рампе заставили выстроиться по алфавиту) и получение номеров, затем – в так называемой «Сауне» – вытатуирование номеров на запястье⁴¹, состригание волос, душ (настоящий!) и полная перемена одежды и обуви. И уже после этого – ночевка в холодном 9-м блоке.

На следующий день поздно вечером – еще одна селекция. Как оказалось, то был отбор в «зондеркоммандо»: из их партии взяли от 80 до 100 человек (а всего в новую «зондеркоммандо» – около 450 человек). Всех разместили во 2-м блоке⁴² – вместе с остававшимися в живых старожилами «зондеркоммандо». И уже утром 10 декабря, то есть фактически без соблюдения трехнедельного карантина, конвоиры-эсэсовцы с собаками выводили «новеньких» на работу…⁴³

Итак, не спрашивая на то его согласия, Градовскому и его новым товарищам «оказали доверие» и включили в обновленное «зондеркоммандо». Когда им показали их «рабочие места» и фронт работы, то надо ли говорить, каким потрясением для них стало одно только осознание кошмарной сути их новой «профессии»! Особенно угнетала каждого его собственная роль в процессе ассистирования убийству евреев – их пусть навязанное, но все же принятое и неотвергнутое пособничество этому процессу.

Оба эти кошмара – кошмар самого убийства и кошмар собственного пособничества ему⁴⁴ – непрестанно мучили и терзали Градовского. Пополнившись в конечном счете еще и мотивом личного малодушия⁴⁵, они стали основным моральным стержнем его существования и его повествования. Кажется, он был едва ли не первым из числа тех, кого впоследствии огульно будут считать и даже называть коллаборационистами, но кто сформулировал для себя эту умопомрачающую проблему и кто заговорил о ней сам. Этому посвящены, быть может, самые потрясающие строки в его записках.

Замаранный этой «работой», он истово мечтал или о самоубийстве, на которое не оказался способен, или о восстании, которое кровью смоет этот и все другие грехи – его собственные и всех остальных⁴⁶.

Есть свидетельства, что всякий раз, когда «работа» была сделана и «зондеры» возвращались в свой барак, Градовский, как, наверное, и многие другие, мысленно творил кадиш по душам усопших, а если обстоятельства позволяли, то доставал из укрытия талес, закутывался в него, надевал тфилин и со слезами читал кадиш уже по-настоящему.

Позднее, когда сердце и мозг каждого зондеркоммандовца уже покрылись столь же неизбежной, как и необходимой для выживания коростой каждодневности и рутинности происходящего, впечатлительность и сентиментальность оставались чертами его натуры. Об этом свидетельствует и младший земляк Градовского по Сувалкам 16-летний в 1942 году Яков Фреймарк. Весной 1962 года, когда в «Фольксштимме» вышли первые строки из записей Градовского, Фреймарк отозвался на них из Израиля и подробно описал их встречу⁴⁷.

Сам он попал в Аушвиц в сентябре 1942 года, но не как еврей – заурядная жертва, а как уголовник, уважаемый нарушитель уважаемого немецкого порядка. И неважно, что преступление его заключалось исключительно в сокрытии своей истинной – еврейской – национальности (он имел наглость выдавать себя за поляка Янека Ганглевского): установленная в итоге его истинная еврейская идентичность весила меньше, нежели факт обслуженности немецкими судебной и тюремной системами. Газовые камеры были ему, немецкому уголовнику, покуда он жив, заказаны! А вот услуги Политотдела с его знаменитым Бункером (блоком 11) всегда открыты. Именно там он и провел свои первые шесть недель в Аушвице.

Регистратор Айгер⁴⁸ присвоил ему номер 87215. Проникшись симпатией, он записал его не 16-, а 18-летним, по профессии – слесарем. Жить Фреймарка направили в блок 13 зоны BI в Биркенау, где старшим был французский еврей и большая сволочь (но не Шавиньский). Он попал в команду золотарей, ежедневно собиравшую содержимое параш по всему лагерю.

Далее – цитата из Фреймарка:

«Однажды, когда мы возвращались с работы, наша команда остановилась у блока 2, в котором в старом лагере жили члены зондеркоммандо. Я увидел группу людей в цивильной одежде с красными нашивками на брюках и рубашках. Они смотрели на нас, мы на них. «Бросьте нам чтонибудь». Я вижу, они бросают нам хлеб. Тут один из них подошел ко мне и спросил: «Откуда ты?» – «Из Сувалок», ответил я. «Среди нас есть один из Сувалок: Залман Градовский». Имя было мне знакомо, он принадлежал к религиозной семье. Они держали магазин одежды. Их было три брата, все раввины. Незадолго до начала войны Залман женился и переехал в штетл недалеко от Гродно.

И вот я встретился с Градовским, когда выносили парашу в нужник. Ко мне подошел человек. От него пахло горелым мясом. Выглядел он хорошо, был толстым. Он спросил, кто я. Я ответил: «Яков Фреймарк, с такой-то улицы». – «Что, сын Баритэса?» – «Да», – ответил я.

Он заплакал, стал расспрашивать о судьбе родителей. Я объяснил, что ничего не знаю, потому что убежал в самом начале и прятался среди гоев. Он все плакал. Потом сказал, что впервые встречает кого-то из нашего города. «Ты будешь мне как брат».

Он вынул из кармана консервы и хлеб и велел съесть на месте. Сказал, что, если увидят у меня еду в блоке, отберут и убьют. Я попытался все быстро съесть, но я еще не мог жевать, потому что зубы шатались после бункера.

Он сказал: «Теперь не бойся, я буду о тебе заботиться, как о родном брате. Ты должен знать, что мы делаем для евреев все, что мы можем. К несчастью, мы попали в зондеркоммандо, но мы хотим спасти тех, кто остался в живых. Я и для незнакомых евреев делаю все, что могу».

Вскоре Градовского перевели в новый лагерь, который построили в Биркенау. Мне стало очень тяжело: голод, холод и боль усилились. Но вскоре Градовский нашел способ со мной связаться. Разные люди приносили мне еду. Однажды даже его, Градовского, капо Каминский – он спас тысячи людей. К сожалению, не все из спасенных остались в живых, но он помогал в самые тяжелые минуты.

Раввин из Минска ⁴⁹ был поставлен в зондеркоммандо при уборной. Однажды Фреймарк увидел его с листом молитвы и сказал ему: «Рабби, ваша жизнь в опасности. Если вас поймают, вас убьют». Раввин ответил, что его жизнь все время в опасности, но что еще при жизни он хочет увидеть священный свет буквы: «Дитя мое, не бойся. Бог нас не оставит».

Градовский рассказал, что его не убили. Каминский принес оберкапо Людвигу ⁵⁰ , убийце из убийц, лучшую еду и всякие подарки.

Градовский еще рассказал: «Мы смогли еще спасти парня из Макова. Его записали на селекцию. Его двоюродный брат работает со мной. Однажды при селекции записали латинское Л у его номера. Это означало Лейба. Нам удалось залезть в картотеку в «шрайб-штубе» и изменить это Л до неузнаваемости, а на его место в транспорт подсунуть мертвого. Так удалось его спасти. Но в Иом Киппур 43-го года он ушел с большой селекцией. Тут уж его брат не смеялся» ⁵¹ .

Однажды мне удалось пробраться в другой лагерь и в блок Градовского. Я увидел, что евреи в талитах и с тфилином стоят у боксов и молятся. «Как так?», – спросил я.

Он сказал: «СС видит и не мешает. Они знают, что нам не жить долго. Поэтому нам дают вдоволь еды и выпивки, дают и молиться. Знают, что больше 6 месяцев нам не прожить. А откуда талит и тфилин? Это находится в тех вещах, что берут с собой в камеру евреи, – их последнее и самое дорогое».

Он еще и другое рассказывал и при этом все время кормил. «Ешь, ешь, укрепляй силы. И еще, скажу тебе: верь в Б-га. Как можешь и сколько можешь – молись».

Мне это запало в душу. С тех пор я стал верующим и смог привлечь к этому многих других».

Однажды Фреймарку довелось наблюдать «зондеркоммандо» за работой. Они перетаскивали трупы из бункеров-газовен к пылающим ямам – и при этом разговаривали, смеялись, курили. Долго не мог он постичь «равнодушия» членов «зондеркоммандо».

Из золотарей Фреймарк перебрался в команду «Канада», он сопровождал вещи покойников в крематорий I в штаммлагере Аушвица, где они проходили дезинфекцию⁵². Вскоре Фреймарк стал членом лагерного Сопротивления, и многие его перемещения были связаны с различными заданиями штаба. В том числе и из благополучной «Канады» в ткацкие мастерские, где он стал звеном в курьерской цепи, доходящей аж до Кракова. Там же, в мастерской, прятали и раз в день слушали радиоприемник. Когда его нашли, то капо Рыжика и многих других убили, после чего наступило затишье.

Покровительствуя земляку-мальчишке – вдвое младшему, чем он сам, – Градовский, видимо, не считал нужным говорить с ним о Сопротивлении. Когда Фреймарк должен был оставить привилегированную коммандо «Канада», Градовский всячески отговаривал его. Потому что в лагере ужасно, а в «Канаде» он сможет и выжить, и помогать другим. «Помни, – говорил он, – отсюда убежать нельзя. Но можно выждать и выжить». О себе же говорил, что скоро он и все остальные пойдут в «расход».

Это была их предпоследняя встреча, а последняя состоялась тогда, когда Фреймарк снова вернулся к труду «золотаря», но на сей раз на колесах. На своем «дерьмовозе» он заезжал и в такие места, как крематории: оттуда, между прочим, в дерьме вывозились в основной лагерь оговоренные заранее ценности. В последний же раз Градовский все торопил земляка уехать как можно скорей: видимо, знал об опасности, которую хотел отвести от своего названого брата.

При этом, судя по Фреймарку, Градовский совершенно не делился с мальцом ни сведениями о восстании «зондеркоммандо» или его подготовке, ни своими мучительными мыслями о смысле миссии «зондеркоммандо» и своей при этом собственной роли.

3

Члены «зондеркоммандо» хорошо себе представляли, что и как здесь происходит, и никаких иллюзий относительно собственного будущего не питали. Так что не случайно именно в их среде вызрело и 7 октября 1944 года – на пятый день праздника Суккот – вспыхнуло беспрецедентное в своем роде восстание в главном лагере смерти – в Биркенау, где денно и нощно горели печи четырех из пяти аушвицких крематориев.

Символический смысл восстания понятен, но был ли еще и практический? Казалось бы, зачем был нужен этот обреченный на неуспех бунт, все участники и даже тайные помощники которого все равно наверняка будут убиты или казнены?

Один из ответов на этот вопрос дает сам Градовский в своих записках. В его голове не укладывалось: почему так бездействуют союзники? Почему с юга, с американских аэродромов в Италии⁵³ или тем более с востока (начиная с июля 1944 года Красная Армия стояла всего в 90 км от знаменитой брамы⁵⁴ с пресловутой сентенцией!⁵⁵) – почему все не прилетают американские или советские самолеты и не бомбят эти печи и газовни, этот не знающий передышек конвейер смерти с суточной производительностью около четырех с половиной тысяч мертвецов?⁵⁶ Почему?..

Выше, в главе «Что знали союзники об Аушвице?», ответы на этот вопрос – как лукаво благородный, так и цинично истинный – уже приводились. Градовский словно прочел позорную переписку Мак-Клоя с Фришером и Кубовицким! Он словно заглянул в холодные и равнодушные глаза врагов своих врагов – и не нашел в них ни понимания, ни сострадания!..

Нельзя не поразиться точности и тонкости восприятия Градовским геополитической ситуации в мире, поистине невероятной в таких условиях. Но не менее точны и справедливы, хотя и очень горьки, выводы, к которым он после такого анализа приходит: «Несмотря на хорошие известия, которые прорываются к нам, мы видим, что мир дает варварам возможность широкой рукой уничтожать и вырывать с корнем остатки еврейского народа. Создается впечатление, что союзные государства, победители мира, косвенно довольны страшной участью нашего народа».

Что ж, членам «зондеркоммандо» оставалось полагаться только на себя, и они это делали. Запасались не только оружием, но и взрывчаткой, – а когда восстали, то первым делом они взорвали и подожгли крематорий IV, который так больше и не заработал. Вспыхнув – буквально – только на одном из крематориев, восстание сумело перекинуться еще на один – на II, а по некоторым сведениям, и на остальные крематории.

Одним из руководителей восстания был и Залман Градовский, работавший на мятежном IV крематории и геройски погибший в перестрелке с эсэсовцами, в неравном бою. Некоторые очевидцы называли его даже главным руководителем восстания⁵⁷.

Но еще за месяцы до восстания он совершил два других своих подвига – подвиг летописца и подвиг конспиратора. Много месяцев вел он дневник и другие записи, в которых детально описал важнейшие процессы и события того ада, в котором оказался.

