Глава 15. МАТРОСЫ В ЮБКАХ, БОЙЦЫ В ПОМАДЕ

«Травести да травести — не с кем вечер провести» — эту песенку мурлыкали жирно накрашенные скучающие барышни в кабаках во время Великой войны. Мурлыкали и обреченно вздыхали: провести вечер действительно было не с кем. Отважные мужчины отчаянно дрались на фронте. Вертлявые «земгусары», признанные к войне непригодными из-за плоскостопия, барышень почти не интересовали, а стройные смазливые юноши-актеры, с которыми так хотелось танцевать, не интересовались самими барышнями. И всюду были травести. Артисты-имитаторы выступали в кабаре, в «Кривом зеркале», в Пассаже, в театре Валентины Лин. Они развлекали солдат в госпиталях, офицерских собраниях и тыловых клубах. Переодетые женщинами военнопленные играли в лагерных спектаклях, некоторые становились звездами, влюбляли в себя арестантов…

Нравы портились, мужчины менялись. И барышням оставалось лишь всхлипывать украдкой и обреченно мурлыкать песенки в одиночестве, в смутных серых полуподвальных кабаках.

Великая война, революция, НЭП — золотое время артистов-травести. Их приглашали в армейские театры, флотские команды, на пролетарские «вечёры». За годы войны бойцы привыкли к мужчинам в женских платьях, к их соломенным парикам, свекольным ртам и бутафорским персям. Красноармейцы и краснофлотцы не хотели шекспировских трагедий и чеховских пьес — они хотели ржать над вампуками, плясать с «фальшивыми бабами» и крепко их прижимать, пока не выскочат накладные груди.

Травести легко меняли маски, язык, повадки. Усердно ублажая пролетариат балаганом и матерщиной, хранили верность довоенной публике, тем самым «бывшим» и пока еще недобитым, которые теперь ютились в комнатках уплотненных квартир. «Бывшие» наивно верили в здравый смысл, ждали скорой победы белой армии и, как прежде, собирались на тихие вечера для своих. Под скрип струнных и нежный танец умирающего лебедя они предавались воспоминаниям о прелестном имперском серебристо-сиреневом прошлом.

«АРИСТОКРАТЫ» И «ПРОСТЫЕ»

В своем незабвенном пасквиле «К суду!..» Владимир Руадзе представил два мирка голубого Петербурга. Первый — «аристократы», или «свет», бонвиваны, блистательные придворные, сановники, гвардейские офицеры. Они красиво тратили отцовские капиталы на продажных амуров, бывали в столице наездами, осень и зиму проводили в беломраморной ласковой Ницце, о чем написал Руадзе. Впрочем, ездили и в Амальфи, и в Сорренто, и в Марсель, во множество дивных доброжелательных мест, ставших колониями инакочувствующих. К «свету» Руадзе причислял миллионера П-жаева, герцога де-Помара, Н. И. К-вова, графа Ш-ева, комично купируя их громкие имена. Второй голубой мирок населяли «буржуа», служители и чиновники, а также «простые» — персонажи с самого голубого дна, уличные сутенеры и дешевые мальчики по вызову.

Руадзе издал «К суду!..» в 1908 году. Но и через десять лет в красном Петрограде инакочувствующие продолжали жить по старинке. Отгремела Первая мировая, свершилась Октябрьская революция, имперские привилегии, чины, звания, награды упразднены. Пока все кругом бредили свободой, равенством и братством, гомосексуалы Петрограда по привычке делили друг друга на «аристократов» и «простых». Парадокс: преследуемое в царское время, это сообщество осталось закрытым и консервативным в революционную эпоху, отменившую имперский уголовный кодекс и статью о мужеложстве.

Петроградские клубы «аристократов», упоминаемые в документах 1920-х годов, возникли еще до начала Великой войны. Инакочувствующие офицеры собирались на квартире барона Шиллинга. Его фамилия часто встречается в допросах ленинградских гомосексуалов. Он был офицером и, скорее всего, бароном, во время революции остался в Петрограде, служил в военных частях, жил на проспекте Володарского, 60 и регулярно устраивал журфиксы. В 1930 году, как следует из допроса одного арестованного, «он был достойно ликвидирован» — арестован и расстрелян, вероятнее всего, по делу бывших царских офицеров «Весна». Салон Шиллинга славился изысканной культурной программой: барон приглашал артистов из Мариинского театра, Александринки, музыкантов, певцов. Иногда устраивал травести-представления и маскарадные вечеринки.

Во время Первой мировой в Петрограде появился и другой «аристократический» салон, члены которого питали интерес к музыке, поэзии и представителям собственного пола. Его основал Михаил Павлович Бычков. До революции он состоял в Департаменте общих дел Министерства народ­ного просвещения и к 1917 году дослужился до коллежского советника. Отлично музицировал, водил короткое знакомство с артистами, устраивал у себя театральные и музыкальные понедельники с участием творческой богемы. После революции сделался большой шишкой: занял пост начальника финансово-счетной части Петроснаба Главлесом. В своих барских просторных апартаментах (Зоологический переулок, 4) он, как прежде, проводил салоны, но теперь осторожничал, приглашал лишь проверенных временем гостей. Завсегдатаем вечеров в Зоологическом был князь Георгий Авалов, бывший танцовщик, а в советское время — тишайший контролер 2-й государственной типографии. К Михаилу Павловичу наведывались актеры Сергей Милашевич и Николай Петров, а также Владимир Пономарев, именитый танцовщик, премьер Мариинского театра, бывший участник дягилевских «Сезонов». Иногда приходили небесталанные смазливые юноши из «простых», которые называли Бычкова Мамулей за хлебосольство и трогательную заботу. Дорогими гостями были поэт Евгений Геркен и (по косвенным данным) Михаил Кузмин.

