Говорил схиархимандрит Андроник (Лукаш): «Смех, шутки и ласки — не дело монаха, это привычки мира, от которого он отрекся. Если монах стяжает благодать, то и без шутливости и внешней ласковости в словах он сможет утешать людей».

 

Иеромонах Василий (Пирцхелава), подвизавшийся в Бетании, рассказывал: «Я уже с детских лет хотел пойти в монастырь, хотя не был ни в одном монастыре и только на картинках видел монахов. Мои родители сначала думали, что это детские фантазии, однако прошли годы, я повзрослел, но не оставил своего намерения. Тогда они сказали: “Сначала окончи институт, получи диплом, а затем делай как знаешь”. Наверное, они думали, что в институте у меня начнется другая жизнь и я забуду о монашестве.

Когда я закончил педагогический институт в Гори, то приехал в село к родителям, отдал им свой диплом на память и сказал, что теперь я иду в монастырь. Они словно окаменели: не уговаривали меня, не плакали и даже не попрощались; только недавно мать приехала посмотреть, как я живу, и в тот же день уехала назад».

Я сказал: «Чтобы исполнить просьбу родителей, вы потеряли четыре года?». — «Нет, больше: надо было еще время, чтобы забыть то, чему меня учили в институте», — ответил он.

Однажды во дворе Бетанского монастыря я беседовал с отцом Василием о трудностях приходской жизни для монаха и говорил, что счастливы те, кто живет в монастыре. В это время мимо нас прошел схиархимандрит Иоанн; лицо у него было сосредоточено, он смотрел не на нас, а куда-то вдаль, вид его мог бы показаться грозным для тех, кто не знал его. Казалось, он внутренне спорил с кем-то или кого-то прогонял. Отец Василий тихо сказал: «Он все знает, о чем мы говорим». Возможно, отец Иоанн показал, какая в монастыре борьба с бесами, а может быть, видя мои искушения и немощь, отгонял от меня демонов, как пастух посохом — собак. Я ушел из монастыря, испытывая облегчение, с радостью в сердце.

Сказал иеромонах Василий: «Самый страшный грех для монаха — блуд. Другие грехи, по сравнению с ним, — это пыль, которую легко сдуть».

Говорил он: «Я слышал от одного старца, жившего много лет на Афоне, что священник, который совершает блуд и при этом литургисает, еще до смерти находится в аду. Когда он возглашает: «Мир всем» и «Благословение Господне на вас», то Ангел алтаря говорит: «Благословение от Бога народу, а тебе — проклятие». Когда он причащается, то его душа становится черной, как сожженный уголь. Когда он кончает служить Литургию, то диавол подходит к нему и целует в губы как своего друга».

Он рассказывал: «Жили недалеко друг от друга два брата-монаха. Один пошел в город по каким-то делам и там пал. А другой видел во сне: бурлящее море, его брат-монах шел по скользкой скале и вдруг упал в пучину. Он стал кричать во сне: “Помогите!”, но море заглушило его голос».

Я спросил иеромонаха Василия: «А есть ли грех тяжелее этого греха?». — «Отчаяние и самоубийство, — ответил он. — Но чаще всего приводит монаха к отчаянию блуд». — «А за что попускается впасть в блуд монаху, ведь он молится Богу и хочет спастись?». — «За непослушание и неисповеданные грехи». Я снова спросил: «А прощается ли этот грех священнику?». «Пусть это решает архиерей», — ответил он.

Иеромонах Василий говорил: «Мне предлагают архиерейство, но я дал слово не покидать Бетанского монастыря и служить старцам до смерти их или моей».

Иеромонах Василий говорил: «За что мне такая милость Божия: я живу около двух Ангелов!».

Он же говорил: «Сколько раз я хотел вымыть ноги старцам, но они, даже будучи больны, не разрешали мне этого делать!».

Однажды иеромонах Василий возвращался в обитель по дороге, проходившей через лес. На него напали разбойники, которым он ранее помешал увезти монастырскую корову, и жестоко избили. Отец Василий едва дополз до монастыря. После этого он заболел чахоткой и вскоре умер. Его нашли мертвым в келии перед аналоем, на нем были епитрахиль, мантия и клобук, точно он оделся во все монашеские одежды, чтобы отправиться в далекий путь. Смерть застала его на молитве.

В день, когда над иеромонахом Василием совершали отпевание, в монастырь прибыло много народа. Приехала также его мать и другие родственники. Они сказали, что должны взять тело отца Василия, увезти его в деревню и похоронить на своем кладбище. Народ возмутился: люди не хотели отдавать тело монаха тому миру, от которого он ушел, и требовали похоронить его в монастыре. Но схиархимандрит Иоанн сказал: «Я знаю этих людей: если вы помешаете им, то может быть кровопролитие, или же они вернутся, когда здесь никого не будет, выкопают гроб из земли и все равно сделают то, что задумали». Когда закончилось отпевание, то родные по плоти и односельчане увезли тело отца Василия. Затем прошел слух, что они сбрили у него бороду, сняли монашескую рясу, одели пиджак и галстук и похоронили по своим обычаям. Узнав об этом, схиархимандрит Иоанн прослезился: «Он дважды мученик: один раз — при жизни от разбойников, а второй раз — по смерти от своих родных; за это он примет двойную награду. Где бы ни лежало его тело, а душа его с нами». И уже обращаясь к почившему отец Иоанн сказал: «Сын мой, Василий, я думал, что ты похоронишь меня, но вот я, старец, стою над твоим гробом».

 

Спросили у схиархимандрита Виталия, что он нашел лучшего для спасения. Он ответил: «Молитву с покаянием».