Шломо Драгон, постоянный дневальный барака «зондеркоммандо», так описал Градовского и его летописание: «Залман Градовский из Гродно расспрашивал различных членов «зондеркоммандо», работавших на разных участках, и составлял списки людей, которых отравили газами и сожгли. Эти записи он закапывал возле крематория IV. <…> Градовский описал весь процесс уничтожения. Мало кто знал, что он вел эти записи; только я как штубовый знал это. Мы старались создать ему условия для ведения записей, потому что обстановка, честно сказать, этому не способствовала. Его постель была у окна, чтобы у него было достаточно света для писания. Это мог только штубовый обеспечить <…> Он говорил нам, что миру нужно оставить свидетельство о происходившем в лагере. Когда он начал записывать, мы уже точно знали, что наши шансы на выживание равны нулю. Всякий раз немцы убивали членов «зондеркоммандо», и кто же знал, что кто-то из нас сумеет уцелеть. <…>

Градовский был среди нас и делал то же самое дело, что и мы. Хочу напомнить, что среди нас был еще один еврей, которого мы звали судьей – магид из Макова, МаковаМазовецкого [Лейб Лангфус. – П.П.]. Он тоже писал, как и Градовский, оба спали на одних и тех же нарах. Градовский писал в тетрадках, которые заготавливал я. Для схронов он разработал целую методу: он клал бумаги в стеклянные емкости, напоминающие термосы…»⁵⁸

О том, что Градовский и магид писали по ночам свои дневники, которые потом прятали в бутылки, залепляли воском и закапывали, вспоминал и Э. Айзеншмидт⁵⁹.

Залман Градовский сумел не только засвидетельствовать все происходящее (что и само по себе в условиях концлагеря было подвигом), – он сумел еще и надежно схоронить их для потомков, точно рассчитав даже то, где со временем вероятней всего пройдут раскопки. «Я закопал это в яму с пеплом, как в самое надежное место, где, наверное, будут вести раскопки, чтобы найти следы миллионов погибших», – писал он в записной книжке⁶⁰.

В этих словах – уверенность в поражении зла, уверенность, несмотря ни на что. Так поступить и так написать мог только человек с очень большим кругозором и неистребимой верой в людей!

Об исторической ценности записок Градовского можно и не говорить: он нисколько не преувеличивал, когда – сразу на четырех языках – писал: «Кто заинтересуется этим документом, тот получит богатый материал для истории». Вместе с записями других членов «зондеркоммандо» это прямой репортаж из самой глубины фабрики уничтожения – и тем самым не что иное, как важнейшее письменное свидетельство о Катастрофе.

Этого письменного свидетельства совершенно достаточно для того, чтобы прекратить все пошлые дебаты о том, «был» или «не был» Холокост⁶¹. Тем поразительней, что ни в одной из центральных экспозиций Шоа – ни в Иерусалиме, ни в Вашингтоне, ни в Берлине и ни в Париже – фигуре и деяниям Градовского не нашлось не просто заслуженного, а вообще хоть какого-то места!

4

Сколько всего схронов заложил Градовский в аушвицкий грунт, мы не знаем и не узнаем уже никогда.

«Дорогой находчик, ищите везде!..» – взывал к потомкам Залман Градовский. И первый же из находчиков его рукописей в точности знал, где надо искать, – и нашел! Им был Шломо Драгон, бывший узник Аушвица и товарищ Градовского по «зондеркоммандо».

18 января 1945 года, во время массовой эвакуации лагеря («марша смерти»), ему удалось уцелеть, бежав из колонны в районе Пшины. В конце января он вернулся в Польшу – сначала в свой родной Журомин под Варшавой, а оттуда – в свой бывший концлагерь, где он находился все время, пока там работала советская ЧГК. 5 марта 1945 года, во время раскопок – в точности там, где их предвидел Градовский! – в одной из ям с пеплом возле крематория IV в Биркенау он и обнаружил схрон Градовского⁶².

Раскопки велись в присутствии представителей ЧГК полковника⁶³ Попова и эксперта по уголовным делам Н. Герасимова. Попову Ш. Драгон и передал свою находку⁶⁴ – обернутую резиной алюминиевую немецкую полевую фляжку с широким горлом (по-польски «менажку»). Передача и осмотр фляги были запротоколированы. Протокол же гласит:

«При осмотре установлено:

Фляга алюминиевая широкогорлая, немецкого образца, длиной 18 см, шириной 10 см. Горлышко в диаметре 5 см. Фляга закрыта алюминиевой завинчивающейся крышкой, внутри которой имеется резиновая прокладка. На одном боку фляга имеет вмятину и небольшое отверстие, через которое во фляге виден сверток бумаги.

При открытии фляги через горлышко извлечь содержимое не представилось возможным. С целью извлечения содержимого фляга была рассечена и содержимое извлечено.

При осмотре содержимого выявлено: записная книжка размером 14,5х10 см, в которой на 81 листах имеются записи на еврейском языке. Часть книжки оказалась подмоченной. В книжку вложено письмо на еврейском языке на двух листах. Книжка и письмо завернуты в два чистых листа бумаги. В чем и составлен протокол»⁶⁵.

Итак – первая весть от Залмана Градовского! Его записная книжка с вложенным в нее письмом, плотно закатанная в широкогорлую, но все же очень узкую солдатскую флягу, немного поврежденную, вероятнее всего, лопатой самого Ш. Драгона! Текст на идиш, по его же свидетельству, был немедленно переведен бывшим узником Аушвица д-ром Яковом Гордоном⁶⁶.

За чисто медицинские аспекты нацистских преступлений в ЧГК «отвечал» профессор М.И. Авдеев, организовавший в годы войны систему учреждений военной судебно-медицинской экспертизы, которую сам и возглавлял до 1970 года⁶⁷. Он, в свою очередь, позаботился о том, чтобы «менажка» и рукописи попали в Военно-медицинский музей Министерства обороны СССР⁶⁸.

В музее поступление было зарегистрировано под четырьмя отдельными сигнатурами: № 21427 – это процитированный протокол осмотра алюминиевой фляги, № 21428 – сама фляга, № 21429 – письмо З. Градовского (рукопись и перевод на русский язык) и № 21430 – записная книжка З. Градовского, 82 листа⁶⁹.

Два последних номера соответствуют двум различным документам, находившимся во фляжке⁷⁰.

Немного о самой книжке. В обложке из черного коленкора, размером 148х108х10 мм, она была исписана синими и черными чернилами. Из ее первоначальных 90 страниц сохранились 82 – остальные были вырваны, и скорее всего самим Градовским, для того, чтобы легче было затолкнуть ее в тесную фляжку. Большинство листов исписано только с одной стороны; на страницах с 1-й по 39-ю текст написан на каждой строке, на страницах с 40-й по 73-ю – через строку, а с 74-й по 82-ю – снова на каждой строке. Несколько последних листов (с. 73–79) заполнены с обеих сторон. Каждая страница насчитывает от 20 до 38 строк.

Те же страницы, что сохранились и дошли до нас, изрядно пострадали от пребывания в сырой земле – они сильно подмочены и местами совершенно нечитаемы. Прочтению, по оценке переводчицы, поддается лишь около 60 % текста, остальное размыто. Наибольшую трудность для расшифровки представляет верхняя часть страниц (от 2 до 17 строк) и самая нижняя строка, а также левый край всех страниц рукописи.

На фоне такой сохранности записной книжки не может не вызывать удивления отличное состояние письма. Вероятнее всего – о чем косвенно свидетельствует и сам его текст, – Градовский, опасавшийся за герметичность схрона с записной книжкой, выкопал ее и перезахоронил в обернутой в резину фляжке, вложив в нее и наскоро написанное «Письмо»⁷¹. К оригиналам были приложены и имевшиеся в наличии переводы.

Надо ли говорить, какое громадное историческое – да и сугубо экспозиционное – значение имели эти предметы и тексты Градовского! Но они пролежали под спудом (точнее, на полках музея) на протяжении почти что 60 (шестидесяти!) лет – без малейшей попытки со стороны руководства музея сдуть с них пыль и открыть миру. Самое первое в СССР упоминание о документе проскользнуло (иначе не скажешь) в 1980 году – в составленном В.П. Грицкевичем каталоге «Воспоминания и дневники в фондах [Военно-медицинского] музея». Сделал он это на свой страх и риск, что потребовало от него известной настойчивости и даже мужества⁷². Но мелькнувшие строчки библиографического описания не остались незамеченными: в музей приезжали сотрудники журнала «Советише геймланд» («Советская родина»), переписавшие среди прочего и записки З. Градовского, но публикация Градовского в журнале, насколько известно, не состоялась.

Впрочем, все эти охранительские хлопоты не помогли. Пролежав месяцы в аушвицкой земле и десятилетия в ленинградских запасниках, текст Градовского еще в начале 1960-х годов выпорхнул из рук трусливого начальства на свободу и стал известен за границей. Но не на геополитическом Западе, как, например, тексты Пастернака или Мандельштама, а на геополитическом Востоке – в социалистической Польше!⁷³

Произошло это в конце 1961 или в самом начале 1962 года – и произошло «на воздушных путях», то есть нелегально или полулегально. Установить подробности пока не удалось, но похоже, что всю ответственность и все риски взял на себя кандидат медицинских наук Антон Адамович Лопатенок, в 1959–1960 годах работавший старшим научным сотрудником ВММ.

Он родился 20 сентября 1922 года в Ульяновске, где в длительной командировке находилась его семья, в 1924 году переехавшая в Ленинград. По окончании школы в 1940 году Лопатенок поступил в Военно-морскую медицинскую академию, которую окончил в 1945 году. Курсантом участвовал в Великой Отечественной войне, имел боевые награды. В 1948 году Лопатенок окончил Ленинградский филиал Всесоюзного юридического заочного института, получил диплом юриста. С 1951 по 1955 год обучался в адъюнктуре при кафедре судебной медицины Военно-медицинской академии, где защитил кандидатскую диссертацию. В 1955–1959 год служил врачом на Балтийском и Черноморском флотах. В 1959–1960 год – старший научный сотрудник ВММ, где участвовал в создании Зала жертв фашизма. В 1961–1969 год – в Группе советских войск в Германии – в Потсдаме и Магдебурге, на должности главного судмедэксперта Группы Советских Вооруженных сил в Германии. По возвращении из ГДР продолжил службу в Военно-медицинской академии в Ленинграде, где возглавлял редакционно-издательский отдел и активно занимался преподавательской и научно-просветительной работой. Службу в армии закончил в звании полковника медицинской службы. Находясь на пенсии, занимался вопросами истории медицины, в конце 1980-х годов оставался научным сотрудником ВММ. Умер 9 февраля 2003 года, похоронен на Богословском кладбище в Петербурге⁷⁴.

Был Антон Адамович человеком не только знающим и честным, но и смелым и рискóвым. И, натолкнувшись в фондах музея на такое чудо, как рукописи Градовского, он изготовил с них микрофильм и сделал все от него зависящее, чтобы рукопись стала известна тем специалистам, кто был в состоянии ввести ее в научный оборот.

Ближайшие такие специалисты находились в братской Польше, в Еврейском историческом институте в Варшаве. И вот, воспользовавшись встречей – быть может, и совершенно случайной, – с польским историком-марксистом и доцентом Лодзьского университета Павлом Кожецем, Лопатенок передал с ним для Еврейского исторического института в Варшаве бесценную копию, а также свою статью о Градовском – вместе с просьбой опубликовать и то, и другое⁷⁵. Встреча эта произошла в конце 1961 года – и скорее всего в ГДР, где Лопатенок проработал долгие девять лет.

Как и сами схроны зондеркоммандовцев, поступок Лопатенка был еще одной «бутылкой, брошенной в море». Но сам он при этом, вероятно, и не подозревал, насколько одиозен был его «курьер». Академическая карьера не была главной ипостасью Кожеца, главным тогда была служба в польской безопасности, которой он предавался с большим энтузиазмом. Иными словами, ставки в этой «рисковой» для Лопатенка игре были еще выше, и исход «бросания бутылки в море» мог быть любым. Но ничего страшного, судя по дальнейшей карьере Лопатенка, не произошло: стало быть, еврейское уже тогда в Кожеце взяло верх над чекистским⁷⁶.

Антон Адамович, наверное, улыбнулся, когда в 2000 году получил письмо из Израиля от своего однокашника Александра Копанева. Тот огорчался, что не сможет приехать в Петербург, чтобы сделать копию «письма Градовского» и фотографию фляги, в которой оно было найдено. При этом он сомневался, разрешит ли начальство получить этот материал, и опасался, не обернется ли возможная публикация неприятностями для самого Антона Лопатенка⁷⁷. Копанев не знал, что его однокашник – во имя истории и личной чести – решился на это еще 40 лет тому назад!

Между тем «течение» действительно принесло «бутылку» от Лопатенка в руки профессора Бернарда (Берла) Марка (1908–1966), польского историка и публициста, в 1949–1966 годах возглавлявшего Еврейский исторический институт в Варшаве. Он был участником подготовительского коллектива «Черной книги»⁷⁸ и первым ученым, кто еще в 1950-е годы оценил значение и всерьез занялся публикацией, атрибуцией и анализом аушвицких свитков, находившихся в Польше. И сам Марк, и его вдова, Эстер Марк, впоследствии всегда с благодарностью упоминали А.А. Лопатенка «за предоставленную им в 1962 году возможность ознакомления с записками и протоколом комиссии Попова и Герасимова»⁷⁹. Из письма Марка Лопатенку следует, что они не были знакомы даже заочно: второй передавал микрофильм первому не лично, а как бы в возглавляемое Марком учреждение.

Откупорив «бутылку», то есть прочтя рукопись Градовского, Марк уже не мог оторваться от того истинного чуда, что принесло ему «течение». Он весь отдался делу изучения, перевода, а также издания рукописи, и о кажущейся успешности его продвижения в этих направлениях свидетельствуют не только письмо, но и две заметки в выходившей в Варшаве на идише газете «Фольксштимме» («Голос народа») в мае 1962 года. Первая из них (анонимная, но авторство Б. Марка не вызывает ни малейших сомнений) содержала бóльшую часть текста письма⁸⁰, хотя сделанные при этом купюры – однозначно цензурные⁸¹.