Геркен был правнуком Евгения Баратынского и протеже Михаила Кузмина (поэт называл его «зайчиком»), сочинял лирические вирши, нежные, легкие, очаровательно бесцветные. Он прочно застрял в ранге подающего надежды поэта и выше не двинулся. Лучше ему удавались литературные переводы и рифмованные пародии на творчество лавровенчанных современников. Молодой пиит держал артистический салон. Первые журфиксы провел, вероятно, еще во время Великой войны у себя на квартире (Макси­милиановский переулок, 11), которую делил с близким другом, певцом Николаем Артамоновым. После революции Евгений со старорежимным хлебосольством принимал избранных гостей. На вечерах рассуждали, как прежде, о любимой литературе, театре, авангардном искусстве. Бывали танцы и театральные миниатюры с участием травести.

Имитаторов зазывали к себе на «вечёры» и петроградские «простые». Сбиваясь в теплые хмельные компании, они пировали у кого-нибудь на квартире или в укромном кабачке, плясали под гармошку, изрядно пили и обжимались с вертлявыми юношами, изображавшими девушек за щедрый гонорар. Популярными местами встреч «простых» были квартиры Георгия Суворова (Английский проспект, 31), Георгия Андреева (Офицерская улица, 10), Георгия Халоппанена (13-я линия Васильевского острова, 9) и просторные буржуйские апартаменты милиционера Александра Мишеля (Симеоновская улица, 6).

ЛЮ-ЛЮ, ФРУ-ФРУ И ДРУГИЕ ДАМЫ

Кажется, травести-артисты — единственные, не подчинявшиеся голубой табели о рангах ни до, ни после революции. Им было все равно, у кого выступать. Публика не слишком интересовалась их социальным происхождением. Матрос он или именитый актер — какая разница, главное, чтобы развлекал, удивлял, умел отжарить номер. В описаниях вечеринок у «аристократов» и «простых» упоминаются одни и те же имена. Большинство травести были из артистической среды, получили профессиональное образование и даже успели мелькнуть на сценах императорских театров. Некоторые были самоучками, но довольно способными и получали регулярный ангажемент от балованных «аристократов» и невзыскательных «простых».

Лев Савицкий, Федор Полуянов, Евгений Киселев и Борис Каминский были первыми звездами раннесоветской травести-культуры. Они ловко перевоплощались в женщин, сами придумывали номера, неплохо танцевали. Савицкий и Полуянов хорошо имитировали женские голоса, их любили «аристократы» и обожали красноармейцы — артисты безбоязненно выступали на сцене военных клубов, имели там большой успех.

Лев Савицкий родился в 1899 году в дворянской семье. Учился в Кадетском корпусе, в 1917 году окончил ускоренно Николаевское инженерное училище и как специалист по автомобильному делу был зачислен в третье отделение 1-й Запасной автомобильной роты в Новом Петергофе. Затем служил в Москве на 2-м Центральном автомобильном складе, а после — в Череповце. В июле 1919 года перебрался в Петроград, устроился во 2-й Запасной инженерный батальон на должность заведующего классами школы. Все свободное время посвящал танцам, записался даже во 2-ю государственную балетную школу и быстро выучил основные па. В женском платье впервые выступил в 1916 году, во время Великой войны. Тогда остро почувствовал, что это его, что он рожден для женских платьев, танцев, что его будущее — искусство травестии. И вот в 1919 году, когда он снова оказался в Петрограде, уже ничто не помешало осуществить мечту. Он устроился женским имитатором в труппу 2-го Запасного инженерного батальона, а в свободное от службы и служения музам время подрабатывал на частных вечерах. Придумал себе артистический псевдоним Лю-лю, производное от имени Лев.

Его близкий друг и сценический партнер Евгений Киселев по кличке Фру-фру также происходил из дворян Санкт-Петербургской губернии. Родился в 1890 году, учился в престижной гимназии Карла Мая, которую к тому времени уже окончили Дмитрий Философов и Константин Сомов. Затем поступил в Императорское училище правоведения. Был твердым хорошистом, любил историю и литературу. Тайком увлекался театром, бегал иногда в Мариинку, обожал балет, подобно юному Петру Чайковскому (тоже правоведу), умел оценить изящные па танцовщиц и весьма удачно в училищном туалете пародировал этуалей под дружный гогот сокурсников. Именно тогда он научился имитировать женские голоса и удачно изображал барышень в спектаклях. Но профессиональным артистом Киселев не стал, Терпсихоре предпочел бюрократию. Окончив училище в 1915 году, поступил в канцелярию Ведомства учреждений императрицы Марии, тихо числился бумагомаракой и вел свободный образ жизни, общаясь с творческой богемой, к которой всегда испытывал слабость. Глубокие чувства к юношам, возникшие в alma mater, Киселев научился артистично скрывать, да так, что ни начальство, ни родные ничего не подозревали, а его выступления в женском образе почитали галантной забавой в духе новых либеральных времен. После службы Евгений убегал в театр, в котором видел единственный смысл жизни. Посещал маскарады и неизменно привлекал к себе внимание мужчин, желавших танцевать до утра с ним, переодетым барышней.