Сказал схиархимандрит Виталий: «Некоторые пустынники прочитывают всю Псалтирь, а другие — одну кафизму читают двадцать раз. Я делаю первое ради братии, но предпочитаю второе».

Рассказывал схиархимандрит Виталий: «Бесы искушают людей, живущих в миру, через помыслы, а пустынникам они являются в чувственных образах. Мы слышали по ночам рев зверей, крики людей, которые хотят напасть на наши хижины, стук шагов на чердаке, как будто кто-то ходит там; иногда мы видели, что к нам пришли посетить нас знакомые люди, но это оказывалось призраком. Я испытал тяжелое искушение от бесов. Мне ночью во сне казалось, что мертвец наваливается на мою грудь, я не могу пошевелиться под его тяжестью, у меня немеет язык, я не могу произнести слова молитвы. Это продолжалось долго. Наконец, собравшись с силами, делаю мысленно крест, затем начинаю говорить: “Да воскреснет Бог” — и чувствую, что каменная плита сваливается с моей груди. Я написал своему духовному отцу об этом с просьбой, чтобы весь монастырь помолился обо мне. Невозможно представить ужас от приближения демона тому, кто не испытал этого сам».

Еще рассказывал схиархимандрит Виталий: «Однажды зимой я вышел ночью из келии и увидел большую собаку. Я стал звать ее, но она в ответ завыла. Я понял, что это волк, который готовится броситься на меня, и закричал: “Господи, молитвами отца моего духовного, схиигумена Серафима, помилуй меня!” — и волк, как будто гонимый невидимой силой, убежал в лес. Это был уже не призрак: наутро мы увидели на снегу волчьи следы».

Отец Виталий говорил: «И в милиции есть добрые люди. Однажды, когда я странствовал, меня схватила милиция и била, а начальник заступился за меня и сказал: “Не бейте его сильно, а то он умрет, и тогда хлопот не оберешься”. Тогда меня перестали бить ногами, а только таскали за волосы и бороду».

 

Архимандрит Гавриил (Ургебадзе) рассказывал: «Как Господь испытывает человека! Когда я был странником, то пришел в Самтаврский монастырь и попросил игумению пустить меня на ночлег. Она ответила: “У нас мужчины не ночуют”. Тогда я вышел во двор и сел у ворот. Монахиня пришла закрывать ворота и закричала: “Что ты здесь делаешь?! Сейчас мы будем спускать собаку на ночь, она могла бы покусать тебя!”. Я вышел и лег за воротами. И вдруг слышу какой-то шорох. Смотрю: около меня змея. Я вскочил на ноги и, сказав: “Здесь нет для меня места!”, пошел пешком назад в Тбилиси».

Архимандрит Гавриил рассказывал: «Когда я стоял на молитве, то вдруг услышал голос: “Скорей иди в Бетанию”. Этот голос повторился трижды. Я оставил молитвенное правило, оделся, взял посох и сумку и отправился в Бетанию. По дороге купил несколько хлебов. Попутной машины не было, и я пошел пешком. Я шел по лесу, и какая-то сила торопила меня: “Не останавливайся, иди скорее”.

Уже к вечеру я пришел в монастырь. Меня встретил схиархимандрит Иоанн — последний оставшийся в живых монах. Он сказал: “Я молился, чадо, чтобы ты пришел ко мне и прочел надо мной отходную молитву”. Несмотря на то что схиархимандрит Иоанн долго болел, ничто не предвещало его скорую смерть: он встретил меня на ногах, а не в постели; вид его был даже более бодрым, чем когда я видел его в последний раз. Я положил хлеба на стол. Он благословил их и сказал: “Ты устал от пути, подкрепись”. И сам разломив хлеб, взял себе небольшую часть: “Это моя последняя трапеза”.— “Бог милостив, ради нас продлит вашу жизнь, — сказал я. — Не будет вас, не будет монашества”.— “Не мною оно началось и не мною кончится, — возразил отец Иоанн. — Мне пора идти вслед за моим духовным братом’. Передай мою волю, чтобы меня похоронили рядом с ним: мы вместе переносили труды и гонения. Сегодня он сказал мне, что закончил пролагать для меня путь и мы будем вместе”.

Наступил вечер. Схиархимандрит благословил меня зажечь свечи. Он дал мне книгу “Куртхевани”, раскрытую в том месте, где был канон на исход души, и сказал, чтобы я прочитал его. Я заплакал и стал просить: “Отче, пусть я умру раньше тебя и вместо тебя”. Он ответил: “Ты не знаешь, о чем говоришь и чего просишь”. Я продолжал плакать, припав к его ногам. Тогда он встал и сказал первый возглас торжественно, как чадо, чтобы ты пришел ко мне и прочел надо мной отходную молитву”. Несмотря на то что схиархимандрит Иоанн долго болел, ничто не предвещало его скорую смерть: он встретил меня на ногах, а не в постели; вид его был даже более бодрым, чем когда я видел его в последний раз. Я положил хлеба на стол. Он благословил их и сказал: “Ты устал от пути, подкрепись”. И сам разломив хлеб, взял себе небольшую часть: “Это моя последняя трапеза”.— “Бог милостив, ради нас продлит вашу жизнь, — сказал я. — Не будет вас, не будет монашества”.— “Не мною оно началось и не мною кончится, — возразил отец Иоанн. — Мне пора идти вслед за моим духовным братом. Передай мою волю, чтобы меня похоронили рядом с ним: мы вместе переносили труды и гонения. Сегодня он сказал мне, что закончил пролагать для меня путь и мы будем вместе”.