Уже в марте 1962 года работа над переводом текста Градовского на польский была закончена, и на заседании Польского исторического общества в Варшаве Б. Марк прочитал доклад о еврейском Сопротивлении, а также проинформировал собрание о Градовском и его дневнике. Так началось введение текста Градовского в научный оборот.

16 мая 1962 года Б. Марк отправил А.А. Лопатенку на служебный адрес следующее письмо:

«Уважаемый товарищ!

Несколько дней тому назад я послал Вам письмо без точного адреса. Теперь повторю это письмо и добавлю несколько новых сведений.

Доцент тов. П. Кожец вручил мне несколько месяцев назад Вашу статью и микрофильм дневника Зельмана Гродовского из Освенцима. Моя специальность – рукописи и проблемы гетто и лагерей уничтожения, в особенности движение сопротивления и подпольная литература.

Длительное время я работал над фотокопией и собрал сведения об авторе. В последнее время я закончил работу, прочел все, что можно еще прочесть, и одновременно составил биографию Гродовского. Между прочим, мне удалось найти в Варшаве его шурина.

О Гродовском и его дневнике, который – я в этом глубоко убежден – является одним из лучших документов узников Освенцима, я пишу теперь статью, в которой вспоминаю тоже Вас, как автора первой вступительной статьи.

Теперь есть предложение: я начинаю ходатайствовать в здешних издательствах об издании в двух языках: в оригинальном (еврейском) и польском. Я предлагаю, чтобы Вашу статью поместить в начале этого издания.

Дополнительно сообщаю Вам, что известное варшавское марксистское издательство «Ксионжка и Ведза» ⁸² готово издать этот дневник.

По упомянутому вопросу прошу Вашего согласия.

С уважением, проф. Б. Марк (директор Еврейского Исторического Института)»⁸³.

С упомянутой анонимной заметки в «Фолксштимме», являющейся, возможно, обратным переводом с русского перевода на идиш⁸⁴, и с двух купюр в процитированном полностью письме (в качестве «подарков» от польской цензуры) и повела свой отсчет история публикаций текстов Залмана Градовского.

Отметим, что и русский «дайджест-перевод» Миневич был выполнен в июле 1962 года и, следовательно, начат скорее всего в июне или весной. Налицо явный всплеск интереса к рукописи Градовского. Что послужило причиной или поводом для такого всплеска внимания к документу, практически проигнорированному советской стороной на Нюрнбергском процессе и пролежавшему безо всякого движения, изучения или иного употребления около 18 лет, в точности неизвестно. «Реакция» на майскую публикацию в газете «Фольксштимме»? Или, возможно, запрос из Германии в связи с подготовкой первого из четырех так называемых «Аушвицких процессов», начавшегося в 1963 году?⁸⁵ А может быть, и внутреннее расследование в музее в связи с поступком А.А. Лопатëнка?..

В 1963–1964 годах Берл Марк работал над совершенствованием своего перевода на польский и комментированием текстов Градовского. По его словам, та часть записной книжки, что поддается прочтению, понимается легко, а сам текст написан на очень хорошем литературном идише. В то же время он отметил в стиле Градовского склонность к германизмам и определенной цветистости⁸⁶. Затем польский востоковед Роман Пытель проверил и заверил перевод Марка и стилистически его отредактировал; он даже сумел прочесть несколько не прочитанных Марком фрагментов.

Впервые текст записных книжек и почти полный текст письма был опубликован на польском языке – в переводе и с предисловием Б. Марка – только в 1969 году, в выпуске «Бюллетеня Еврейского исторического института» в Варшаве за второе полугодие 1969 года.

Но самого Б. Марка к этому времени уже не было в живых, и публикацию к печати готовила его вдова – Эстер Марк. И делала она это скорее всего под большим идеологическим нажимом: текст ее публикации, увы, существенно отличался от оригинального перевода, подготовленного мужем. Так, были сделаны изъятия и даже изменения цензурного свойства, но при этом купюры на тексте никак не были обозначены и нигде не сообщалось хотя бы то, что публикуемый текст – неполный.

Лишь после того, как Э. Марк оказалась на Западе, она сумела опубликовать текст Градовского корректно и полностью – сначала, в 1977 году, в оригинале (то есть на идише), а затем и в переводах: в 1978 году – на иврите, в 1982 году – на французском, в 1985 – на английском и в 1997 году – на испанском языках⁸⁷.

Отмеченные дефекты, однако, не были исправлены в публикациях самого Государственного музея «Аушвиц-Биркенау». В 1971 году на польском языке вышел специальный выпуск «Освенцимских тетрадей», посвященный извлеченным из пепла рукописям «зондеркоммандо». Текст Залмана Градовского представлен в нем лишь фрагментами, касающимися собственно Аушвица (что имело прежде всего цензурный смысл), а внутри публикации вмешательство цензуры было оставлено без изменений.

Этот дефектный текст перекочевал в 1972 году в немецкую версию свода и в 1973 году – в английскую. В 1975 году он был повторен при переиздании свода на польском языке, а в 1996 году – и при переиздании на немецком. Но при этом «иерусалимская» рукопись Градовского из собрания Х. Волнермана, опубликованная в 1977 году, даже не была упомянута, а дефекты в польском переводе «ленинградского» оригинала не исправлены.

Русскому же языку пришлось дожидаться встречи с этим текстом еще долгих четыре с лишним десятка лет⁸⁸.

5

Куда менее ясны обстоятельства, при которых была найдена вторая рукопись Градовского, носящая авторское заглавие «В сердцевине ада» и содержащая его наблюдения и мысли об Аушвице и событиях, происходивших в нем.

Судьба этой рукописи оказалась неотрывной от судьбы Хаима Волнермана – человека, который спас ее для истории.

Саму рукопись, по одной версии, нашел молодой польский крестьянин – один из освенцимских «кладоискателей», имя которого осталось для истории неизвестным, а по другой – столь же безымянный советский офицер⁸⁹. Обе версии сходятся на покупателе: им стал Хаим Волнерман – местный, ушпицинский, то есть освенцимский, еврей, вернувшийся сюда в марте 1945 года.

Он родился 12 декабря 1912 года в семье знатных бобовских хасидов. Отец – Иосиф Симхе, мать – Эстер; поженились они еще во время обучения отца в йешиве. Назвали его в честь прадедушки, Хаима-Цви Купермана, который примерно 40 лет был председателем религиозного суда (бейс дина). После хедера Хаима послали учиться в бобовскую йешиву, и он до конца своих дней оставался пламенным и верным приверженцем Бенциона Халберштама (4-го бобовского реббе). Занятий Торой Хаим не бросал никогда, но из-за экономических трудностей, антисемитизма и с благословения ребе Хаим начал работать прорабом на «Раппопорт-френкл» – знаменитом текстильном заводе Абэла Раппопорта в Билице. Одновременно занимался общественной работой: был одним из основателей филиала «Поалей агудат Исраэль» (религиозной сионистской партии) в Ушпицине-Освенциме и организатором курсов для будущих эмигрантов в Палестину (изучение Торы, истории еврейства, профессиональные навыки в различных областях), а также курсов по оказанию первой медицинской помощи и помощи раненым (что весьма пригодилось ему самому в испытаниях Холокоста: немцы приказали ему организовать медпункты в лагерях, где он был, – Живице и Бунцлау). В апреле 1941 года вместе с другими освенцимскими евреями Волнерман был переселен в Сосновецкое гетто, где чудом сумел уцелеть.

Уцелев, Волнерман вернулся в Ушпицин и пошел в те чудовищные лагеря, что окружали его родной город. Он и представить себе не мог того, что увидел в них, как не мог представить того, насколько глобальным было уничтожение евреев. Первое время он ходил по лагерю в поисках хоть каких-нибудь следов своих близких, но потом понял, что среди бессчетного числа погибших в Аушвице разыскать следы отдельной семьи просто невозможно.

И тут-то к нему подошел некий гой (по одной версии – поляк, по другой – русский офицер) и предложил купить у него что-то, что тот нашел под крематорием в Биркенау. Это были четыре тетрадки, запечатанные в проржавевшую металлическую емкость (не то банку, не то ящик), каждая тетрадь была испещрена записями на идише убористым почерком. Пролистав рукопись, Волнерман сразу же понял, что держал в руках, и, не торгуясь, купил все тетрадки.

Да, это было поистине потрясающее приобретение! Многие месяцы Хаим посвятил прочтению и переписыванию рукописи. Часть ее было невозможно расшифровать, потому что бумага крошилась в руках от недавней влажности; в части недоставало слов или целых предложений (в таких случаях он помечал: «не хватает»).

Вскоре в одном из лагерей в Нижней Силезии он нашел жену. Они мечтали уехать как можно скорее в Израиль, но получить нужные бумаги сразу после войны было исключительно тяжело: пришлось задержаться. Волнерман занялся торговлей и осел в городке Лауф близ Нюрнберга, где обзавелся пропусками во все союзнические зоны. Затем в Мюнхене он одно время был секретарем главного раввина Германии Шмуэла Або Шнейга.

Все свое свободное время он разбирал записки Градовского и переписывал их на идише в свою тетрадь с разлинованной бумагой с полями – четко и с большими межстрочными интервалами. Расшифровка шла с трудом и заняла много времени. Волнерман даже разгадал одну из загадок рукописи: числа, стоящие в скобках в конце одного из предисловий – (3) (30) (40) (50) и т. д., – это гематрия (числовое значение) имени автора: Залман Градовский⁹⁰. Дойдя до адреса А. Иоффе, американского дяди Градовского, он написал ему в Нью-Йорк письмо и вскоре получил ответ с фотографиями Градовского. Пожелав показать Иоффе весь текст записок племянника, Волнерман даже отказал Еврейскому музею в Праге, обратившемуся к нему с предложением о приобретении рукописи⁹¹.

В 1947 году, так и не дождавшись легальных документов, Волнерманы обзавелись фальшивыми – сертификатами возвращающихся в Палестину ее жителей. Они упаковали весь свой багаж в ящики, но в самый последний вечер, когда Хаим с женой ушли праздновать свой отъезд с друзьями, их обокрали. Они лишились всего: среди украденного был и оригинал дневников Градовского! Чудом уцелели всего лишь пять листов оригинала и полностью – собственноручная копия, снятая Волнерманом с оригинала.

Сразу по прибытии в Палестину Хаим стал работать в больнице Хадасса в Иерусалиме. Жизнь эмигрантская, даже если ты приехал в Сион – на чужбину столь долгожеланную и родную, – исключительно тяжела и требует от новичка всего и сразу. Так что, переехав в Израиль в 1947 году, Волнерман смог снова вернуться к Градовскому только в 1953 году.

Но то, что происходило в дальнейшем с оригиналом рукописи и ее первым изданием в Израиле, иначе как катастрофой не назовешь.

Однажды Волнерман взял все, что у него уцелело, – и оригиналы Градовского, и полную собственноручную копию, – и показал их в Яд Вашеме. Там ему просто не поверили и чуть ли не обвинили в подделке!⁹²

И лишь тогда, когда обнаружилась другая рукопись Градовского, ситуация несколько изменилась.

Но неизменным оставалось главное: даже извлеченные из пепла, эти записки еще долго не могли дойти до читателя.

Во-первых, никто не брался за перевод. Все, к кому Волнерман ни обращался (а среди них и Эрих Кулка, и Эли Визель!), говорили, что это решительно невозможно – адекватно передать такое на другом языке.

Во-вторых, не находилось и заинтересованного издателя. Даже Яд Вашем, по словам Волнермана, не мог найти денег хотя бы на публикацию.

Верится в это с трудом. Не мог – или не хотел?!

И, по всей видимости, не хотел. Ведь записки совершенно не вписывались в «героическую» концепцию музея! Уж больно покорными и обреченными смерти представали в них евреи. Да и по отношению ко всем членам «зондеркоммандо» тогда еще преобладали лишь черно-белые краски.

Прошло еще 22 (!) года, пока, наконец, в 1977 году Волнерман не смог осуществить это издание – сам, на свои средства!⁹³ Тогда же, в 1977-м, вышла и другая его книга – и тоже изданная за собственный счет: книга памяти местечка Освенчим, над которой он работал всю жизнь. Тиражи обеих привезли одновременно – 10 декабря, а через два дня – в день своего 65-летия и в последний день Хануки – Хайм Волнерман умер!..

Выход такой книги остался в Израиле практически незамеченным – ни читателями, ни специалистами. Рецензий на нее не последовало, и никакого влияния на экспозицию Яд Вашема, например, она не оказала.

Сам же Градовский, будучи отныне «введенным в научный оборот», стал изредка появляться во второстепенных для себя контекстах. Так, он фигурировал на выставке «Еврейское творчество во время Холокоста», организованной в 1979 году Йехиелем Шейнтухом, профессором Иерусалимского университета и специалистом по литературе на идише. В каталоге выставки, составленном Шейнтухом вместе с д-ром Иосифом Кермишем из Яд Вашема, фигурирует даже небольшое по размеру фото Градовского, сделанное во время одного довоенного писательского банкета⁹⁴.

На протяжении всех этих долгих лет, пока Волнерман и Яд Вашем вели друг с другом безуспешные переговоры, список рукописи Градовского находился во владении семьи Волнермана. Там же, по словам Иосифа Волнермана (сына Х. Волнермана), находится она и сейчас⁹⁵.