В начале 1920-х он вместе с Савицким служил в культурно-просветительской комиссии 2-го Запасного инженерного батальона. Считался этуалью заслуженной и безотказной, его всюду звали, он везде успевал. Вместе с Савицким играл женские роли на сцене батальонного театрика и на голубых вечеринках. И втайне ото всех, даже от близких сердечных поверенных, Евгений тяготился своими чувствами, считал их неправильными, противоестественными, постыдными. Киселев совершенно искренне хотел найти ту, которую сможет полюбить. Во время войны познакомился с симпатичной вдовой, умной, благовоспитанной, скромной и, что самое важное, практичной в житейском смысле; сам он был страшно рассеянным, ничего не смыслил в быту и мечтал о банальном семейном уюте. Подумал, подумал да и сделал брачное предложение, благородно покаявшись в своих особых чувствах к мужчинам и любви к женским нарядам. Невесту, впрочем, это не смутило. Через год у них появился ребенок, и тогда же в мятущейся душе Киселева зародилось скверное, гнетущее чувство брезгливости. Он вдруг ясно понял, что совершил непоправимую ошибку и брак с женщиной — не для него. Врачу, у которого он обследовался в начале двадцатых годов, признался, что они «собираются развестись и что к мужчинам его влечет по-прежнему».

Вероятно, еще в училище правоведения Киселев познакомился с Борей Каминским, Бобой, позже ставшим близким другом и партнером по сцене. Окончив alma mater в 1915 году, Борис поступил чиновником особых поручений в Министерство земледелия. Служба мертвая, скука страшная. Боба задыхался от бумаг, департамент вскоре бросил и сделался актером-имитатором. После революции рискнул остаться в Петрограде, записался красноармейцем и начал выступать на сцене клуба 10-го Запасного стрелкового полка. Подрабатывал, как Савицкий и Киселев, на вечерах у «аристократов», которые называли его Француженкой за умение элегантно, с дамским шиком приодеться и хорошее знание французского языка.

Еще одной петроградской травести-звездой был Федор Полуянов. Родился в 1893 году в семье разночинцев, во время Первой мировой жил с матерью в Петрограде, по вечерам выступал в женских нарядах в синематографах и кабаре. Почти каждый вечер он навещал своего близкого друга, Никиту Горбачева, снимавшего комнату в квартире Михаила Бычкова, того самого Мамули. Известный ценитель эфебов, Мамуля сразу заприметил прекрасно сложенного балетного молодого человека и похвалил его танцевальные способности, которые Полуянов без стеснения демонстрировал и жильцу, и чувствительному рантье.

По особым взглядам, которыми Федор и Никита украдкой обменивались, по нежному их обращению, шуточкам и манерным ужимкам Бычков догадался, что постояльцы не просто близкие друзья, но вида не показывал и в отношения не вмешивался. Любовная идиллия была короткой: в конце 1916 года Горбачева забрали на фронт, и вскоре он погиб. В холостяцкой комнатке остался осиротелый архив: фотографии, десяток писем и проникновенные дневники, которые Бычков внимательно изучил. Большая их часть была посвящена Феде Полуянову и глубоким, сердечным чувствам, которые Горбачев испытывал, но не мог выразить, доверяя лишь дневнику. Михаил Павлович показал его Полуянову и предложил поговорить по душам. Хрупкий танцовщик расплакался. Рассказал, как на самом деле любил Горбачева, но не мог быть с ним рядом, обстоятельства были сильнее… С того грустного вечера Бычков и Полуянов сдружились. Михаил Павлович превратился в лорда-протектора молодого артиста, сводил с нужными людьми, помогал с ангажементом. Иногда приглашал к себе на литературные журфиксы и музыкальные понедельники. Через Полуянова Мамуля познакомился с Киселевым и Савицким. Травести-трио стало гвоздем программы в Зоологическом переулке, их слаженным, изящным, остроумным номерам рукоплескал весь голубой «аристократический» бомонд.

Революция почти никак не повлияла на ритм жизни бычковского салона: в Зоологический переулок все еще приходили инакочувствующие, часто бывал Полуянов — станцевать что-нибудь или просто выпить чаю, выговориться. В 1918–1919 годах он устроился артистом Культпросвета 2-го Запасного инженерного батальона, в котором числились Савицкий и Киселев. В середине двадцатых перешел в театр «Кривое зеркало», стал хорошо известен петроградской публике комическими миниатюрами и отныне официально числился в труппе «мастером хореографической пародии». Выступал обычно под своим именем, псевдонимом Икар-2 пользовался, лишь когда изображал (очень удачно) упорхнувших на Запад русских балерин. Именем этим он делал изящный реверанс Икару, травести-актеру Николаю Барабанову, унесшемуся вслед за муслиновыми этуалями прочь из советской республики.

Федор продолжал развлекать петроградских «аристократов» на частных вечерах, оттачивал сценическое мастерство, проверял на просвещенной вежливой публике свежие шутки и показывал кое-что посмелее, исключительно для своих, понимающих зрителей. В этих дружеских компаниях он выступал под псевдонимом Фи-фи.

Среди первых «красных» травести были и выходцы из низов, которые, впрочем, знали толк в искусствах, грациозно танцевали и заливались девичьими трелями не хуже дворянских отпрысков. Романсы удавались Григорию Васильеву, бойцу 10-го батальона артиллерии воздушной обороны Петрограда. Он умел носить платья, хорошо имитировал женские голоса, за что получил прозвище Вяльцева. Георгий Халоппанен, тридцатичетырехлетний женатый снабженец, не пел. Он просто рядился в женщин, иногда являлся в бархатном драматично красном платье из пушкинских времен и странном яростно рыжем парике. Георгий все время раскрывал затертый лорнетик и оглядывал понравившихся гостей. Выглядело это комично, и гости, хохоча, выскальзывали из поля зрения «пиковой дамы».