Наступил вечер. Схиархимандрит благословил меня зажечь свечи. Он дал мне книгу “Куртхевани”, раскрытую в том месте, где был канон на исход души, и сказал, чтобы я прочитал его. Я заплакал и стал просить: “Отче, пусть я умру раньше тебя и вместо тебя”. Он ответил: “Ты не знаешь, о чем говоришь и чего просишь”. Я продолжал плакать, припав к его ногам. Тогда он встал и сказал первый возглас торжественно, как епископ во время богослужения. Я не мог ослушаться и стал продолжать молитву. Я прочитал канон на исход души до конца. Он ласково сказал мне: “Я за этим звал тебя, чадо. Ты примешь мой последний вздох и последнее благословение, — и затем добавил: — Садись рядом и читай по четкам молитву”. Мы оба молча читали молитву. Он спросил: “Ты видишь, сколько монахов стоят в келии? Они пришли за мной”. Я понял, что это те монахи, которые жили и похоронены в Бетании… “Я тебе скажу о своем видении, но это тайна, никому не говори о ней”. Он рассказал мне о бывшем ему откровении, и сердце мое исполнилось страхом. “Скрой это в своем сердце”,— повторил он. Уже догорели свечи, я заменил их другими. Увидев, что четки выпали из рук отца Иоанна, я взял их с пола и одел на его руку. Он сказал: “Молись вслух, я буду слушать”. Я громко читал Иисусову молитву, и вдруг отец Иоанн как бы встрепенулся, радость отразилась на его лице. “Мой брат и отец Иоанн пришел за мной, — сказал он, — а вместе с ним…” — и он замолк, его голова опустилась на грудь. Прошли минуты молчания. Я подошел к нему. Он был уже мертв…

Я молился всю ночь. Утром в монастырь пришли люди, точно узнав о смерти настоятеля. Мы сообщили Патриарху Ефрему о кончине великого старца. Он сам служил погребение, плакал и говорил: “Отец Иоанн, когда ты предстанешь престолу Божию, помолись обо мне!”.

Я остался на некоторое время в Бетании вместе с другими богомольцами и каждый день служил панихиду на могиле новопреставленного старца, — вернее, служил панихиду о двух подвижниках, могилы которых находятся рядом в знак того, что они и по смерти неразлучны друг с другом. Когда умер отец Иоанн, я взял его четки и с ними как его благословением вернулся домой».

Архимандрит Гавриил говорил: «Если бы вы видели, какая благодать сходит на Литургии, то были бы готовы собирать пыль с пола храма и умывать ею свое лицо!».

В 60-х годах отец Гавриил построил у себя во дворе церковь. Об этом узнал уполномоченный по делам религии, и вызвав одного высокопоставленного иерарха, сказал, чтобы тот принял меры и велел отцу Гавриилу тихо, без шума разобрать эту церковь. Видимо, уполномоченный не хотел скандала и слухов о себе, как о поджигателе церквей. Иерарх предложил ему вместе поехать к отцу Гавриилу и поговорить с ним.

Они приехали в дом отца Гавриила, который находился недалеко от Варваринской церкви; уполномоченный остался во дворе, а иерарх зашел в храм, где молился отец Гавриил. Он сказал: «Сын мой, Гавриил, какой хороший храм ты построил своими руками! Но знаешь, какое теперь время: иногда более мудро отступить, чем идти вперед. Послушай меня, разбери его; положение переменится, и тогда ты снова построишь эту церковь, и я приду помолиться с тобой. Скажи об этом уполномоченному». Отец Гавриил вышел во двор и сказал: «Я разрушу».

Прошло несколько дней. Отец Гавриил разобрал переднюю стену, отодвинул на два метра и построил снова. Он сказал: «Я послушал и разрушил, а теперь настало хорошее время — и построил». Больше отца Гавриила не трогали.

Однажды отец Гавриил, измазавшись где- то мазутом, танцевал на паперти церкви. Детвора, окружив его, хлопала в ладоши и кричала: «Таши-туши». На шум из храма вышел священник и, обращаясь к отцу Гавриилу, закричал: «Ты понимаешь, дурак, что делаешь?». Отец Гавриил ответил: «Не я дурак, а тот, кто дает молодым монашество. Это он не понимает, что делает». И, сказав это, отправился домой.

Однажды отец Гавриил молился в алтаре Сионского собора. К нему подошел один известный архимандрит, пользовавшийся среди монашествующих авторитетом, и приветствовал его. Отец Гавриил пристально посмотрел на него и неожиданно сказал: «Несчастный, сейчас же становись на колени и кайся в своих грехах!». Архимандрит, оскорбившись, ответил: «Какое тебе дело до моих грехов? Я сам знаю, когда каяться!». Тогда отец Гавриил подошел к престолу и закричал: «Тебе говорю, ты проклят Богом!». Такой поступок удивил и возмутил присутствовавших в алтаре. Через несколько лет этот архимандрит ушел в раскол…

Однажды отец Гавриил на праздник 7 ноября поджег огромный портрет Ленина, который висел на Доме правительства. Когда на допросе его спросили, почему он это сделал — ведь христиане должны уважать власть, — то отец Гавриил ответил: «Потому что на портрете было написано: “Слава великому Ленину!”. Вся слава принадлежит Богу, а какая слава может быть у мертвой головы! Я сжег его портрет не как правителя, а как идола!».

Когда отца Гавриила посадили в тюрьму за то, что он сжег портрет Ленина, он начал рассказывать заключенным о Боге; когда же он вставал на молитву, то многие из них опускались на колени и молились вместе с ним. Даже бандиты просили, чтобы отец Гавриил рассказал им о христианской вере и помолился за них.