Поскольку ознакомление с самой рукописью оказалось затруднено, источниками текста для нашей публикации послужили микрофильм, сделанный с оригинала тетради Волнермана и хранящийся в архиве Яд Вашема⁹⁶, а также книжное издание на идише 1977 года.

Но потребовалось еще 22 года, пока эти записки Градовского дождались своего перевода на европейские языки⁹⁷. Впрочем, ее служебный – для нужд сотрудников Музея в Освенциме – перевод на польский был сделан еще в конце 1970-х годов, но полностью, по нашим сведениям, он не опубликован и до сих пор.

В марте 1999 года «В сердцевине ада» впервые выходит на немецком языке – в сборнике «Терезинцы: материалы и документы», приуроченном к 55-летию уничтожения семейного лагеря в Аушвице⁹⁸. Увы, и эта публикация была избирательной и частичной. В нее вошла лишь повествующая об этом глава «Чешский транспорт» в прямом переводе с идиша, с примечаниями и предисловием Катерины Чапковой; к публикации была впервые приложена фотография Залмана Градовского и его жены. Первая же и третья части рукописи Градовского («Лунная ночь» и «Расставание») были опущены, а вторая («Чешский транспорт») давалась с множеством купюр, сделанных по критерию их «уместности» в разговоре о сугубо чешском – по местоположению Терезина – транспорте⁹⁹.

Этот провинциальный «патриотизм» явился сквозной и малоприятной особенностью первых восточноевропейских публикаций Градовского – точнее, из Градовского. Если публикация готовилась в «терезинском» контексте, то печатался только фрагмент про семейный лагерь, если же в «аушвицком» – то только про Аушвиц (и даже обозначающие купюры отточия проставлялись не всегда). При таком подходе у «колбасинских» фрагментов вообще не было никакой перспективы на перевод и публикацию!

Просто поразительно, насколько все перечисленные публикаторы были равнодушны к тому чуду, что находилось у них в руках! Даже бросающаяся в глаза художественность, с которой был написан текст Градовского, вызывала у той же К. Чапковой чуть ли не сомнение: а мог ли такое и так описать в таких условиях какой-то там член «зондеркоммандо»?!¹⁰⁰

Иными словами, повсюду Градовский становился жертвой различных идеологических конструкций, музейных «концепций» и банального провинциализма.

И вот, повторюсь, сухой остаток: ни в одной из крупнейших экспозиций мира, посвященных Шоа, вы и сегодня не найдете его имени!

6

Первым переводчиком текстов Залмана Градовского на русский язык был врач Яков Абрамович Гордон.

Он родился в Вильно 30 июня 1910 года. В момент нападения Германии на СССР работал врачом в местечке Озеры близ Гродно. 13 июля 1942 года вместе с братом его схватило гестапо и обвинило в помощи партизанам, совершившим накануне успешный налет на Озеры. Братьев зверски избили, но ни признания в соучастии, ни сведений о местах, где скрывались партизаны, от них не добились. Из Озер их доставили в тюрьму Гродно, возили в гестапо на Народомещанскую улицу, но и здесь они не признали обвинения. Наконец, 12 ноября 1942 года их перевели из тюрьмы в лагерь в Колбасине, где Гордон встретил своих родителей и где он снова стал работать врачом¹⁰¹. После ликвидации лагеря 19 декабря Гордон вернулся в Гродненское гетто пешком вместе с последними 2000 евреев, избежавших участи большинства. В Гродно он встретил свою жену и детей. Спустя месяц, 19 января 1943 года, началась ликвидация гетто, продлившаяся пять дней.

Евреев согнали в синагогу и оттуда снова конвоировали в Колбасино – Лососно – прямо для погрузки в вагоны.

Эшелон с Гордоном и его семьей отправился из Лососно 21 января в 18.00, и уже через сутки с небольшим его встречали аушвицкая рампа, прожекторы, овчарки, палочное битье – одним словом, селекция. Своими глазами он видел, как его жена и дети залезали в грузовик… Сам он после всех процедур в приемном 22-м и ночи или двух в распределительном 19-м блоках попал 25 января в 26-й рабочий блок со специализацией на строительстве дорог. Дробление камней кайлом, укладка гравиевощебневой подушки – это была тяжелейшая физическая работа в сочетании с побоями, недоеданием и антисанитарией. В марте, дойдя до веса в 38 кг и как врач понимая, что долго он так не протянет, Гордон обратился в 12-й блок – лазарет, где рассказал врачу Каролю Ордовскому, что он тоже врач, и попросил о трудоустройстве по профессии. Гордона, уже почти «доходягу», перевели сначала в 22-й (приемный) блок, где он проработал до середины апреля 1943 года, а потом в 3-й (резервный) блок, где находились выздоравливающие узники, выписанные из больницы. Все это происходило в секторе B лагеря Биркенау, но 9 августа 1943 года Гордона перевели в 21-й блок базового лагеря в Аушвице-1, в хирургическое отделение больницы. Здесь ситуация в целом была получше (имелась вода, соблюдалась гигиена и т. д.), но по соседству вместо «зондеркоммандо» оказалось «штрафкоммандо» —11-й блок с его знаменитой «стеной смерти», где жизнью и смертью заключенных распоряжалось Политическое управление лагеря.

В 21-м блоке Гордон оставался до самого освобождения 27 января 1945 года, сумев избежать и общей эвакуации лагеря, и ликвидации остававшихся. Он входил в состав Комиссии, в тот же день составившей первый акт о национал-социалистических преступлениях в концлагере Аушвиц. Его имя как врача, свидетельствующего о преступных медицинских экспериментах над узниками Аушвица, упоминается в «Сообщении ЧГК о чудовищных преступлениях германского правительства в Освеньциме» от 8 мая 1945 года¹⁰².

Наконец, 5 марта 1945 года он не только скрепил своей подписью факт обнаружения Шлоймо Драгоном рукописей Залмана Градовского, написанных на идише, но и с листа перевел на русский язык обе странички его «Письма…»¹⁰³. Этот перевод более нигде не всплывал, как и сведения о самом докторе Якове Гордоне. Записную книжку он лишь бегло пролистал и пробежал глазами: полный ее перевод, даже самый скорый, потребовал бы куда большего времени.

Казалось бы, какому другому документу, как не рукописям Залмана Градовского, написанным в самом пекле аушвицкого ада и прямо, от первого лица, рассказывающим об этом аде, пристало быть представленным обвинением на процессе в Нюрнберге! И действительно, впечатляющая фотография этой рукописи – с изображением положенных рядом разрубленной фляги с отвинченной крышкой, распрямившейся записной книжки и двух небрежно брошенных на стол листов с «Письмом…» Залмана Градовского – даже побывала в Нюрнберге в составе специального альбома фотодокументов «Освенцим», представленного Нюрнбергскому трибуналу обвинением от СССР¹⁰⁴. Но не как потрясающий и обвиняющий документ, не как текст – «находка для историков», как его аттестовал сам автор, а как, если угодно, археологический артефакт – без малейшего интереса к содержанию написанного. Нет ни малейшего следа того, что текст дневника переводился: скорее всего его дали на устную экспертизу какому-нибудь носителю языка оригинала. Тот добросовестно пересказал содержание – и именно «окрашенное националистически» содержание отпугнуло тех, кто принимал в СССР политические решения по Нюрнбергу.

 

…Вторым по счету переводчиком стал Меер (Меир) Львович Карп (1895–1968) – советский генетик и знаток еврейских языков.

С детства он жил в Киеве, в юности (после революции) побывал в Палестине, а вернувшись, организовывал на Украине детские дома для беспризорных еврейских детей, а потом в еврейской коммуне Войя-Нова в Крыму. С 1930 года он обосновался в Москве, где окончил Тимирязевскую академию, аспирантуру по генетике на биологическом факультете МГУ и защитил кандидатскую диссертацию. После защиты работал в Институте животноводства, а затем в Институте генетики, у Н.И. Вавилова. После ареста Н.И. Вавилова в 1941 году и прихода в институт Т.Д. Лысенко перешел в Институт ботаники АН УССР в Киеве. После войны вернулся в Москву, но в 1948 году после известной сессии ВАСХНИЛ лишился работы и переехал в Ленинград, куда был приглашен в Ботанический институт АН СССР. Главной сферой его научных интересов была генетическая теория селекции, а также практическая селекция кок-сагыза, источника каучука.

В еврейских кругах М. Карп считался знатоком идиша и иврита, одно время даже работал над собственным учебником иврита. В начале февраля 1953 года его арестовали и осудили на 10 лет за изготовление листовки, приветствующей поддержку Советским Союзом создания Государства Израиль (и это уже после смерти Сталина и отмены «дела врачей»!). До 1956-го содержался в Тайшете, откуда был освобожден не по реабилитации, а как тяжело больной. Через несколько лет с него сняли судимость, но сам за реабилитацией он обращаться не стал. Последние годы жил под Ленинградом (как нереабилитированный, он не имел права вернуться в город!), а потом под Москвой, где и умер. Похоронен в Москве в могиле родителей на Востряковском кладбище.

Как, когда и при каких обстоятельствах им был выполнен этот перевод, остается загадкой: ни архивисты, ни члены его семьи не располагают об этом никакими данными.

Материалы Градовского были переданы в ВММ предположительно в 1948 году: заказ учреждением Министерства обороны в этот и последующие годы на перевод с еврейского языка именно Карпу был чем позднее, тем менее возможен. Поэтому наиболее вероятная гипотетическая дата этого перевода – именно 1948 год, когда М.Л. Карп впервые поселился в Ленинграде. Самой поздней и наименее вероятной датой мог бы быть январь 1953 года: ведь в феврале М.Л. Карп был уже арестован.

 

Третьей была переводчица Миневич, ангажированная самим музеем в 1962 году. О причинах проснувшегося интереса можно только догадываться. Возможно, тут имелась некоторая связь с установлением А.А. Лопатенком прямых контактов с Б. Марком и Еврейским историческим институтом в Варшаве, а возможно, и в связи с запросами, поступившими в начале 1960-х гг. из ФРГ в ходе подготовки так называемых «Аушвицких процессов». В картотеке ВММ эта 16-страничная машинопись, датированная 23 июля 1962 года, обозначена как выполненный ею перевод дневника Градовского на русский язык. На самом деле это некоторый «дайджест» оригинала: относительно точный перевод нескольких первых листов плюс контаминация отдельных фрагментов из середины и конца записной книжки. Текст, по замечанию А. Полян, недостоверен: он полон не только лакун и ошибок, но и домыслов, так что считать его полноценным переводом все же не следует¹⁰⁵.

 

Наконец, четвертой переводчицей была Александра Леонидовна Полян, чья работа, выполненная в 2007–2008 годах, впервые увидела свет в 2008 году в журнале «Звезда» (№ 7–9), а затем – в 2010 и 2011 годах – выходила в книжных изданиях З. Градовского. Перевод осуществлялся ею с наиболее аутентичных источников – с оригиналов, хранящихся в ВММ, а также с издания этого текста, выпущенного проф. Б. Марком («Дорога в ад») и по микрофильму с рукописи, хранящемуся в архиве Яд Вашем («В сердцевине ада»).

7

Корпус текстов Градовского открывают записные книжки, названные нами «Дорога в ад». В них описывается депортация из Колбасина в Аушвиц и первые дни пребывания в Аушвице. Едва ли они писались как нормальный дневник или путевые заметки – по дороге и «день за днем». Записи начались уже в лагере, писались явно по памяти, но все говорит за то, что попытки осознать происходящее начались очень рано.

Своеобразным ключом к этим заметкам явилось введение в их ткань риторической фигуры некоего воображаемого друга, которого автор, вызывающийся быть по отношению к нему своего рода «Вергилием», зовет себе в свидетели и попутчики.

«Дорога в ад» открывается посвящением-перечислением всей погибшей семьи Градовского. Последнее сродни зачинам: трижды – перед каждой главой – оно встречается и в следующей части, «В сердцевине ада», играя роль своеобразного рефрена¹⁰⁶.

Далее текст записных книжек делится на две части. В первой описывается переселение семьи автора из Лунны в Колбасино, вплоть до погрузки в вагоны поезда, отправляющегося в Аушвиц. Во второй – описание дороги и самых первых дней пребывания в концлагере. Записки обрываются вскоре после того, как автора зачислили в члены «зондеркоммандо»¹⁰⁷.

Второй текст Градовского – «В сердцевине ада»¹⁰⁸ – состоит из трех глав: «Лунная ночь», «Чешский транспорт» и «Расставание»¹⁰⁹. Каждая посвящена явлениям или событиям, потрясшим Градовского. О таком вечном «событии», как луна, еще будет сказано ниже, два же других – это ликвидация 8 марта 1944 года так называемого семейного лагеря чехословацких евреев, прибывших в Аушвиц из Терезина (Терезиенштадта) ровно за полгода до этого, и очередная селекция внутри «зондеркоммандо», проведенная 24 февраля 1944 года¹¹⁰.

На первый взгляд странно, что среди ключевых событий нет ни одного, относящегося к 1943 году. Как и то, что в число таких событий не попала самое яркое – массовая ликвидация венгерских евреев. Но почему, собственно, странно? Ведь речь идет главным образом о внутренних кульминациях индивидуального восприятия Градовского. И потом: разве у нас на руках полный, завизированный автором корпус всех текстов Градовского?