Владимир Конверский, 1886 года рождения, любил сладкое в широком смысле слова. До войны был судим «за воровство и спекуляцию кондитерскими изделиями». Пристрастился не только к тортам и птифурам, но и к женским шляпкам-корзиночкам, вкусно хрустящим шелкам, бусам-леденцам и платьям нежно-сливочного оттенка. Он всей душой полюбил кондитерскую моду Прекрасной эпохи и быстро научился ее носить. Во время Первой мировой выступал в платьях, исполнял жгучие цыганские романсы. После революции продолжал успешную концертно-кондитерскую деятельность под говорящим именем Валентина Сладкая.

Военмор Иосиф Дубинский, служивший в штабе Балтийского флота, по-военному скрупулезно, серьезно и сосредоточенно выбирал себе женские костюмы: осматривал швы, охлопывал ткань, оценивая ее качество и носкость. Силуэты, оттенки, отделку строго сверял с европейскими каталогами, аксессуары подбирал всегда с большим вкусом. За прекрасное знание модной матчасти и «умение хорошо и красиво одеться» военмор Дубинский получил от приятелей кличку Парижанка.

Дениса Нестеренко именовали Диной. Этот молодой юркий приказчик мануфактурной лавки действительно был похож на девушку и иногда участвовал в камерных травести-номерах. Впрочем, главное его артистическое достижение — роль невесты на свадьбе, инсценированной 18 декабря 1920 года на квартире у Георгия Андреева, начальника отдела личного состава Петроградского торгового порта. Сам хозяин квартиры убедительно сыграл роль жениха.

Никифора Дудзинского знали под эффектной кличкой Катька Золотые Спицы. Он родился в 1878 году в обедневшей дворянской семье. Учился в кронштадтской гимназии и на юридическом факультете Императорского петербургского университета. Был завсегдатаем Знаменских бань, посещал Собачий садик и другие петроградские голубые «плешки». Несмотря на свое эффектное прозвище, переодевался дамой редко, шутки ради. В книге Владимира Руадзе «К суду!..» ему посвящена небольшая глава, и почти все, что в ней написано, сходится со сведениями из архивных документов. Автор точен даже в деталях: одна из кличек Дудзинского — Ника (производное от его имени Никифор). Руадзе не поленился объяснить происхождение и второй клички. Вопреки своему инакочувствию, Дудзинский исправно служил альфонсом у одной богатой престарелой петербургской княгини М. Та была от него без ума: выполняла все прихоти, одевала, обувала, возила в фешенебельные рестораны, развлекала в театрах — в общем, вела себя как немощный старик, увлеченный продажной девкой. Никифор сорил княжескими деньгами, играл в карты. По Невскому проспекту катался не иначе, как в дорогой пролетке с золотыми спицами в колесах, именно этот признак высокой цены и высокого положения Дудзинский, по словам Руадзе, и превратил в псевдоним.

Любовники занимали целый этаж на Спасской улице, княжеские апартаменты соединялись с квартирой Ники потайной дверью. Вечером старушка, упокоенная поцелуями амура, мирно отходила ко сну, и тогда начиналось самое веселье: амур крепко-накрепко закрывал тайную дверку и впускал к себе друзей, веселых, хмельных, напомаженных, переодетых в женское. Оргия заканчивалась под утро. Уставшие и опустошенные, гости нехотя покидали пещеру прекрасного порока, условившись о времени новой встречи. Но мир не без добрых людей: глуховатой княгине разъяснили, как именно проводит время ее шаловливый эрот, и его низвергли с олимпийской горы наслаждений прямиком в ад, на грязную петербургскую улицу. Какое-то время Дудзинский побирался, продавая себя за копейки, но ему вновь улыбнулась удача: он нашел щедрого невзыскательного купца и переехал к нему на квартиру, не порвав, впрочем, своих связей с гомосексуальным миром, оставаясь, как пишет Руадзе, «одной из звезд полусвета, в своем роде единственной». После революции Ника устроился преподавателем в первую национальную белорусскую школу и в свободное время предавался любви столь же страстно, как и прежде.

В салон Ивана (Жанетты) Скобелева (улица Боровая, 17) приходили простейшие из «простых» — к ним хозяин питал самые нежные чувства. Бывали здесь чернорабочие, солдатня, матросы, кладовщики, слесари. Иногда устраивали вечеринки с переодеваниями. Скобелев задавал тон. Несмотря на то что окончил он всего лишь три класса школы и в советских документах числился рабочим, Жанетта интересовался искусством, служил в театре «Темп» и, судя по протоколам допросов, был человеком грамотным и просвещенным. Понятно также, что салон Скобелева был всего лишь небольшой, не слишком уютной коммунальной комнатой, куда хозяин зазывал «пролетарскую молодежь присутствием женщин, выпивками, танцами под баян». Стены его салона, по информации доносчика, были «увешаны вырезками из журналов, открытками; рядом с Репиным, Бамбоччо, Рубенсом — жанры голого женского тела, над ними — Ленин, Сталин, Молотов в непосредственной близости с портретами бывшей императрицы». Столь сомнительное фотографическое соседство Скобелеву припомнили в застенках ОГПУ.