Оказавшись снова на воле, отец Гавриил решил: «Если преступники послушали меня, то я должен напомнить народу о Боге». Взял он иконы, пошел на главную площадь, называемую теперь площадью Свободы, поставил их там, достал книгу и стал громко читать молитвы. Он рассказывал нам: «Некоторые останавливались, чтобы посмотреть, что я делаю, но, назвав меня сумасшедшим, проходили дальше, другие не обращали никакого внимания. Затем приехала милиция. Мои иконы разбросали, а когда я хотел собрать их с земли, выкрутили руки за спину; меня потащили, как преступника, хотя я не сопротивлялся, посадили в машину и повезли в участок. Там меня побили и сорвали крест. Нигде никто не заступился за меня ни одним словом. Раньше я думал: “Зачем Господь посылает скорби на землю?”. А теперь я понял: камень разбивают молотом. Многих людей только горе и скорби могут привести к Богу».

Однажды архимандрит Ксиропотамского монастыря в сопровождении некоторых других лиц приехал в Грузию, посетил монастыри и захотел увидеть отца Гавриила. Отец Гавриил узнал об этом, и когда они пришли к нему в келию, то увидели его совершенно «пьяным». Отец архимандрит сказал тогда: «Теперь я вижу, что это настоящий саллос (юродивый): он не хотел говорить с нами и не хотел огорчить нас отказом». Помолившись, они вышли из его келии.

Как-то ночью во дворе монастыря, где жил отец Гавриил, раздался страшный крик. Это кричал отец Гавриил голосом, похожим на львиный рев. Потом он взял палку и стал колотить о железный лист. Монахини выглянули из окон, чтобы увидеть, в чем дело. Оказывается, он ругал старшую из них, которая без благословения спилила дерево. Монахини закрыли окно и потушили свет. Отец Гавриил продолжал ходить по двору и кричать, что это не монахини, а лесорубы. Когда наутро его спросили, зачем он это делал, то он ответил: «Монахинь нужно смирять, это им полезно: тогда они лучше каются; кто хвалит их, тот их первый враг».

Отец Гавриил рассказывал, что к нему приходили исповедоваться архиереи; это смущало его. Тогда он начал давать им епитимьи, и они перестали исповедоваться у него и нашли других духовников.

Рассказывала духовная дочь архимандрита Гавриила: «Однажды мне сильно захотелось увидеть своего духовного отца, хотя особых вопросов к нему не было. Я думаю: “Что бы понести ему?”, а денег у меня только двадцать копеек: как раз на дорогу. Тогда я решила купить буханку хлеба и пойти пешком. Когда я пришла к нему, он сказал: “Я сварил суп, а хлеба у меня не было; садись пообедаем вместе”. Потом он сказал мне, что не хотел выходить из келии и молился, чтобы Господь послал ему хлеб».

Когда отец Гавриил умирал, то сказал: «Через три года откройте мою могилу, и я встречу вас».

Очевидцы рассказывают, что на месте погребения архимандрита Гавриила происходят исцеления, и многие больные приходят, чтобы взять елей из лампады, горящей на его могиле. Поток этих людей настолько увеличился за последние годы, что одна из монахинь несет послушание у могилы отца Гавриила: наливает в лампаду елей и затем раздает его богомольцам.

Говорил отец Георгий (Булискерия): «Вся философия и мудрость мира заключаются в Иисусовой молитве, поэтому монах — истинный философ (любитель мудрости)».

Когда Патриарх Давид (Девдариани) перед архиерейской хиротонией принял монашеский постриг, то сказал, что с этого дня уже никогда не переступит порога своего дома, и действительно сдержал свое слово. Даже когда умерла его бывшая супруга, он не пришел попрощаться с ней, а передал, что для покойницы достаточно молитвы. Так он охранял свое монашество.

Сказал Патриарх Давид: «Мать для своего ребенка — это стена нерушимая и стража неусыпная».

Патриарх Ефрем (Сидамонидзе) любил выращивать цветы. Когда его арестовывали, то при обыске, в поисках денег, разбили цветочные горшки, но, конечно, ничего не нашли. Патриарх Ефрем сказал: «У меня с цветами одна участь: их сломали и бросили на пол, а меня уводят в тюрьму».

Патриарх Ефрем рассказывал, что когда однажды ночью его привели в тюрьму, то все места на нарах были заняты, и он лег на полу. Увидев это, татарин-магометанин уступил ему свои нары. Патриарх (тогда еще епископ) сказал: «Тут хватит места на двоих», но татарин ответил: «Я недостоин лежать рядом с Божиим человеком».

Около резиденции Патриарха Ефрема пилили дерево. Он вышел и стал указывать, как надо пилить, чтобы ствол дерева при падении ничего не повредил. «Вы откуда знаете, Святейший, наше дело?» — спросили рабочие. «Я шесть лет был на лесопилке, как мне не знать», — ответил Патриарх.

Однажды Патриарх Ефрем увидел, что двор перед его резиденцией не убран и, взяв метлу, начал сам подметать. Прибежала провинившаяся монахиня и стала отбирать у него метлу, но он не давал. Тогда она громко заплакала и упала перед ним на колени, и он отдал метлу.

Прихожане одной церкви жаловались Патриарху на священника. Он приехал к вечерней службе, стал у дверей, а когда служба кончилась, то взошел на амвон и сказал: «Я хочу носить шелковую рубаху, но денег нет, приходится носить простую из ситца. Вы хотите безгрешного священника, а у меня такого нет. У вас в храме поют “Господи, помилуй”, а этого вполне достаточно для вашего спасения» — и вышел из храма.

Послушав проповедь одного иеромонаха, Патриарх Ефрем сказал ему: «Говоришь ты складно, но на твоем месте я не говорил бы так много при архиерее».