Все три главы «В сердцевине ада» начинаются практически одинаково – с обращения к «Дорогому читателю»¹¹¹ и со скорбного перечисления автором своих близких, уничтоженных немцами (иногда они начинаются с упоминания матери, иногда с упоминания жены)¹¹². Дважды повторяется и адрес нью-йоркского дяди Градовского. Это придает каждой главке, с одной стороны, некоторую автономность, а с другой – имеет и литературнокомпозиционный смысл, ибо исполняет роль как бы рефрена, скрепляющего все части воедино.

Какова хронология создания всех трех текстов? Самый ранний из них – «Дорога в ад» – был написан (или завершен?) спустя 10 месяцев после прибытия Градовского в Аушвиц, то есть в октябре 1943 года. Нет сомнений в том, что тогда же соответствующая записная книжка и была впервые спрятана в земле. Но скорее всего Градовскому пришлось ее выкопать и перезахоронить вместе с самым поздним их трех текстов – «Письмом к потомкам», датированным с точностью до дня: 6 сентября 1944 года. Датировке поддается и «В сердцевине ада», причем выясняется, что первой была написана ее третья глава («Расставание»), посвященная селекции «зондеркоммандо»: 15-месячный срок со времени прибытия в Аушвиц указывает на апрель, а 16-месячный, маркирующий главу «Чешский транспорт», – на май 1944 года. Недатированной (и, по-видимому, сознательно не датируемой) остается лишь первая глава – «Лунная ночь», но все же представляется, что она написана позже двух последующих глав, то есть летом 1944 года. Ее зачин стилистически приближается к «Письму из ада». Возможно, «Лунную ночь» Градовский писал в конце августа или в начале сентября 1944 года, когда обдумывал и композицию всей вещи.

Основание для такого предположения, однако, более чем зыбкое – попытка реконструкции фаз душевного состояния Градовского. Он и сам запечатлел тот первый шок, который пережил сразу же по прибытии в лагерный барак, когда узнал и, главное, осознал ту горькую правду, что его любимых убили, что их уже нет в живых и что его самого пощадили лишь для того, чтобы заставить ассистировать убийству сотен тысяч других евреев – таких же точно, как он сам и его семья!¹¹³

В этот момент человек еще не член «зондеркоммандо»: он может и сам довершить селекцию, сам отрешиться от жизни и присоединиться к своим близким. Несколько таких случаев известны (люди даже сами бросались в огонь!), но то были единицы – против почти двух тысяч подписавших этот контракт с дьяволом в своей душе.

Что же заставляло большинство так хотеть жить? Ведь мгновенная смерть враз прекращала и сатанинский физический труд, и нравственные мучения, и ответственность?!

И все-таки верх брали непреодолимое желание жить и почти иррациональная воля (точнее, полуволя-полунадежда) выжить – в результате какого-нибудь чуда, например¹¹⁴. Цена этого выбора была высокой: уровень человеческого в «зондеркоммандо» был отрицательным или нулевым. Почти все уцелевшие вспоминали, что они становились бездушными роботами и что без этого автоматизма выжить они бы не смогли¹¹⁵.

Это заторможенное состояние во многом сродни душевной болезни, отсюда и некоторые опасения в психической нормальности Градовского, возникавшие в связи с самой ранней из трех глав – с «Расставанием»¹¹⁶. Опасения, как нам представляется, в его случае напрасные: интеллектуальным ли усилием или както иначе, но он явно избежал и сумасшествия, и пресловутой стадии «робота», – в противном случае он едва ли смог бы взяться за свои записки.

Поэтому столь интенсивное и столь экспрессивное переживание селекции и, как следствие, неминуемой смерти группы узников из «зондеркоммандо» в главе «Расставание» на первый взгляд может даже удивить: ведь ежедневно перед Градовским проходят сотни и тысячи еврейских жертв! Их настолько много, что даже самый чувствительный человек, а не робот из «зондеркоммандо» просто не в состоянии воспринять гибель каждого из них обостренно-индивидуально.

Образ семьи занимает в текстах Градовского центральное место: разделение семьи, селекцию, он сравнивает с хирургической операцией. Когда с надеждой на чудо спасения собственной семьи пришлось окончательно распроститься, те же понятия Градовский перенес на лагерное сообщество, на свое «зондеркоммандо» – отсюда и обращение к товарищам как к братьям и многое другое. Отсюда же и братское покровительство мальчишке-земляку Фреймарку.

Да, они и стали его «семьей», его опорой и некоторой промежуточной инстанцией, примиряющей его собственное «я» с трагедией всего еврейства, истребляемого на его глазах и не без помощи его рук. И пусть это была не семья, а ее суррогат, но чувство ее хотя бы частичной утраты заменило ему переживание смерти настоящих своих близких. И недаром он, не оплакавший, по его же словам, и смерть горячо любимой жены, впервые за все время в Аушвице обнаружил в себе слезы и буквально оплакал другую гибель – еще не наступившую, но неизбежную смерть двух сотен товарищей, с большинством из которых у него наверняка не было и не могло быть никакого ощутимого личного контакта!..

Члены «зондеркоммандо», и Градовский в их числе, слишком хорошо представляли себе всю механику смерти. Кроме, может быть, главного ее секрета – момента превращения живого и горячего тела в заледеневший труп. Градовский – единственный, кто пытается как-то передать и это¹¹⁷.

В целом о «нормальности» всех членов «зондеркоммандо» говорить не приходится. Уровень же человечности – а стало быть, и уровень этой ненормальности – регулировался каждым самостоятельно. Оказалось, что он напрямую зависел от готовности (не говоря уже о способности) сопротивляться обстоятельствам, в том числе и сопротивляться буквально.

И лучшим лекарством от душевного недуга, несомненно, оказалась сама идея восстания, не говоря уже о счастье его практической подготовки. То, что Градовский оказался в самом узком кругу заговорщиков и руководителей восстания, наилучшим образом сказалось на его психическом самочувствии: уже в «Чешском транспорте», не говоря о «Лунной ночи», перед нами не призрак, тупо уставившийся в открытую печь, а человек, настолько хорошо ориентирующийся и отдающий себе отчет в происходящем, что может позволить себе и «роскошь» чисто художественных задач.

А в «Письме из ада»¹¹⁸ перед нами уже человек и вовсе в состоянии, прямо противоположном состоянию робота. Это человек осознанного и прямого действия, точнее – человек накануне такого действия. Он всецело отдан и предан подготовке восстания, скорым исходом которого он и взволнован, и независимо от исхода счастлив.

«Письмо…» завершает корпус текстов Градовского. Оно, повторим, написано самым последним из сохранившегося, – 6 сентября 1944 года, то есть всего за месяц до фактического восстания «зондеркоммандо». Оно и писалось как явное послание потомкам, urbi et orbi – «городу и миру», – всем-всем-всем на земле.

Начинающееся с описания топографии ям с пеплом и соответственно зондеркоммандовских схронов вокруг всех крематориев, оно переходит к призыву искать эти схроны везде, где только можно (призыву, увы, после войны не столько не услышанному, сколько проигнорированному).

8

Интересна проблема подписи и авторского имени под тремя текстами. Под написанным последним «Письмом из ада» Градовский прямо поставил свое имя. «Дорога в ад» и отдельные части «В сердцевине ада», наоборот, анонимны и сверхосторожны, однако не настолько, чтобы читатель, в том числе и потенциальный читатель из лагерного гестапо, не смог бы идентифицировать автора по косвенным признакам. Кроме того, в «Дороге в ад» называются и Колбасино, и Лунна, а также время прибытия в Аушвиц.

В тексте «В сердцевине ада» – произведении вполне законченном – имя автора не проставлено ни на одном из привычных мест – ни в начале, ни в конце. Вместе с тем сама проблематика авторской подписи вовсе не чужда Градовскому: ему явно хотелось бы сохранить в веках и свое имя, и подпись под своими свидетельствами. Поэтому зачин второй главки подписан его инициалами, в другом месте – в конце предисловия к главе «Расставание» – он зашифровал свои инициалы цифрами¹¹⁹, а в зачине к третьей прямо просит идентифицировать себя с помощью нью-йоркского дяди и подписать записки подлинным именем их настоящего автора.

Можно предположить, что такая осторожность была вызвана соображениями конспирации и боязнью того, что записки попадут в руки врагов и могут стоить автору или кому-то еще жизни. Но почему тогда тот же страх не остановил Градовского 6 сентября 1944 года, когда он подписывал свое «Письмо потомкам»? Только ли потому, что восстание («буря», как он называет его в другом месте) могло вспыхнуть в любой момент?..

Думается, что свой вклад в проблему авторского имени у Градовского внесло само жанровое разнообразие его произведений. Если внимательно посмотреть, то понимаешь, что каждое из них написано в особом ключе.

«Дорога в ад» – это, в сущности, реконструированный дневник, пусть и вперемежку с литературой; записи делались если и не по ходу действия, то в согласии с реальной последовательностью событий. То, что рельефно выступит в тексте второй части – сила обобщения и художественность, – здесь еще только обозначено (риторическая фигура «Друга», например, доросшая здесь до не менее риторической «Луны»).

В самой второй части («В сердцевине ада») художественность и эпичность сгущаются уже настолько, что заметно теснят событийность и летописность, – это уже настоящая поэзия, отрывающаяся от фактографии как таковой. В ней впервые возникают события, свидетелем которых лично Градовский не был, но о которых слышал от других. Поэтому «В сердцевине ада» представляется нам поэмой в прозе, может быть, неровной и несовершенной, но все же именно поэмой. Она эпична, но эпос ее не дантовский, не драматический, а скорее античный или библейский – по-эсхиловски трагический.

А вот «Письмо из ада» – это чистой воды политическое воззвание и памфлет, это письмо потомкам, героический выкрик перед смертью или перед казнью, причем выкрик не только в лицо врагам, но и в лицо союзникам! Этому жанру анонимность уже противопоказана.

9

Впечатляет сама идея создать именно художественное произведение, а не документальное свидетельство¹²⁰. Уже в «Дороге в ад», а уж тем более в другой вещи – «В сердцевине ада» – Градовский применяет сугубо литературные приемы. Прежде всего, это обращение к читателю как к другу и свободному человеку, приглашение последовать за ним и запечатлеть трагические картины происходящего¹²¹.

Этот «читатель» – не просто «лирический герой», это alter ego автора. Если автор погибнет (в чем сам он ни на секунду не сомневается), а рукопись сохранится, то вместе с ней уцелеет и «читатель»: он-то и примет от автора эстафету и передаст ее дальше.

Градовский умеет находить точные слова, например, для самого Аушвица как единого целого – «резиденция смерти». Он знает скрепляющую силу стежков-повторов и охотно к ним прибегает. Ему, как правило, удаются анафорические построения (прекрасный пример – зачин поминальной главки «Снова в бараке…» из «Расставания»). Каждая отдельная данность бытия – луна, кровать, барак, бокс (отсек) в бараке – становится у Градовского де-факто персонажем.

Он пытается обобщать не только свой личный опыт (в том числе свои детские воспоминания), но и опыт других людей. Так, будучи сам ко времени начала войны бездетным, он много пишет о детях, представляя себе их переживания, их доверчивость, трудности их воспитания и т. п. – все то, что он видит вокруг себя или слышит от других. Привлекая воображение и для того, чтобы еще более оттенить ужас происходящего в Аушвице, он моделирует различные жизненные ситуации, прямым свидетелем которых сам он, может, и не был, но мог быть (например, главка «Он и она» в «Чешском транспорте» или образная, почти аллегорическая, характеристика влюбленности в «Лунной ночи»: «Два сердца плели золотую нить – и изверг безжалостно разорвал ее». Понятно, что такая стилистическая установка Градовского-писателя на практике нередко оборачивается излишней патетикой.

В то же время он не избегает и обличительных, публицистических нот: жестко и беспощадно чеканит он фразы о преступном бездействии союзников или о бытовом антисемитизме части поляков: «…Мы жили среди поляков, большинство из которых были буквально зоологическими антисемитами. Они только с удовлетворением смотрели, как дьявол, едва войдя в их страну, обратил свою жестокость против нас. С притворным сожалением на лице и с радостью в сердце они выслушивали ужасные душераздирающие сообщения о новых жертвах – сотнях тысяч людей, с которыми самым жестоким образом расправился враг. <…> Огромное множество евреев пыталось смешаться с деревенским или городским польским населением, но всюду им отвечали страшным отказом: нет. Всюду беглецов встречали закрытые двери. Везде перед ними вырастала железная стена, они – евреи – оставались одни под открытым небом, – и враг легко мог поймать их. <…> Ты спрашиваешь, почему евреи не подняли восстания. Знаешь, почему? Потому что они не доверяли соседям, которые предали бы их при первой возможности».

Вольнó нам поправлять Градовского сегодня, когда мы знаем о тысячах поляков – Праведниках мира, спасавших, несмотря на смертельный риск, евреев, но в индивидуальном опыте Градовского – в Лунне, в Колбасине и в Аушвице – такие случаи, повидимому, не запечатлелись.

Но не щадит он и «своих» – евреев. Так, он был поражен трусостью и предсмертной покорностью мужчин из семейного лагеря. Как «старожилы» Биркенау, те не могли уже питать никаких иллюзий относительно того, что произойдет с ними и с их семьями, но, в отличие от всех остальных, спрыгивавших с подножки поезда прямо в газовню, у них было время, чтобы подготовиться к этому и оказать хоть какое-то сопротивление (судя по всему, того же опасались и эсэсовцы). И хотя он сам же и поясняет те иррациональные механизмы, что парализуют евреев в такие минуты, но он явно разочарован, и примирительности в его тоне нет.