Пожалуй, самым ярким травести из «простых» был Иван Греков, крепыш, здоровяк, матрос-хлебопек 2-го Балтийского флотского экипажа. И по совместительству — женский имперсонатор Фи-фи. Он окончил четыре класса гимназии, посещал балетные классы, в восемь лет уже выступал в балете и «в разных шантанах». Лет в шестнадцать почувствовал неодолимое влечение к мужчинам и узнал, что такое любовь, не смеющая назвать себя. Понимая, что эта тяга болезненна и противоестественна (так ему говорили врачи и приятели), Греков пытался влюбляться в барышень, но ничего не получалось: девушкам он очень нравился, а они ему — нет. От невозможности открыть свои чувства он «уходил от этой любви в лес и там плакал». Как-то раз Иван пошел на костюмированную вечеринку в Калашниковскую биржу, где познакомился с красноармейцем Григорием Васильевым (Вяльцевой). Тот ввел матроса в круг любителей травестии и помог получить ангажемент.

Греков был нарасхват — частные квартиры, журфиксы у Бычкова, богемные кафе, даже красноармейский клуб, в котором он выступал в женском образе. Бойцам РККА номера нравились. Но некоторые хорошие знакомые отзывались о Грекове негативно: «Много кривляется, производит впечатление очень странного человека». Сам артист, несмотря на бурные вечерне-ночные развлечения, в любви и жизни разочаровался: «Разными связями я перестал интересоваться еще полгода назад. Ко всему стал относиться апатически. В настоящее время увлекаюсь лишь [модными] туалетами».

***

Туалетами (в безобидно костюмном смысле) увлекались все имперсонаторы. У Льва Савицкого, Евгения Киселева, Федора Полуянова был десяток превосходных женских костюмов, парики, а также балетные пачки и пуанты, возможно, сшитые на заказ у частных портных.

Те, кто работал в театрах, умыкали из мастерских вышедшие из моды «хромые» юбки десятых годов, сарафаны боярышень конца XIX века, кокошники и парики-пуфы непонятного времени и происхождения. Парикмахер Петр Марцевич Абол снабжал друзей-травести реквизитом из Мари­инского театра, в котором служил еще в царское время. Специально для вечеринки у Александра Мишеля он извлек из недр костюмерной два отличных белых парика в стиле Марии Антуанетты, а чудный наряд Пьеро для своего друга, немца Генриха Хайнца, взял в долг у добросердечной соседки, актрисы Егоровой.

Другие, к примеру Иван Греков и молодой военмор Иосиф Дубинский, наряды покупали или брали напрокат у Александра Васильевича Лейферта. Это был один из самых известных и уважаемых мастеров сценического и фантазийного костюма, чей торговый дом «Братья А. и Л. Лейферты» на улице Караванной, 18 работал с лучшими театрами императорского Петербурга и заграничными труппами. Практически все столичные семьи заказывали у него наряды для маскарадов. После революции магазин национализировали, однако Александр Васильевич оставался при деле и выдавал костюмы напрокат. В своих показаниях Иван Греков говорит о том, что Лейферт устраивал у себя костюмированные рождественские вечера, как это было принято в старом добром Санкт-Петербурге.

Те, кто не мог себе позволить дорогого Лейферта, шли за платьями в пролетарский Народный дом, благо там подрабатывали свои «аристократы», артист Николай Петров и пианист Иосиф Юрман. Мастерские при доме были бедны, костюмы незамысловаты, ткани грубы, но они оставляли свободу для выдумки и ничем не победимой русской смекалки. Художник Валентина Ходасевич вспоминала: «Было две возможности в смысле костюмов: подбирать костюмы в национализированных костюмерных мастерских фирмы “Лейферт” (они роскошны по материалам, но безвкусны) или шить новые костюмы в мастерских Народного дома из брезента, холста, бязи и миткаля. Все делалось из этих четырех простейших материалов: фраки, бальные туалеты, головные уборы, обувь и парики. Я убедилась тогда, что “ограничения” в театре очень полезны и обостряют выдумку при условии, что художник этому хозяин».

В нарядах боярышень, крестьянок, фей и пастушек травести развлекали на вечерах гомосексуальную публику, «аристократов» и «простых», но иногда предлагали настоящее декадентское угощение — длинный увлекательный шоу-номер под названием «Мужская свадьба».

ОДНА СВАДЬБА И ДЕВЯНОСТО ПЯТЬ АРЕСТАНТОВ

В январе 1921 года в сводках петроградского уголовного розыска появилось странное сообщение. На частной квартире милиционера Мишеля арестовано девяносто пять человек, среди них — военные, «частично переодетые в женское». Компания шумно и пьяно отмечала мужскую «свадьбу». Были посаженые мать и отец, свидетели, балерины, гимнастки, цыгане — все до одного мужчины. Невесту изображал красноармеец Савицкий, жениха — матрос Шаур, названный в милицейских сводках «нашим агентом Ш.». Об этой странной свадьбе потом много писали юристы, врачи, журналисты, а также академик Владимир Бехтерев, известный специалист в области сексуальной психопатологии.

Заинтригованная необычной историей — вечеринка, травести-шоу военморов и красноармейцев, и все это в мерзлом послевоенном Петрограде начала 1920-х, — я попыталась разыскать статью Бехтерева и сами милицейские документы. Первое было несложно: в фонде психиатра в архиве ЦГИА СПб сохранилась рукопись. А вот найти следственные документы, не зная даже города, в котором они хранятся, оказалось не так просто. Впрочем, после упорных поисков в архивах Москвы, Выборга и Петербурга пухлая архивная папка была наконец обнаружена. А в ней — более сотни документов, биографии арестованных и десятки интереснейших тем: раннесоветские голубые кабаки и «плешки», квартирные вечеринки, балетные номера с переодеваниями, инсценированные мужские свадьбы, шпионы и даже военный контрреволюционный заговор.