Говорил он также этому иеромонаху: «Несколько слов игумении, сказанные от ее многолетнего опыта, имеют больше силы, чем твои проповеди».

Говорил Патриарх Ефрем: «Если из двоих один умный, то ссоры не будет». В Прощеное воскресенье он сказал священникам: «Целуйте епитрахиль и престол, целуйте друг друга, согревайте друг друга теплом своей любви».

Когда Патриарху Ефрему сообщили, что он должен вступить в экуменическое движение, то он вернулся от уполномоченного по делам религии в волнении, но никому не рассказал, что произошло. Только келейница слышала, как он произнес вслух: «Они хотят, чтобы все было по- другому».

Когда, будучи в Санкт-Петербурге (в ту пору — Ленинграде), Патриарх Ефрем совершал Литургию, то на великом входе один из епископов помянул его как «Патриарха всех грузин и армян». Патриарх, как бы для ответного поминовения обернувшись в сторону этого епископа, тихо сказал: «Сам ты еретик» — и продолжал службу.

На одной из конференций Совета Мира Патриарха Ефрема попросили сказать речь. Он поднялся на трибуну и, обращаясь к американцу, сидящему в первом ряду, спросил: «Ты, американец, хочешь войны?». Тот ответил: «Конечно, не хочу». Патриарх сказал: «Я тоже не хочу» — и сошел с трибуны. Это было самое краткое из всех выступлений, но оно вызвало самые продолжительные аплодисменты.

Патриарх Ефрем всегда с чувством уважения вспоминал Патриарха Христофора (Цицкишвили), которого многие считали излишне уступчивым атеистическому правительству. Патриарх Ефрем говорил: «Я знаю его, он готов был бы отдать свою жизнь за Христа, если бы это нужно было для Церкви, но ему выпала тяжелая участь полководца, который должен отступить под натиском врага, чтобы не потерять своего войска. В своей личной жизни он был аскетом, а прагматики аскетами не бывают. Он очень уважал в душе Патриарха Амвросия, но внешне, для вида противостоял ему, однако они делали одно дело, только по-разному».

Однажды Патриарх Ефрем в день Благовещения, обращаясь к народу, сказал: «Сегодня я хочу сделать вам подарок — поделиться своим опытом. Когда мне тяжело на сердце, то я подхожу к иконе Благовещения и говорю: “Святой Архангел, ты принес радостную весть Деве Марии, принеси и мне радость, исполни мои молитвы, но только по воле Божией”».

По вечерам Патриарх Ефрем выходил во двор Сионского собора, садился на скамейку и беседовал с соседями по двору, рассказывая им случаи из своей жизни. В нем была особая простота. Как жаль, что его рассказы никто не записал!

Когда умер схиархимандрит Иоанн, то Патриарх Ефрем сказал: «Умер великий старец. Он был отцом для всех нас».

Когда гроб с телом схиархимандрита Иоанна опускали в землю рядом с его духовным братом архимандритом Иоанном, то Патриарх Ефрем со слезами сказал: «Подвиньтесь, отцы, чтобы и мне лечь рядом с вами».

Перед смертью Патриарх Ефрем сказал: «Пора мне идти в свой последний путь. Я снимаю все наказания с тех, кого я наказал, я прощаю всех и прошу у тех, кого я обидел, прощения; весь суд я предоставляю Богу».

 

Митрополит Зиновий (Мажуга) сказал монаху, который спросил его, как спастись: «Когда ты находишься один в своей келии, то твори Иисусову молитву и отгоняй все помыслы, не только худые, но и добрые. Безмолвие монаха — это свобода от помыслов. Если будешь поступать так, то увидишь Промысл Божий в своей жизни». Говорил еще митрополит Зиновий: «Послушание выше любви, так как любовь без послушания оказывается страстью, а послушание, очищая душу человека, ведет ее к любви духовной. В гордом и непослушном сердце нет и не может быть любви; это самообман».

Митрополит Зиновий говорил: «Не имей у себя никакой вещи или одежды того, к кому ты питаешь пристрастие, иначе эта вещь будет напоминать о грехе и станет для тебя преткновением».

Сказал митрополит Зиновий: «В юности я особенно любил читать творения Иоанна Златоуста: какая глубина у этого отца!».

Сказал митрополит Зиновий ученому монаху: «Старайся не читать книг инославных писателей, хотя бы не находил в них ничего плохого. В этих книгах другой, тяжелый, дух — так говорили нам наши старцы».

Сказал владыка Зиновий: «Не надо иметь ни к чему привязанности, даже к святыне».

Он же сказал: «Сберкасса, где я храню свои деньги, — это люди».

Сказал митрополит Зиновий: «Не рассказывай своих грехов женщине, даже игумении; это будет неполезно для ее души».

Митрополит Зиновий сказал молодому монаху: «Бойся горячо молиться о тех, к кому ты питаешь плотское пристрастие; такая молитва неугодна Богу: в ней содержится тайный блуд. Вверь этого человека Промыслу Божию, а сам забудь о нем. Если исполнишь это, то за твою решимость Господь не оставит его Своей милостью и примет твое забвение как молитву».

 

Патриарх Каллистрат (Цинцадзе) долго молился перед иконой святителя Николая, а затем сказал: «Ты архиепископ, а я Патриарх, поэтому услышь и исполни просьбу Патриарха».

 

Патриарх Кирион (Садзаглишвили) сказал: «Я испытал голод и поэтому храню в своем патриаршем доме сухари».

 

У игумена Луки из Сенаки украли крест. Он, узнав, кто это сделал, послал ему цепь со словами: «Я давно хотел подарить тебе этот крест».