Не щадит он «своих» и из «зондеркоммандо», хотя именует их всех в главе «Расставание» не иначе как «братьями». И здесь – точно такой же «несостоявшийся героизм» евреев, прекрасно понимающих суть происходящей селекции в своих рядах, но расколотых ею надвое:¹²² одни были неспособны перешагнуть через черту личной безопасности, другие – через черту личной обреченности. Это относится и к нему, Залману Градовскому, лично, и он полностью признается в своей слабости и признает свой индивидуальный позор, смыть который смогло бы только восстание.

Очень интересен эпизод о некоем «покровителе» Колбасинского гетто, – вероятнее всего, его коменданте, – отбирающем у евреев последние ценные вещи. Даже этот грабеж, эта экспроприация материального добра воспринимается евреями по-особому – как некий лучик надежды, который, как знать, еще отзовется по-доброму на их положении. Именно так – не за деньги или миску баланды, а за лучик надежды – евреи трудились на врага и даже верили его словам.

Надежда (и прежде всего – надежда выжить) превращается в некий товар, в обмен на который можно и нужно что-то заплатить; в сочетании с наивностью и доверчивостью к врагам она оборачивается инструментом закабаления евреев и поддержания среди них покорности и дисциплины¹²³.

10

Между тем история Холокоста знает еще одно художественное произведение, которое можно поставить в один ряд с поэмой Залмана Градовского. Это «Сказание об истребленном народе» Ицхака Каценельсона.

Судьба самого Каценельсона (1896–1944) и его поэмы также беспримерны. Известный еврейский поэт и драматург из Лодзи, он уже в сентябре 1939 года попадает сначала в Лодзинское, а затем в Варшавское гетто, где 19 апреля 1943 года участвует в восстании. 20 апреля 1943 года Каценельсон и его сын Цви бегут из гетто, прячутся в арийской части города и с купленными гондурасскими паспортами покидают Варшаву с необычным заданием: написать поэму!.. Они попадают в Vorzugs-KZ (концлагерь для привилегированных евреев), размещавшийся в Виттеле в Эльзасе. И где-то между 3 октября 1943 года и 18 января 1944 года Каценельсон поэму создает! Спустя три месяца, 18 апреля 1944 года, отца и сына депортируют сначала в Дранси, а 1 мая 1944 года – в Аушвиц, куда они прибыли 3 мая и где вполне могла состояться первая и последняя «встреча» Каценельсона с Градовским¹²⁴.

Но что же стало с рукописью поэмы? Ее судьба не менее поразительна: сохранились оба ее экземпляра! Первый (оригинал) еще в марте 1944 года был разложен в три бутылки и закопан под деревом в Виттеле. В августе 1944 года Мириам Нович откопала бутылки и передала их Натану Экку¹²⁵, который был вместе с Каценельсоном в Виттеле и ехал вместе с ним в Аушвиц, но сумел выпрыгнуть из поезда и спастись. Уже в феврале 1945 года он написал предисловие к книге и начал искать автора – в надежде на то, что и Каценельсон каким-нибудь чудом остался жив. В конце 1945 года, так и не разыскав его, Экк опубликовал поэму в Париже в виде маленькой книжки. У него к этому времени оказался и второй экземпляр поэмы, который он сам переписал зимой 1944 года на папиросной бумаге, купленной на черном рынке. Стопку листов с поэмой зашили в ручку чемодана, с которым Рут Адлер¹²⁶, вооруженная уже не гондурасским, а английским паспортом, в 1945 году добралась до Палестины, – а с нею и поэма!¹²⁷

Перед Каценельсоном и Градовским стояли, в общем-то, схожие задачи – выразить в слове всю трагическую невыразимость катастрофы, постигшей евреев.

<…>

<…>

Горечь от предательского бездействия Бога переходит у Каценельсона не в громогласный упрек, а почти что в Иово богоборчество, в усомнение в самом существовании Того, кто смог все это допустить:

У Градовского еще больше оснований для подобного выяснения отношений со Всевышним, но, отчаявшись, он не вызывает Его на спор, ибо не связывает с Ним и упований. Если он и ждет спасения, то не сверху, а с востока – от Советов.

Бросается в глаза еще одно важное сходство между двумя поэмами. Девятая песнь «Сказания об истребленном народе» названа «Небесам» и посвящена небесам – она играет у Каценельсона точно такую же роль, что и глава «Лунная ночь» у Градовского¹³⁰. Оба адресуются к небесам, недоумевая, почему те – видя то, что творится внизу, – мирятся с этим и не бросают на убийц громы и молнии. Поэт разочаровывается в них («Я верил вам, я верил в вашу святость!..») и, в конце концов, просто отказывается смотреть наверх, на небеса – лживые и бесстыдные. Если евреи – все те же, что и 3000 лет назад, то небеса стали другими: лживыми, бездушными, предательскими. В такие небеса остается только одно – плюнуть. И тут догадка посещает поэта: «нет Бога там, на небе…» Нет потому, что Он умер, что Он тоже умер, умер, как и Его народ, что и Он – «с гурьбой и гуртом» – тоже убиенная жертва, а с ним погибло и нечто, еще более значительное для евреев, – идея единобожия!

Эта своеобразная традиция Иова – традиция разочарования и крайнего отчаяния, вплоть до усомнения и богоборчества – восходит еще к поэмам Бялика, автора поэмы о кишиневском погроме: «Небеса, если в вас, в глубине синевы/Еще жив старый Бог на престоле…»¹³². Нет больше в небесах и Луны из еврейской традиции, некогда благословенной и благословляющей, подарившей евреям их календарь…

И все же у Градовского Луна – не предательница, а свидетельница, и в вину ей он ставит лишь ту абсолютную бесстрастность, с какою она взирает на все, что творится где-то там, внизу.

11

Итак, Залман Градовский – не только одна из самых героических фигур еврейского Сопротивления, не только летописец, конспиратор и оптимист, он еще и литератор! Его «В сердцевине ада» – единственное из всех аналогичных свидетельств членов «зондеркоммандо» – не было ни дневником, ни письмом, ни газетным репортажем «с петлей на шее» из Anus’а Mundi. И хотя не найти в мире места, более не приспособленного для литературных экзерсисов и пестования литературных талантов, чем поздний Аушвиц-Биркенау периода крематориев и газовен, установка самого Градовского была именно литературной!

Он недаром сравнивает место, где ему довелось творить, с преисподней. Ад Градовского, в котором он пребывал и о котором поведал, неизмеримо страшнее дантовского своей вящей реальностью, заурядной обыденностью и голой технологичностью. Но в отличие от великого флорентийца Градовскому не довелось вернуться из преисподней живым.

Ни на «вынашивание замысла», ни на «работу с источниками» или над «замечаниями редактора» времени и возможности у Градовского не было. Еще до войны он показывал свои очерки главному писателю в их семье – зятю Довиду Сфарду – и все волновался: что-то он скажет о его писаниях? Тот, наверное, поругивал своего младшего родственника – за неистребимый сплав сентиментальности и патетики.

Этот сплав присутствует и в публикуемых текстах. Литературным гением в отличие от Данте Градовский не был. Но его слово, его стилистика и его образность, изначально сориентированные ни много ни мало на еврейское духовное творчество, на позднепророческие ламентации в духе Плача Иеремии, посвященного разрушению Храма в 586 году до нашей эры, удивительно точно соответствуют существу и масштабу трагедии. Просто уму непостижимо, как он это почувствовал и как угадал, – но строки Градовского пышут такой уверенностью, что писать надо так, и только так. Его поэтическое слово достигает порой поразительной силы и, вопреки всему, красоты!¹³³

Его записки, в точности так, как и рассчитывал Градовский, были найдены одними из первых почти сразу же после освобождения Аушвица-Биркенау, и это чудо стало каденцией его беспримерной жизни и смерти. Наконец-то он получил возможность быть услышанным и прочитанным.

В том числе – и на русском языке…

12

Для этого их пришлось «найти» еще раз.

Сначала – с упоминанием о записной книжке Залмана Градовского – в каталоге архива ВММ в Санкт-Петербурге.

Знакомство с самим документом, написанным на идише, и его историей иначе как потрясением назвать нельзя. И едва ли не первым движением души – еще до погружения в тему и в соответствующую литературу – стало: это должно зазвучать и порусски! И уже в январе 2005 года – года 60-летней годовщины с момента освобождения Освенцима – увидели свет первые на русском языке публикации Залмана Градовского.

То были публикации «Письма потомкам»¹³⁴– небольшого, но яркого фрагмента в уже существовавшем на тот момент переводе Меера Карпа. Все остальное нуждалось прежде всего в тщательном переводе, как нуждалась в нем и вторая – «иерусалимская» – рукопись Градовского, узнать о которой довелось уже из научной литературы. За этот неподъемный труд взялась и в течение двух лет довела его до конца Александра Полян.

Естественно, что параллельно возникла и другая задача – попытка осмысления того, что же представляют собой тексты Градовского, что значат они для истории и литературы. Каждая новая фаза работы над этим материалом давала только частичные ответы, и каждая ставила новые вопросы, порой еще более трудноразрешимые.

Выходу данной книги предшествовало появление различных ее фрагментов в целом ряде изданий. Изначально, в 2005 году, это было «Письмо потомкам» – в российской и немецкой периодике (московские «Известия» и «Еврейское слово», берлинские «Еврейская газета» и «Jüdische Allgemeine»), позднее вышли и более обширные фрагменты из записок Градовского в сопровождении некоторых аналитических материалов.

Бесспорно, важнейшей явилась публикация всего текста Градовского и значительной части сопровождающих его материалов в трех номерах журнала «Звезда» за 2008 год: июльском, августовском и сентябрьском. По сути, это не что иное, как первая, журнальная, версия книги в целом¹³⁵. Здесь впервые все дошедшие до нас тексты Залмана Градовского были представлены на русском языке как некая целостность.

В мае 2010 и январе 2011 года все тексты Залмана Градовского вышли в издательстве «Гамма-пресс» двумя отдельными книжными изданиями. Первое из них, выпущенное к 65-летию окончания Второй мировой войны¹³⁶, лишь отчасти соответствовало замыслу составителя¹³⁷. Закравшееся в журнальную версию и традиционные для советско-российской историографии обозначение описываемых лагерей как Освенцим и Бжезинка исправлены здесь на аутентичные Аушвиц и Биркенау.

Изначальный составительский план был реализован только во втором издании, выпущенном к 27 января 2011 года – годовщине освобождения Аушвица Красной Армией, отмечаемой в большинстве стран мира как День памяти жертв Холокоста¹³⁸. Книгу составили как бы три части. В первую, вводную, вошли заметки «От составителя», «От переводчика» и вступительная статья «И в конце тоже было слово…» (на сей раз аутентичная). Во вторую – главную – тексты самого Градовского с примечаниями. И, наконец, в третью, названную «Приложения», – статьи П. Поляна «Чернорабочие смерти: зондеркоммандо в Аушвице-Биркенау», «Уничтоженный крематорий: смысл и цена одного восстания», «История обнаружения, перевода и публикации рукописей, найденных в Аушвице», а также составленная им «Хроника зондеркоммандо в Аушвице-Биркенау»¹³⁹. Иллюстративный материал был значительно расширен и собран в специальную вкладку.

По сравнению с публикацией в «Звезде», иною в книгах стала композиция текстов самого Градовского. В журнале первым стоял документ, написанный явно последним, – «Письмо из ада», благодаря чему весь текст окрашивался эмоциональностью и темпераментом этого обращения к потомкам, написанного незадолго до смерти. В книгах же возобладал историко-хронологический подход, сохраненный и в настоящем издании: начиналось все с того, что предшествовало Аушвицу («Дорога в ад»), далее следовали события, происходившие в самом Аушвице-Биркенау («Дорога в ад», «В сердцевине ада»), и, наконец, завершается все «Письмом из ада» – страстным предсмертным призывом – нет, криком! – обращенным к нам, его современникам и потомкам: найти и прочитать записки, понять и сохранить гневную память о том немыслимом, что здесь, в земном аду, творилось.

Призывы к мести Градовский оставил другим. Сам же заканчивает свое «Письмо» словами: «Пусть будущее вынесет нам приговор на основании моих записок, и пусть мир увидит в них хотя бы каплю того страшного трагического света смерти, в котором мы жили».

В сентябре 2013 года в ростовском издательстве «Феникс» вышло первое издание настоящей книги.

 

 

¹ Фонетически правильнее Залмен, но в русской традиции общепринятым является Залман. Полное имя Градовского, по сообщению Й. Эйбшица, было двойным – Хаим-Залман (Yizkor-Book Suwalk. Kahan. NY, 1961. P. 369).

² Обе книги были изданы в Вильно в 1900 г. См.: Yofe A. Makhaze Avraham. Wilno, 1900; Yofe, E. Even Lev. Wilno, 1900. В 1962 году в НьюЙорке вышли репринтные переиздания обеих книг, подготовленные шурином З. Градовского. См.: http://www.hebrewbooks.org/14761, http://www. hebrewbooks.org/14760

³ Фреймарк, родом тоже из Сувалок, даже называет всех троих братьев (и, вероятно, не вполне незаслуженно) раввинами (YVA. 03-2270).

⁴ В частности, на белорусско-литовском его диалекте (Полян А, 2011. С. 10).