К делу о вечеринке подшиты два снимка. Они не датированы, запечатленные лица не названы. Ни места съемки, ни автора — ничего. Из документов понятно лишь, что с 1921 года карточки хранились в Регистрационном дактилоскопическом бюро и учебном отделе Севзапкино. В октябре 1922 года их затребовал народный следователь, ведший дело о вечеринке. При этом охарактеризовал их так: «Фотографии гомесексуалистов (sic), снятых во время обряда свадьбы».

Но о какой именно свадьбе шла речь? С 1918 по январь 1920 года в Петрограде сыграли несколько.

Восемнадцатого декабря 1920 года в доме номер десять по улице Офицерской в просторной квартире служащего, верного коммуниста Георгия Андреева, весело и пьяно отметили его «женитьбу» на Дине, Денисе Нестеренко, двадцатидвухлетнем приказчике мануфактурной лавки. Все было обставлено чрезвычайно серьезно: хлеб-соль от «родителей», прочувствованное слово и благословение священника (самого настоящего, из «аристократической» среды), богатый ужин, несмотря на тяжелое военное время. Вечер закончился танцами до упаду.

Протагонист этого действа Георгий Андреев — любопытный персонаж голубого Петрограда. Был женат, имел двух детей, с 1904 года служил во флоте. В 1917 году по собственному почину вступил в партию большевиков. Служил в Петроградском торговом порту, был начальником личного состава, зарабатывал хорошо. Андреев считался «простым», но тянулся к искусству, посещал театры, кино; увеселительных заведений избегал. Инакочувствующим стал еще в девятисотые годы на флоте, но боролся со своими «противоестественными наклонностями», хотел стать счастливым семьянином, думал, супруга и дети помогут. Но натура оказалась сильнее. Андреев разочаровался в браке, расстался с женой и, как признавался позже следователю, в то время «страстно хотел найти себе друга».

Во время Первой мировой в Кронштадте он коротко познакомился и сошелся с Диной Нестеренко. Потом были ссоры, измены, Андреев переезжал то к одному, то к другому своему другу. И вот в 1920 году, решив, что любит все-таки Дину, вновь признался в любви. Но Дина поступил как истинная себялюбивая дама: согласился сойтись с Андреевым лишь при одном условии — тот устроит настоящую свадьбу, большую, дорогую, по первому разряду. Делать нечего, служащий торгового флота Андреев собрал по сусекам деньги, подключил провиантские связи, кинул клич по друзьям, и свадьба получилась что надо, Дина остался доволен.

Мужские свадьбы инсценировали и позже, но самими громкими, памятными всему голубому Петрограду были именно эта «женитьба» Андреева и «бракосочетание», устроенное на квартире милиционера Александра Мишеля в январе 1921 года.

Свидетелями какой свадьбы стали те травести на снимках из уголовного дела? Ответ удалось найти в одном из протоколов допроса. Во время встречи со следователем участнику представления Федору Полуянову показали фотографии и попросили назвать всех ему известных лиц. Травести не юлил, опознал сразу восемь человек, среди которых лишь трое участвовали в свадьбе 1920 года. К тому же Полуянов не назвал главных виновников того торжества, «невесту» Нестеренко и «жениха» Андреева, которых хорошо знал. Следовательно, оба снимка были сделаны во время свадьбы 15 января 1921 года. Кропотливо сверив девяносто восемь показаний с лицами и костюмами на фото, я установила позиру­ющих, в том числе и одетого во фронтовую бекешу молодого усача в центре группы — это хозяин квартиры милиционер Александр Мишель.

Снимок мог сделать подводник, член ВКП(б) Афанасий Фирсович Шаур. Он организовал мужскую свадьбу, собрав на квартире по улице Симеоновской девяносто пять представителей голубой культуры Петрограда. Но его целью было отнюдь не разоблачить трансвеститов. Это мелко. Доблестный матрос вознамерился раскрыть крупный военный контрреволюционный заговор.

ПИНКЕРТОН В ТЕЛЬНЯШКЕ

В то кроваво-романтичное время славных, честных парней, подобных Шауру, было много. Они рыскали по красному Петрограду в поисках агентов белой разведки, германских шпионов, злостных контрреволюционеров и фабриковали одно дело за другим: о епископе Палладии, Петроградской боевой организации Таганцева, о лицеистах и правоведах… Но интрига, которую закрутил матрос Шаур, обернулась скверным анекдотом.

Об этом горе-детективе кое-что известно. Родился в 1890 году в Витебской губернии, окончил приходскую школу. В начале Первой мировой войны числился в 1-й кадровой роте 2-го Балтийского флотского экипажа, с июня 1915 года служил на подводных лодках «Акула» и «Барс». В 1916 году состоял монтером и старшим шофером в гараже Главного морского штаба, жил в Петрограде. В конце 1916 или начале 1917 года, если верить его показаниям, отправился на фронт, попал в плен к австрийцам (по другим документам — к белым), возвратился в Петроград, был арестован, но выпущен с помощью хорошего знакомого, барона Шиллинга.

В 1918 году Шаур записался военмором на подводную лодку «Вепрь», в 1920 году вступил в партию. Служил хорошо, нареканий не имел. В общем, неплохой среднестатистический матрос. Но Шаур любил детективы и был карьеристом. Заболев, как многие тогда, идеей борьбы с контрреволюционерами, он начал активно их выискивать в экипаже, матросских клубах, на частных квартирах. И ему невероятно повезло — он их нашел.