 

Рассказывал архимандрит Парфений (Апциаури): «Когда я был отроком, то мать (мачеха) сама привела меня в Шио-Мгвимский монастырь. Там мне дали послушание пасти коров. Когда я громко молился, то коровы не уходили далеко, не разбегались в стороны, они паслись вблизи меня, как будто слушали молитву».

Рассказывал отец Парфений: «В 20-е годы настоятелем Шио-Мгвимской обители назначили молодого иеромонаха Ефрема ([Сидамонидзе] будущего Патриарха Грузии). Однажды он спросил у меня: “Ты знаешь, что значит открывать и закрывать монастырские ворота?”. Я ответил, что делаю это уже несколько лет. Он сказал: “Ложась спать, повторяй в уме какой- нибудь стих Псалтири и засыпай с ним, этим ты закроешь от диавола свое сердце. Утром, просыпаясь, прежде всего произнеси Иисусову молитву, а затем наизусть какие-нибудь стихи из псалма, этим ты посвятишь начаток своего дня Богу.

С Его именем начинай день: открывай ворота монастыря”. Эти слова я принял как благословение игумена и, каким бы я не был уставшим, перед сном читал Псалтирь, затем повторял один из прочитанных стихов и так погружался в сон. Я чувствовал, что и во сне читаю молитву».

Сказал отец Парфений: «Монах за трапезой должен брать столько пищи, чтобы покрыть дно тарелки».

У отца Парфения спросили: «Как заниматься Иисусовой молитвой?». Он ответил: «Когда я был молод, то старался найти время, чтобы уединиться, и читая Иисусову молитву, клал множество поклонов. Теперь я большей частью читаю Иисусову молитву, сидя на стуле. Когда я с людьми, то творю ее в уме, когда один, то говорю ее тихо, вслух себе, а когда согревается сердце, то сижу и слушаю молитву; когда она замолкает, снова читаю ее шепотом вслух».

Еще говорил отец Парфений: «Молись, и сама молитва научит тебя молитве, только старайся читать ее внимательно и неспешно».

Отец Парфений сказал: «Если молитва не идет, то тащи ее». — «Что это значит, отче?» — спросили у него. «Если ты хочешь внимательно молиться, но не можешь, вспомни, какие грехи мешают тебе; покайся и молись снова. Если молитва опять не идет, то подумай, кого ты не простил от сердца. Прости их и снова молись. Если опять трудно молиться, то проверь себя: кого ты любишь больше других, о ком особенно заботишься? — Уравняй их в своем сердце с остальными. Если и это не помогло, то, значит, ты подвергся демонскому искушению; тогда встань и читай молитву вслух, хотя бы ум и сердце твое были глухими, как камень. Только не оставляй места и не прекращай молитвы».

Отец Парфений сказал: «Во времена гонений, когда каждую ночь меня могли арестовать, молитва сама шла в сердце, как вода из источника». — «А теперь?» — спросили отца Парфения. «Теперь этот родник надо постоянно расчищать от песка, чтобы он не иссяк», — ответил старец. Возможно, под песком он подразумевал заботы и впечатления этого мира.

Отец Парфений сказал: «Демон всеми способами старается отвлечь монаха от его главного делания. Даже продолжительное чтение духовных книг неполезно, если оно отвлекает ум монаха от молитвы. Я видел монахов, которые читали духовные книги часами с таким восторгом, с каким читают светские люди романы, но не исполняли того, что написано там, и говорил им, что они лучшее променяли на худшее».

Говорил отец Парфений: «Некоторые монахи читают научную литературу, чтобы уметь говорить со светскими образованными людьми на их языке. Они не понимают, что ученые ищут у монахов не того, что знают лучше их, а того, чего не имеют сами, — духовности».

Сказал отец Парфений: «Монах, занимающийся наукой, занимается чужим делом: он перестает быть монахом, а ученым не становится. Делание монаха — творить в безмолвии Иисусову молитву».

Сказал отец Парфений: «Сколько книг написали люди и забыли о Книге книг — Святом Евангелии!».

Говорил отец Парфений: «Теперь ученых много, а монахов мало».

Отец Парфений сказал: «Монах должен подражать улитке: сидеть, как в раковине, в своей келии и молчать, а не переходить с места на место».

Отец Парфений сказал: «Разговоры о блудных грехах даже в целях назидания неполезны. Они растравляют раны души и ведут человека к падению. Грех блуда особенно опасен тем, что душа человека имеет тайную привязанность к нему; эта страсть может быть незаметной, как тлеющий уголек под пеплом».

 

Сказал схиигумен Савва (Остапенко): «Духовный отец дан для спасения, а не для дружбы».

Сказал отец Савва: «У тебя стол ломится от непрочитанных книг, а ты еще ищешь новых».

Схиигумена Савву спросил один монах: «Бывают случаи, когда я поневоле говорю неправду. Ко мне приходят люди с пустыми разговорами, и я передаю, что меня нет дома». Отец ответил: «А ты скажи: “Я дома, но не могу принять вас”».

Однажды отец Савва, сделав вид, что рассердился на духовное чадо, сказал ему: «Паршивая овца все стадо портит». Тот опустился на колени и просил прощения. Авва слегка ударил его по лицу. Тот попросил: «Ударьте еще, чтобы бес убежал». Отец сказал: «Что, я должен исполнять твою волю?». После этого удара на душе у духовного чада стало необычайно легко.