⁵ И. Выгодский в предисловии к первому изданию «В сердцевине ада» на идише, вышедшем в 1977 г. в Иерусалиме, усматривал в текстах Градовского следы подчеркнутой экспрессивности и стилистической близости с произведениями популярного польского писателя и журналиста начала XX века Стефана Жеромского (1864–1925).

⁶ А. Полян обратила внимание на то, что «…в текстах Градовского отразилось и особое словоупотребление, сложившееся в среде узников. Говоря об отношении лагерного начальства к заключенным, Градовский избегает по отношению к узникам слова «человек», называет их только «номер» или «хефтлинг». Барак может называться словами «барак», «блок» и «кейвер» – «могила» (Полян А., 2011. С. 10–11).

⁷ Д. Сфард в предисловии к первому изданию «В сердцевине ада» на идише называет фамилию Злотеяблко (Zlotejablko), что является польской калькой с фамилии Апфельгольд. По сведениям Д. Грайфа, Соня Апфельгольд родилась в Макове-Мазовецком (Greif, 1999. P. 277–278).

⁸ Этимологически Лунна – слово балтского происхождения, означающее «трясина, низинная местность»; в русском языке не склоняется (в польском склоняется). В настоящее время здесь проживает около 1000 человек, среди них ни одного еврея. О евреях напоминают только фрагменты кладбища, в 2000-е гг. приведенные в порядок американскими волонтерами, да памятный знак, установленный в начале 2006 г.: «Вечная память 1459 жителям местечка Лунно, безвинно убитых в годы Великой Отечественной войны». Надпись и на идише, так что о еврейском происхождении этих жителей догадаться нетрудно, но прямого указания на это в тексте надписи, как в старые советские времена, все же нет (см.: Новый час. Минск, 2007, № 4; см. также созданный Р. Маркус сайт: Было когда-то местечко под названием Лунно: www.shtetlinks.jewishgen.org/lunna).

⁹ Довид Сфард родился в 1903 или в 1905 г. на Волыни. После советской аннексии Восточной Польши перебрался в Москву, где работал в кругах, близких к Коминтерну. После войны вернулся в Польшу, а в 1969 г. переехал в Израиль, где сотрудничал с Яд Вашемом. Умер в Иерусалиме в 1981 г. (см.: Nalewajko-Kulikov, 2006).

¹⁰ Помимо тех, кого убили в Аушвице, в семье Градовского погибли также: Циля, жена Д. Сфарда (вместе с сестрой Градовского Фейгеле они в начале войны находились в гетто в Отвоцке, близ Варшавы, обе погибли в Треблинке); отец Градовского Шмуэл (20 июня 1941 года он уехал в Литву повидать двух других своих сыновей – Аврома-Эйвера и Мойше), его схватили в Вильно (где немцы были уже 24 июня), а сыновей – в Шяуляе (26 июня). Их дальнейшая судьба неизвестна, хотя и очевидна.

¹¹ Ни о каких публикациях его литературных опытов не известно.

¹² Гродно с ходу взял 8-й корпус 9-й армии и, не останаливаясь, пошел дальше. Территорию же заняла 403-я дивизия охранения тыла под командованием Вольфганга фон Дитфурта, установившая в городе полевую комендатуру № 815 (BA-MA. RH.26-403). 30 июня 1941 г. Гродно посетили Гейдрих и Гиммлер.

¹³ Розенблат Е.С., Еленская И.Э. Лунна // Холокост на территории СССР, 2009. С. 543. В литературе встречаются и другие даты (24 и 28 июня).

¹⁴ См. свидетельство Э. Айзеншмидта: www.shtetlinks.jewishgen.org/ lunna

¹⁵ В это же гетто были перемещены и евреи из близлежащего местечка Вольпа, сильно пострадавшего от июньских бомбардировок (см.: Berachowicz-Kosowska, 1948).

¹⁶ Кловский Даниил Давидович (1929, Гродно – 2004, Самара). Вместе с отцом он был депортирован сначала в Штутгоф, а затем в Аушвиц (№ 171819), был в Бухенвальде. После войны сумел поступить в Ленинградский электротехнический институт связи. Заведующий кафедрой теоретических основ радиотехники и связи Куйбышевского электротехнического института связи (ныне – Поволжская государственная академия телекоммуникаций и информатики), заслуженный деятель науки и техники РФ, профессор. Его книга «Дорога из Гродно» (Самара, 1994) в 2003 г. была переведена на английский язык.

¹⁷ В 1942 г. переименованного в Гартен.

¹⁸ Начиная с сентября 1942 г. бургомистром (амтскомиссаром) Гродно был майор Георг Штайн. Гродненским уездным комиссаром был фон Плетц, а начальником гестапо и его заместителем – оберштурмфюрер СС Хайнц Эррелис и унтерштурмфюрер СС Эрих Рот.

¹⁹ Ср.: «Безвыходность, готовность снести любое унижение и обиду, это жизнь без собственного достоинства. Ходить – только по тротуарам, только съежившись и только с желтыми звездами, нашитыми одна на груди, другая на спине. Они прожигали рубашку, они опаляли кожу, как жгучие клейма, как выставленные напоказ знаки <…> позора» (Кловский, С. 26). Кловскому, например, даже стало казаться, что он стал меньше ростом.

²⁰ Кловский, 1994. С. 26.

²¹ См.: Кловский, С. 30–31; Абкович, 2002. С. 10–22.

²² Пивоварчик С.М. Гродно // Холокост на территории СССР, 2009. С. 241–247. Впрочем, Гиммлеру, посетившему вместе с Гейдрихом Гродно именно в эти дни, такая малопродуктивная деятельность айнзаткоммандо показалась преступно «пассивной» (Klein, 1997. S. 321). И в самом деле, пустяки – по сравнению с самим Белостоком, где Гиммлер побывал 9 июля и где было тогда расстреляно от 1200 до 3000 евреев-мужчин (Ogorreck, 1996. S. 122–123).

²³ Одной из последних его жертв стал сам Д. Бравер (по другим сведениям, Бравер совершил самоубийство).

²⁴ Бежать из гетто было практически невозможно, но несколько побегов все же было. Если беглецов ловили, то кончалось все публичной казнью – расстрелом или повешением.

²⁵ Führer-Erlasse, 1997. S. 191–194 (№ 103, 106).

²⁶ Впрочем, об относительности этого «почти» можно составить достаточное представление по статье Е.С. Розенблата и И.Э. Еленской о Белостокском округе (Холокост на территории СССР, 2009. С. 68–70).

²⁷ Букв.: «Без евреев» (нем.)

²⁸ Другое встречающееся название – Лососно (по ближайшей к лагерю железнодорожной станции).

²⁹ Указом президента Белоруссии от 24 апреля 2008 г. Колбасин и железнодорожная станция Лососно были включены в городскую черту Гродно (www.news.tut.by/society/107808).

³⁰ Розенблат Е.С., Еленская И.Э. Округ Белосток // Холокост на территории СССР, 2009. С. 68–70.

³¹ Шталаг 324.

³² См.: Лагеря советских военнопленных в Беларуси, 2004. С. 123, со ссылками на: ГАРФ. Ф.Р-7021. Оп. 86. Д. 34. Л.15–17; Д. 39. Л. 2–6; Национальный архив Республики Беларусь. Ф. 845. Оп. 1. Д. 6. Л. 48–49, 54–55; Государственный архив Гродненской области. Ф.1029. Оп. 1. Д. 75. Л. 2–33.

³³ См.: Сильванович С.А., Сильванович И.Н. Холокост в истории Лунно: Лунненская средняя школа им. Героя Советского Союза И. Шеремета. 2008. С. 8 (рукопись). По свидетельству Мордехая Цирульницкого, в тот же день в Колбасино пригнали и евреев из Острина (Цирульницкий, 1993. С. 452–453).

³⁴ См. свидетельство Э. Айзеншмидта (Greif. 1999. S. 236).

³⁵ М. Цирульницкого и других евреев из Острина, прибывших в Колбасино в тот же день, что и Градовский, посадили в предыдущий эшелон, отошедший из Лососно 2 декабря.

³⁶ См. свидетельство Э. Айзеншмидта: Greif. 1999. S. 238.

³⁷ В конце ноября и начале декабря сюда стали поступать евреи и из самого Гродно: накануне отправки в Колбасино партию отобранных евреев обыкновенно собирали в синагоге, где и держали до утра. Оба городских гетто по мере опустошения и опустения ликвидировались: сначала второе (в ноябре 1942 года), а за ним и первое (в январе – марте 1943 г.).

³⁸ Помимо Кловского, об этом же свидетельствует и Я.А. Гордон, сопровождавший эту необычную колонну как врач (см. ниже).

³⁹ Мужчины получили номера от 80764 до 80994 (Czech, 1989. S. 354). По воспоминаниям Э. Айзеншмидта, получившего первый из этих номеров, селекцию прошли 315 чел., одни мужчины, в том числе его отец и один из братьев (Greif, 1999. S. 240). Интересно, что Я.А. Гордон, получивший при регистрации номер 92627, сообщает не о трех, а о четырех селекционных шеренгах во время «обработки» эшелона, с которым он сам прибыл в Аушвиц 22 января 1943 г.: прошедшие селекцию трудоспособные мужчины и трудоспособные женщины составляли две разные шеренги (см. его показания от 17.05.1945 – APMAB. Dpr.-Hdl1. Process Höss. F.1a. S. 158–176).

⁴⁰ По свидетельству Э. Айзеншмидта, в члены «зондеркоммандо», из числа их земляков из Лунны, кроме него и Градовского, попали также Нисан Левин, Кальман Фурман, Залман Рохлин и Берл Беккер. Общение в бараке, однако, не сводилось к принципу землячества. Вечерами велись долгие беседы втроем со Шлоймэ Де-Геллером, светловолосым адвокатом из Волковысcка, и Лейбом Лангфусом, худощавым и длинным магидом из Макова, пытавшимся даже соблюдать кашрут. А на Пасху 1944 г. они даже пекли мацу, раздобыв муку на кухне у советских военнопленных (Greif, 1999. S. 276–277).

⁴¹ Первыми опознавательной татуировке подверглись советские военнопленные еще осенью 1941 г.: номера накалывались им на правой стороне груди. Начиная с апреля 1942 г. эта же практика была распространена на узников неевреев и евреев-мужчин, известны случаи с номерами, вытатуированными на шее. Начиная с 1943 г. татуировка была распространена на всех регистрируемых узников, кроме немцев (неевреев): номера (а евреям и цыганам еще и буквы из их серий номеров – «A», «B» или «Z») накалывались на запястье на левой руке (сообщено А. Килианом).

⁴² Имеются в виду блоки 9 и 2 сектора Б в Биркенау. Заметим, что внутрилагерный маршрут братьев Драгонов, прибывших на рампу одним днем раньше, чем Градовский, был другим: они попали сначала в карантинный барак № 25 сектора B, там состоялась вторая селекция, после чего братья попали в тот же блок 2, что и Градовский. Перевод «зондеркоммандо» в блоки 11 и 13 сектора Д состоялся позднее.

⁴³ При этом почти сразу их разделили на две, видимо, неравные порции – «зондеркоммандо-1» и «зондеркоммандо-2» – в зависимости от того, на каком из двух так называемых Бункеров – 1 или 2 – им предстояло работать. В первой, куда попал и Э. Айзеншмидт, было 130–150 чел. Вместе с четырьмя евреями из Макова-Мазовецкого и еще одним он попал в шестерку грузчиков, которые закидывали трупы на большую вагонетку и катили ее к яме, где их предстояло сжечь. Вагонеток было шесть, и на каждой умещалось от 10 до 15 трупов. Самая страшная работа в этом конвейере, – одев противогазы, извлекать трупы из газовой камеры и подтаскивать их к вагонеткам, – досталась другой шестерке (см.: Greif, 1999. S. 240–245).

⁴⁴ См. об этом выше.

⁴⁵ См. у самого Градовского, в главе «Расставание».

⁴⁶ Об этом свидетельствуют, в частности, Фреймарк (в передаче Б. Марка) и Эйбшиц (YVA. М 99/944).

⁴⁷ YVA. 03-2270. Отдельная благодарность И. Рабин, отыскавшей этот датированный маем 1962 г. документ и переведшей его на русский язык. В архиве ZIH обнаружен только один след этой переписки, а именно запись в журнале исходящей корреспонденции об ответе Б. Марка от 12 июня 1962 г.

⁴⁸ Его имя еще не раз возникнет в этой книге.

⁴⁹ Скорее всего это Л. Лангфус из Макова.

⁵⁰ Оберкапо до Каминского был немец Август Брюк.

⁵¹ То есть не мог ничего сделать.

⁵² По-видимому, посредством газа «Циклон», но разновидности А, нацеленной на насекомых.

⁵³ Аэродром Фоджа в Южной Италии стал базой 15-й воздушной армии США еще в конце 1942 г., а с апреля 1943 г. оттуда начались дальние полеты в Польшу.

⁵⁴ Большие ворота (польск.). Устойчиво употребляется для обозначения въездных сооружений в концлагерях.

⁵⁵ «Die Arbeit macht frei!» – «Через труд на свободу!» (нем.)

⁵⁶ Э. Айзеншмидт сообщает, что зондеркоммандовцы, отвечавшие за поддержание огня, старались ночью подбрасывать побольше угля, чтобы пламя было лучше видно с самолетов (см.: Greif, 1999. S. 255).