Еще во время Первой мировой Афанасий познакомился с бароном Шиллингом, бывал у него на квартире, посещал и литературно-музыкальные вечера Михаила Бычкова. Там собирались обычно по двадцать — тридцать человек, исключительно мужчины. Обращались друг к другу не по именам, а по кличкам, как это делали шпионы или агенты. И матрос Шаур понял: вот она, настоящая подлая контрреволюция, отлично замаскированная под артистические журфиксы.

Верный партиец Шаур решил «внедриться в бычковскую организацию, желая точнее узнать ее цели». Вначале ходил на частные вечера к Георгию (Жоржику) Суворову на Английский проспект, к бывшему монаху на Васильевский остров, где «пили много спирту», в Павловск «к каким-то двум милиционерам». Но только на встречах у военмора Георгия Андреева он наконец понял, что вечеринки устраивались не с целью организовать антибольшевистский переворот. Члены «бычковской организации» замыслили другое: они затягивали невинных красноармейцев в аморальную мужскую среду, угощали алкоголем, показывали травести-представления и так разлагали военные кадры изнутри, расшатывая «нравственные устои коммунистической молодежи». В этом и крылся их заговор против власти.

Понял это Шаур потому, что к Шиллингу, Бычкову и Андрееву приходили всё новые красноармейцы, краснофлотцы, милиционеры сводных боевых отрядов. «Их наберется более двух тысяч человек», — доносил матрос. Он установил и главарей группировки: Михаил Бычков, барон Шиллинг, князь Георгий Авалов, бывшие правоведы Борис Каминский и Евгений Киселев, артист Сергей Милашевич, поэт Евгений Геркен. Появление таких имен в списке Шаура логично: почти все дворяне, один аристократ, два правоведа (они, как и лицеисты, считались социально опасными элементами), а также весьма известные в Петрограде богемные личности.

«Чтобы лучше войти в их общество», Пинкертон в тельняшке устроил несколько вечеринок у себя на квартире (16-я линия Васильевского острова, 5). Первая прошла 6 декабря 1920 года. Собралось около семидесяти человек, был там и Бычков. В тот же вечер Шаур отправил в Особый отдел угрозыска требование организовать облаву. Реакции не последовало. Тринадцатого декабря — новая вечеринка у Шаура и новый запрос в угрозыск. Вновь никакой реакции. Двадцатого декабря 1920 года Шаур лично пришел в угрозыск и написал развернутое донесение о том, что «бычковцы» ведут подрывную работу среди военной молодежи и нужно их обезвредить. Он пообещал милиции собрать сразу всех членов банды, и угрозыск наконец дал добро.

Но как привлечь столько людей? Посулить веселую вечеринку? Их устраивал не только Шаур. Концерты с артистами-травести тоже никого не удивляли. Матрос опять рискнул — объявил, что организует костюмированный бал со свадьбой и ужином: он будет женихом, а танцовщик Лев Савицкий — невестой в платье и фате. Место сбора — квартира милиционера Александра Мишеля, которая свободно вмещала сотню человек.

Слухи о готовящейся свадьбе разнеслись по Петрограду. Агенты Шаура (среди которых был и военмор Михаил Паньшин, слушатель Политического института) бегали по известным адресам, приглашая всех на вечер. Ничего не подозревавшие о предстоящей облаве Лев Савицкий вместе с Евгением Киселевым придумали сценарий. После сбора гостей, около десяти вечера, в небольшой комнате должен был состояться обряд «венчания» с танцевальными элементами из первого акта балета «Жизель». Посаженым отцом выбрали Александра Мишеля, посаженой матерью — князя Георгия Авалова, который благословлял молодоженов хлебом и солью. Затем процессия перемещалась в большое зало, молодых поздравляли, и Лев Савицкий, переодетый балериной, исполнял два номера. Вечер заканчивался общими танцами, ужином и попойкой. Идея и сценарий всем очень понравились.

И вот наступило 15 января 1921 года. Вечером у Мишеля собрались гости, начался обряд «венчания». Все шло по сценарию: выход в зало, поздравления, поцелуи, фотоснимки на память… И вдруг — свистки, крики «стой!», лязг затворов. Облава! В квартиру ворвались милиционеры. Начальник угрозыска Крамер занес в протокол: «Прибыли в указанную квартиру, застали девяносто пять человек, частично переодетых в женское».

Кажется, вот он, звездный час подводника-детектива. Милиция приехала вовремя, схватила почти сотню человек и главарей организации Бычкова, Андреева, Авалова, травести-артистов… Но горе-детектив просчитался: не учел, что именно расскажут задержанные о нем самом.

Открылись прелюбопытные подробности: Шаур был больше чем другом Шиллинга, он часто посещал секретные мужские притоны, его видели в самых известных злачных голубых местах — в банях на Бассейной и Кирочной, в туалетах на Знаменской площади, в Собачьем садике за цирком Чинизелли, в Летнем саду… Обвинения сыпались ото всех. Из «нашего агента» Шаур превратился в обвиняемого. Его отпустили с подпиской о невыезде, но это не помешало ему собрать вещи и тайно выехать в Баку.

Следствие тем временем продолжалось: допросы, очные ставки, новые допросы… Провели даже медицинское освидетельствование при участии Владимира Бехтерева. Академик сказал как отрезал: «Задержанные не преступники, они психически больные». Признаков заговора следователи не обнаружили, хотя изрядно старались. Уголовной статьи за мужеложство и переодевание в женские платья не существовало. В ноябре 1923 года дело закрыли за отсутствием состава преступления. Но дело Шаура продолжало жить.