Схиигумен Савва любил Грузию. Одно время он приезжал сюда каждый год. Он задался целью найти ту пещеру около Коман, где много лет сокрывалась от византийских иконоборцев глава Иоанна Предтечи. Это место было забыто, в Сухуми не знали о нем, казалось, что оно уже потеряно. Но отец Савва стал расспрашивать жителей близлежащих к Команам селений, не слышали ли они когда-нибудь об этой святыне? Наконец нашелся один старый грек, который сказал, что он помнит, как во времена его детства народ посещал некоторое место в горах и сам бывал там. Он соглашался послужить проводником и указать пещеру. Так в 60-х годах было вновь обнаружено место, где когда-то была сокрыта глава Крестителя Господня Иоанна.

Отец Савва, приезжая в Грузию, всегда посещал пещеру главы Иоанна Крестителя, а также источник мученика Василиска. Своих чад он благословлял на паломничество по святым местам Грузии и говорил, что хотя теперь путь в Палестину закрыт, но у нас есть вторая Палестина — Грузия.

Когда отец Савва молился, то его лицо как-то необыкновенно сияло, как будто озарялось внутренним светом, и становилось поразительно похожим на лицо Иоанна Кронштадтского, особенно — его ясный, как кристалл хрусталя, пронизывающий взгляд, который смотрел прямо в душу человека.

 

Схиархимандрит Серафим (Романцов) сказал: «Тем, кто занимается Иисусовой молитвой, хорошо иметь дома большую икону Спасителя. Начинайте молиться с поклонами перед ней, но затем, продолжая молиться, смотрите не на икону, а в свое сердце. Если молитва ослабнет, то снова взгляните на икону, а затем опять заключайте ум в слова молитвы. Для Иисусовой молитвы надо войти внутрь себя и пребывать там».

Отец Серафим говорил: «Единственный подвиг для юных — это послушание. Подвижничество без послушания ходьба на ходулях».

Отец Серафим рассказывал: «Крестное знамение убивает не только духовную, но и телесную заразу. Во время войны я находился вместе с заразными больными, у них от болезни были гнойные язвы на лицах. Нам приходилось есть из одного котла. Я трижды осенял пищу крестным знамением и ничем не заразился».

Сказал отец Серафим: «Мужественного послушника наказывай строго, а немощному — уступай. Теперь люди стали немощными, быстро оскорбляются и унывают. Я предпочитаю делать замечания только в самых необходимых случаях».

Одной матери, жалующейся на детей, отец Серафим сказал: «Ты хорошо помнишь заповедь: “Чти отца и матерь свою”, а забыла о другой: “Родители, на раздражайте своих чад”».

 

Покойный иеромонах Филарет из Одесского монастыря хотел прописаться в поселке, недалеко от Сухуми. Начальник паспортного стола сказал ему: «Сначала сбрей бороду, а потом поговорим». Иеромонах Филарет ответил: «Маркс и Энгельс тоже имели бороды, значит, ты и их бы не прописал».

 

У одного высокопоставленного иерарха Грузинской Церкви спросили, как он думает, где будет душа покойного армянского патриарха Вазгена. Он ответил: «Там, где его именитые предшественники». Этот ответ удовлетворил всех: и монофизитов, и православных.

 

Игумения Ольгинского монастыря Ангелина рассказывала: «Когда я была послушницей, то задумывалась, что лежит выше звезд, какой мир находится там, что значит безконечность, как может Божество быть в трех лицах, и пыталась представить себе это — и вдруг почувствовала сильную головную боль. Я стала просить у Бога прощения за свои дерзкие вопросы. Боль прошла, но у меня началась безсонница. Много недель я не могла спать и лежала с открытыми глазами. Игумения послала меня по святым местам. Через год моя болезнь постепенно прошла. С тех пор я не дерзаю ни говорить, ни думать о том, что выше моего разумения, а прошу у Господа даровать мне плач о моих грехах».

Игумению Ангелину спросили: «Что особенно запомнилось тебе во время этого странничества?». Она ответила: «В Новоафонском монастыре я видела монаха, который шел в церковь, устремив глаза в землю, словно он не видел никого и ничего вокруг себя. Мне захотелось заговорить с ним, и я попросила у него книгу об Афоне. Он молча зашел в свою келию, вынес книгу и дал мне, даже не посмотрев на меня, — и не сказав ни слова, возвратился к себе.

Игумения Ангелина говорила: «В молодости монах борется со страстями, а в старости страсти сами оставляют его. Это вовсе не одно и то же. Лучшее время для монаха — это юность».

Говорила игумения Ангелина: «Ложное безстрастие хуже явных страстей. Борьба со страстями может привести к победе, а ложное безстрастие ведет человека в яму, которую вырыл для него сатана».

Одна инокиня вышла замуж, но затем посещала Ольгинский монастырь, и матушка Ангелина принимала ее в своей келии. Эта женщина как-то сказала: «Матушка, я все время каюсь в том, что согрешила». Игумения ответила: «Если бы ты каялась, то вернулась бы в монастырь, даже если бы тебе надо было бежать по дороге, усеянной осколками стекол, босыми ногами».

Другой раз эта женщина сказала: «Матушка, вы презираете меня». Игумения ответила: «Я не презираю создание Божие, но диавол, который искусил тебя, теперь презирает тебя и смеется над тобой».

В Ольги иском монастыре был праздник. После службы какие-то гости подошли к клиросу, где вместе с певчими стояла и игумения Ангелина, и стали благодарить ее за прекрасное пение хора. Особенно им понравился голос монахини, которая пела низким контральто (то есть, как называли это в монастыре, басом), и они просили показать им ее. Игумения Ангелина, выслушав их, сказала: «У нас бас свиней пас», а когда сконфуженные таким ответом гости отошли, то добавила: «Где голосок, там и бесок». Так она учила монахинь смирению.