⁵⁷ Например, члены «зондеркоммандо» Лейме Филишка и Авром-Берл Сокол (см. их свидетельства от 31.05.1946 в: ZIH, Relacje № 301/1868, на идише).

⁵⁸ См.: Greif, 1999. S. 167–168.

⁵⁹ См.: Greif, 1999. S. 276–279.

⁶⁰ Есть указания и на то, что зондеркоммандовцы прятали в пепле также и культовые принадлежности, в том числе и свитки Торы.

⁶¹ Сами по себе эти «дебаты» во многих странах рассматриваются как преступные. Но не случайно отрицатели Холокоста, оспаривающие чуть ли не любое высказывание о нем, фактически «не замечают» свидетельств Градовского и других зондероммандовцев. См. об этом подробнее: Полян П. Отрицание и геополитика Холокоста // Отрицание отрицания…, 2008. С. 21–102.

⁶² Ср. с позднейшим интервью, взятым у Ш. Драгона Г. Грайфом: «Залман Градовский из Гродно расспрашивал различных членов «зондеркоммандо», работавших на разных участках, и вел записи о людях, которых отравили газами и сожгли. Эти записи он закапывал возле крематория III. Я откопал эти записи сразу после освобождения и передал их советской комиссии… Комиссия забрала все материалы в Советский Союз. Я знаю, что там лежат еще и другие схроны с дневниками и рукописями погибших. Искать их надо напротив печей крематория. Точное место назвать не могу, так как после взрыва крематория местность изменилась» (Greif, 1999. S. 167).

⁶³ По другим сведениям – военного следователя, капитана юстиции.

⁶⁴ Об этом сообщается в материалах процесса против Хëсса, бывшего коменданта концлагеря Аушвиц.

⁶⁵ См. подписанный военным следователем, капитаном юстиции А. Поповым и понятыми О.Н. Мищенко и С. Штейнбергом «Протокол осмотра алюминиевой широкогорлой фляги. 1945 года, марта 5 дня» (ГАРФ. Ф. Р-7021. Оп. 108. Д, 8. Л. 171).

⁶⁶ Greif. 1999. S. 167. См. об этом ниже.

⁶⁷ Авдеев Михаил Иванович (1900–1977), главный судебно-медицинский эксперт СССР и начальник Центральной судебно-медицинской лаборатории Центрального военно-медицинского управления Министерства обороны СССР. В годы Великой Отечественной войны принимал активное участие в работе ЧГК.

⁶⁸ Сообщено Валентином Петровичем Грицкевичем, одним из старейших научных сотрудников музея.

⁶⁹ Кроме того, без номеров были зарегистрированы три экземпляра перевода записной книжки объемом в 16 страниц (из них 1-й экз. был отправлен в Москву), а также три катушки пленочных негативов и два 92-страничных комплекта отпечатков с этих негативов.

⁷⁰ Их тексты и составляют первую и третью части настоящего издания.

⁷¹ Первоначальный схрон был, вероятно, бутылочным.

⁷² Это явствует из его письма к автору от 26 января 2005 г. (в архиве П.М. Поляна).

⁷³ Впрочем, и первая публикация «Доктора Живаго», – пусть и не всего романа, а лишь его нескольких глав, – состоялась именно в Польше, в журнале «Мнения», вскоре после этого закрытом.

⁷⁴ Справка предоставлена его сыном, С.А. Лопатенком.

⁷⁵ Эта статья на сегодняшний день не разыскана. В состав передачи входил, по-видимому, и протокол об обнаружении рукописи Градовского.

⁷⁶ Кожец Павел (1919–2012) – польский и еврейский историк и публицист. Участник восстания в Белостокском гетто 16–17 августа 1943 г. В послевоенные годы – в Лодзи: сотрудник органов безопасностсти и убежденный коммунист. Но, после того как в 1968 г. государство публично обвинило его в сионизме, прозрел и эмигрировал в Париж, где много лет занимался историей польского антисемитизма.

⁷⁷ Сообщено С.А. Лопатенком.

⁷⁸ Для нее он подготовил материал о восстании в Варшавском гетто.

⁷⁹ См.: Gradowski, 1969. P. 172–204; Mark, 1985. P. 156–158.

⁸⁰ См. Приложение 4 (1962 год).

⁸¹ См. в 1-й части, в главе «История обнаружения, перевода и издания рукописей, найденных в Аушвице».

⁸² «Книга и знание» (польск.) – название официального партийного издательства в Варшаве. Обсуждаемое издание не состоялось.

⁸³ ZIH. Zesp. 592 / 62 (нам сообщено М. Чайкой).

⁸⁴ На это указывает характерная неточность в этой заметке, на которую обратила внимание И. Рабин: «Гродовский» вместо «Градовский». Точно такая же ошибка имеется и в машинописной копии русского перевода М. Карпа (в самом автографе М. Карпа написано правильно: «Градовский»).

⁸⁵ «Процесс против Мулки и других» во Франкфурте-на-Майне начался 20 декабря 1963 г., его последнее, 183-е заседание состоялось 19 августа 1965 г. Среди свидетелей на процессе были и советские граждане – Николай Васильев, Александр Лебедев, Андрей Погожев и Павел Стенкин. Там же, во Франкфурте-на-Майне, состоялись две первые большие выставки, посвященные Холокосту и имевшие большой политический резонанс: с конца ноября 1963 г. – посвященная Варшавскому гетто, а с 19 ноября 1964 г. – посвященная Аушвицу-Биркенау (Auschwitz-Prozess 4Ks2/63… 2004).

⁸⁶ Mark B., 1972. S. 75–78.

⁸⁷ См. в Приложении 4.

⁸⁸ Интересно, что самая первая статья о Градовском была написана еще в 1962 г. по-русски – Антоном Лопатенком – и предполагалась к публикации в польском издании Градовского.

⁸⁹ Именно так представлял дело Иосиф Волнерман, сын Х. Волнермана (со слов И. Рабин, беседовавшей с ним осенью 2008 г.).

⁹⁰ Подробнее об этом см. примечания к началу главы «Расставание» в рукописи Залмана Градовского «В сердцевине ада».

⁹¹ Какие-либо следы таких переговоров в этом архиве не обнаружены (сообщено А. Париком).

⁹² Во внутреннем архиве Яд Вашема каких-либо следов переговоров или контактов с Волнерманом не обнаружено.

⁹³ Волнерман называет людей, которые помогали ему на разных этапах: Азриэль Карлибах (редактор газеты «Маарив»), Довид Флинкер (редактор газеты «Тог-Форвертс») и Йосеф Кармиш, сотрудник Яд Вашема.

⁹⁴ Jewish creativity in the Holocaust, 1979. P. 32.

⁹⁵ Исключение составляет лишь один из пяти листов оригинала рукописи. Х. Волнерман передал один такой лист в Яд Вашем.

⁹⁶ Оригинал был предоставлен Волнерманом для микрофильмирования, состоявшегося 9 мая 1961 г. См.: YVA. JM/1793.

⁹⁷ Особняком стоит история их перевода на русский язык – см. ниже.

⁹⁸ То есть массовой ликвидации 8 марта 1944 г. евреев из гетто Терезина, привезенных в Аушвиц в сентябре 1943 г.

⁹⁹ Сами купюры, правда, в тексте обозначены.

¹⁰⁰ Отмечая, что в тексте Градовского встречаются неудачные, а также трудночитаемые пассажи, она их ему, начинающему писателю, великодушно прощает: ах, ведь у него не было достаточно времени для художественной обработки! (Čapkova, 1999) Главное для нее – это непреходящее значение текста как документального свидетельства, отсюда и ее нелепый упрек: вместо того чтобы сосредоточиться на фиксации происходящего, он, видите ли, позволял себе художественно домысливать факты, которым не был свидетелем (например, то, что происходило в бараках накануне уничтожения)! К тому же она не нашла ничего лучшего, как защищать «своих» терезинцев от «нападок» Градовского, ожидавшего, что терезинцы, поняв, что их ждет, обязательно восстанут! (Другой их «защитник» – Мирослав Карный с такими примерно тезисами: как могли терезинцы положиться на «зондеркоммандо», если они ничего друг о друге не знали? И почему это члены «зондеркоммандо» сами не поднимали восстание, а только ожидали этого от других?) Обо всем этом можно и размышлять, и рассуждать, но разве можно против этого «протестовать»?

¹⁰¹ О Я. Гордоне в Колбасине вспоминал и М. Цирульницкий, добавляя, что встретился с ним и в Аушвице, где тот входил в активисты Сопротивления (Цирульницкий, 1993. С. 452–453).

¹⁰² Красная звезда. 1945. 8 мая. 6 июня 1945 г. это «Сообщение…» было опубликовано в Москве отдельной брошюрой и в том же году переиздано еще раз – в Ульяновске.

¹⁰³ См. протокол свидетельства Я. Гордона от 17–18 мая 1945 г. (APMAB. Process Höss. F.1a. S. 158–176).

¹⁰⁴ См.: ГАРФ. Ф. Р-7445. Оп. 2. Д. 413. Л. 40.

¹⁰⁵ См.: Полян А., 2011. С. 9.

¹⁰⁶ Возможно, эти рефрены писались позднее текстов глав и одновременно – или хотя бы незадолго до него – «Письма…». Для проверки этой гипотезы необходим доступ к оригиналу рукописи (важно было бы проанализировать бумажные носители, чернила, почерк), но такой возможностью мы, увы, не располагали.

¹⁰⁷ Последняя страница записной книжки обрывается на фразе «Только недавно я…» – иными словами, текст, возможно, не завершен.

¹⁰⁸ Другой обсуждавшийся на стадии подготовки вариант заглавия – «Посреди преисподней».

¹⁰⁹ Две последние главы разбиты автором и на внутренние главки, снабженные авторскими же названиями. Но в «Лунной ночи», не говоря о «Дороге в ад», такого членения нет. Тем не менее принцип внутренней структуризации выдержан – в данном случае составителем, и в них отдельные смысловые блоки разделены друг от друга спусками.

¹¹⁰ Обращает на себя внимание следующий – и, вероятно, непреднамеренный – параллелизм композиции «Дороги в ад» и «В сердцевине ада»: в обоих случаях их завершающим элементом является рассказ о селекции.

¹¹¹ Формально первое предисловие обособлено и играет тем самым роль предисловия ко всему тексту. Но для того, чтобы действительно им являться, оно слишком мало отличается от двух других.

¹¹² Это имеет еще и сугубо практический смысл: автор не знал, какую из рукописей и куда он закопает, какая из них сохранится, и оттого время от времени он перемежал изложение такими «визитными карточками».

¹¹³ Такой же шок пережил и Залман Левенталь (см.).

¹¹⁴ И действительно, около 100 человек из «зондеркоммандо» уцелели! Для них эта надежда сбылась!

¹¹⁵ Эта бесчувственность, согласно Краузу и Кулке, имела и внешнюю форму проявления, а именно черты особой жесткости в выражении лица (Kraus, Kulka, 1991. S. 201).

¹¹⁶ См., например: Полян А., 2011. С. 10.

¹¹⁷ Этим наблюдением я обязан И. Рабин.

¹¹⁸ Заглавие дано составителями. Другой вариант заглавия, попавший и в публикации, – «Письмо потомкам».

¹¹⁹ Так называемая гематрия (см. выше).

¹²⁰ При первой и малейшей возможности обитатели ада, как и в своей земной жизни, писали стихи, рисовали картины и, как однажды в Терезине, создавали оперы! Иногда творческое начало в человеке проявлялось впервые именно «в аду». Но, как заметила А. Шмаина-Великанова, всегда в таких случаях творчество оказывалось насущным и востребованным, приобретало как для творца, так и для читателей, слушателей или зрителей статус молитвы.

¹²¹ К аналогичным приемам относятся и многократные повторы вводных фраз (например, «Кто знает…»).

¹²² Здесь, как и в «Чешском транспорте», снова появляется дихотомия «мы» – «они», только носит она теперь внутриеврейский характер.

¹²³ Ср. у Тадеуша Боровского: «Не от рук нацистов, а от надежды мы все погибали. Надежда – наш Циклон Б» (Боровский Т. Прощание с Марией. М., 1989).

¹²⁴ Косвенным подтверждением того, что такая встреча действительно состоялась, является рассказ Лангфуса о французском раввине, прибывшем из Виттеля.

¹²⁵ Впоследствии историк, сотрудник Яд Вашем, в 1960-е гг. – редактор издания «Известия Яд Вашем».

¹²⁶ Рут Адлер (1919–?), немецкая еврейка из Дрездена, с 1935 г. жила в Палестине. Начало войны застало ее у родителей в Париже: родителей и младшую сестру отправили в Аушвиц, а саму Р. Адлер интернировали и содержали в лагерях Безансон и Виттель, где она и познакомилась с И. Каценельсоном. Став частью одной из обменных акций между воюющими сторонами (гражданские лица, главным образом евреи, в обмен на немецких военнопленных), она сумела тайно вывезти и сохранить часть архива поэта.

¹²⁷ Обе рукописи – и «бутылочная», и «чемоданная» – в настоящее время хранятся в Музее борцов гетто, что в кибуце Лохамей Хагетаот (Lochamej Hagetaot) на севере Израиля.

¹²⁸ Каценельсон, 2000. С. 17, 19, 21.

¹²⁹ Каценельсон, 2000. С. 17.

¹³⁰ Кстати, луна есть и у Каценельсона, но это всего лишь часть небес, причем специфическая: он попросту называет ее лицемеркой и даже проституткой, выходящей ночью на панель.