 

Монахиня Валентина сказала: «Пост для нас — время искушений; сестры, будьте осторожны, не бросайте слова, как зажженные спички, чтобы не было пожара в монастыре. А если сестра по немощи будет ругаться и браниться, то не спорьте с ней и утешайте ее; она скоро поймет, что это было искушение от диавола, и покается».

Монахиня Валентина говорила: «В девичьем монастыре должен служить не молодой иеромонах, а старый иерей, чтобы он не искушал нас и сам не искушался».

И гумен и я Самтаврского монастыря мать Зоили сказала: «Я монахиня с юных лет, рука мужчины никогда не касалась меня, но я прошу Господа, чтобы Он помиловал меня, как блудницу, которая помазала Его ноги миром, смешанным со слезами».

Мать Зоили говорила: «В молодости меня бороли страсти, и я после вечерних молитв тайно шла ночью на гору к Иоанно-Зедазенскому монастырю, молилась у его стен, а затем возвращалась в свой монастырь к утренней службе. Я шла со слезами, а возвращалась с радостью, словно ношу свою оставила у преподобного».

Спросили у матери Зоили: «Не мешают ли твоей молитве миряне, которые приходят в монастырь и ищут беседы с тобой?». Она ответила: «Мне будет большей помехой в молитве, если я не приму человека, и он уйдет неутешенным и огорченным».

Спросили мать Зоили: «Не теряешь ли ты внутреннюю молитву во время бесед с мирянами?». Она ответила: «Когда я беседую с мирянином, то больше слушаю, чем говорю. В это время я молюсь за себя и за него и произношу Иисусову молитву со словами: “помилуй нас”, а иногда — “ради его молитв, помилуй нас”».

Мать Зоили говорила: «Хорошо монахиням по ночам петь акафист Божией Матери; монахини должны знать этот акафист наизусть».

Матери Зоил и сказали: «Мы не видели тебя разгневанной; но что бы ты сделала и как бы ты поступила, если бы увидела дерущихся между собой сестер?». Та ответила: «Я сказала бы им: “Если вы хотите драться, то деритесь подушками”».

Спросили у матери Зоили: «Чем вы питались в эти голодные годы?». Она отвечала: «Мы испытывали нужду, но не голод. Когда у нас кончалась пища, то Господь чудесным образом присылал ее, присылал, когда было необходимо и сколько нужно». К этому она добавила, слегка улыбнувшись: «Если монахи и волки будут спать по ночам, то останутся голодными» (это она говорила о ночной молитве).

Мать Зоили рассказывала: «Во Мцхете жил известный цветовод по фамилии Мамулашвили. Он не заходил в наш монастырь, и мы считали его человеком, всецело погруженным в мирские дела. Пришло время, и нам велели уходить из монастыря на все четыре стороны, угрожая, что если кто задержится, то его отправят в тюрьму. Двор оцепила милиция, приехало начальство, наши вещи выкинули из келий. И вдруг появился Мамулашвили. Он сказал, чтобы нас не трогали, так как он берет нас к себе на работу. Он сам перевез наши вещи в свой дом, взял наши иконы и книги, приютил нас всех; кормил нас и заботился о нас, как отец о своих дочерях или брат о своих сестрах. А ведь за это его могли самого сослать! Через несколько месяцев — не знаю, по какому ходатайству, — нам разрешили вернуться в монастырь и выделили несколько комнат, а остальные помещения взяли под туберкулезный диспансер. Мамулашвили помог нам переехать и после этого опять не появлялся у нас. Но я думаю, что он через других людей тайно посылал нам милостыню. Это было мне уроком: не судить из людей никого».

Говорила мать Зоили: «Игумения монастыря — Божия Матерь, а я только трапезарница, которая разделяет между сестрами хлеб».

Мать Зоили сказала: «Я хотела бы мыть посуду после трапезы сестер, но они не позволяют мне этого, и я слушаюсь их».

У матери Зоили спросили: «Кого ты приготовила своей преемницей?». Она отвечала: «Когда я буду умирать, то поставлю игуменский посох у моей келии: кто хочет, пусть возьмет его».

 

Рассказывали про мать Феодору, игумению Свято-Троицкого женского монастыря в Гурии, что в юности она была необыкновенной красавицей и ее несколько раз пытались похитить из монастыря, но Господь защищал ее, неожиданно появлялась помощь: то паломники шли в монастырь, то пастухи гнали стада. Мать Феодора пережила всех сестер монастыря, власти словно забыли об их обители. Как-то, когда оставалось всего трое или четверо сестер, на монастырь напали грабители. Мать Феодора схватила прут и стала их бить. Грабители, увидя старицу с прутом в руках, рассмеялись и ушли.

У и гумен ии Феодоры всегда был радостный вид. Даже морщины на лице придавали ей какую-то особую красоту, как будто лицо ее искрилось лучами. Смотря на нее, люди начинали радостно улыбаться, словно от нее исходил какой- то невидимый свет утешения. Я видел игумению Феодору незадолго до ее смерти, когда посетил монастырь вместе с монахом Георгием (Булис- керия). Они сидели рядом друг с другом и вспоминали ушедшие времена, своих духовных наставников и братьев, которые уже давно были в могиле. Эти двое монахов казались мне двумя последними цветами, которые вот-вот сорвет осенний ветер. В их обращении было что-то детское; я вспоминал слова одного епископа: «Монах до старости ребенок». Когда мы спускались с горы, где был монастырь, то мать Феодора вышла проводить нас. Она шла по крутой дороге, худенькая, как бы воздушная. Годы не согнули ее плечи, она шла с легкостью молодой девушки. Когда мы попрощались, то поцеловали друг другу руки. И я вспомнил другие слова, сказанные на погребении одного монаха-пустынника: «Зачем такие люди умирают!..».