ПОД КАТКОМ РЕПРЕССИЙ

В 1930 году сотрудники ленинградского ОГПУ зафиксировали несколько случаев аморального поведения среди молодых военных. Вновь заговорили о контрреволюции и намеренном разложении Красной армии. Власти потребовали жестче контролировать жизнь городского населения, проверять подозрительных личностей, раскрывать тайные и, конечно же, контрреволюционные организации и «притоны разврата». Новые шауры расползлись по частным квартирам, кабакам, пивным, садам, кинотеатрам, входили в доверие к инакочувствующим, аккуратно беседовали на политические темы, расспрашивали о друзьях, запоминали лица, выведывали пароли, адреса…

В каждом сборище, в каждой шумной вечеринке сотрудники органов видели заговор, попытку создать «прямые шпионские ячейки». Мужеложство они трактовали как особое выражение тлетворного инакомыслия, приводящее к формированию тайных сообществ, задачей которых было как минимум морально разложить Красную армию, флот и милицию, а максимум — организовать государственный переворот.

В мае 1933 года ОГПУ издало циркуляр № 72 «Об организованных и оперативных мероприятиях в связи с проведением паспортизации». Одна из важнейших задач — найти и обезвредить подозрительных и «преступных лиц, связанных с антиобщественными группами». К таким группам относилось и голубое сообщество Ленинграда. Литератор Лев Лисенко и военнослужащий Владимир Малюков, информаторы ОГПУ, были в этой среде своими людьми и обо всем, что узнавали, исправно доносили на Литейный.

Оказалось, что в городе действовала целая сеть «иностранных агентов, тлетворно влиявших на мораль и нравственность Красной армии». У этой сети были центральные звенья, то есть частные «салоны разврата», хозяева которых — главные «подрыватели основ коммунизма», «злостные педерасты», склонявшие к греху несмышленую пролетарскую молодежь и формировавшие из нее новые агентурные ячейки. Существовали и периферийные звенья — сборища малоинтересных для ОГПУ людей, тихо сочувствовавших буржуазному пороку.

В описаниях притонов литератор Лисенко ничуть не уступает Зощенко — тот же изысканный слог, изящные эпитеты, мастерство метких формулировок: «Салоны Бычкова, Ефремова, Скипетрова — это золоченые подзеркальные альковы с занавесом из кружев, мещанские уютцы из рюшей и с фамильными самоварами… Здесь собирались интеллигентные люди и нельзя было встретить дурного тона. Здесь была “хорошая” контрреволюция. Здесь холодно расценивались мускулы и энергия пролетарской молодежи».

Малюков, Лисенко и другие шауры сообщали ОГПУ точные адреса «плешек», публичных мест общения инакочувствующих: «Екатерининский сквер у Александринского театра, новая уборная у Октябрьского вокзала, парк у Народного дома. До недавнего времени педерасты собирались на бульваре Профсоюзов, но часто гуляющие там краснофлотцы буквально побоями их оттуда изгоняли».

Воображение доносчиков время от времени распалялось, они вдохновенно рисовали апокалиптические картины процветавшего на улицах порока: «В выходные дни количество собравшихся доходит до 150–200 человек. Идет широкая пропаганда однополой любви. В уборной на площади Восстания бывший офицер царской армии Райский читает педерастам лекции о методах совращения. И его слушатели — все эти Зинки, Карменситы, Ярославки — на практике осуществляют его заветы. От уборных прямая дорога ведет к учредиловке, к Гитлеру, к царю!»

Информаторы не оставили без внимания особый вид порока — трансвестизм. Хозяева центральных «ячеек разврата» отзывались на игриво-женские имена: Иван Скобелев был Жанеттой, Иван Александров — Цыганкой, Иван Логинов — Паней-гармонисткой, Владимир Чернышев — Кэтти. Автора доносов, Владимира Малюкова, знали под псевдонимом Раиса Райская. Травести наведывались и в салон Скобелева. Одного из них Лисенко колоритно описал: «Мне приходилось встречать у него человека с отпущенными до половины спины волосами, в женском платье, с подкладными бедрами и грудью. Живет без паспорта в Озерках, в доме частника и промышляет проституцией, зарабатывает крупные деньги. Если не знать, что он педераст, сходство с женщиной будет неразличимо». По словам доносчика, таких барышень много в Ленинграде и даже на улицах они носят платья. Хозяин известного «притона разврата» Завьялов, именовавшийся Марусей Кронштадтской, каждый вечер начинал с эффектного выхода цыганочкой: надев парик и пестрое платье, он обходил гостей, стреляя глазами, крутя ватными бедрами, и собирал в бубен пожертвования. Редко, но хозяева салонов все же устраивали мужские свадьбы, несколько провел в своем салоне Иван Хабаровский.

К 1933 году сотрудники карательных органов собрали внушительную папку донесений с детальной информацией о голубом Ленинграде. В мае-июне начались аресты и допросы в стиле человеколюбивых тридцатых годов.

С августа по ноябрь взяли 175 человек, включая участников той самой свадьбы 1921 года: Михаила Бычкова, Николая Петрова, Александра Мишеля и травести-артистов, запечатленных на снимках. Тогда в Уголовном кодексе все еще не было статьи за мужеложство, и потому арестованных осудили по статье 58-10 (контрреволюционная пропаганда и агитация), приговорив к пяти или десяти годам исправительно-трудовых лагерей.

Евгения Геркена арестовали 13 августа 1933 года, осудили по статье 58-10 и в конце декабря отправили в ссылку в БАМлаг на десять лет. В 1943 году он получил еще десять лет и вышел на свободу лишь в 1954 году. Скончался в Москве в 1962 году.

Ивана Скобелева, хозяина известного салона, взяли 8 августа 1933 года. На допросах он не давался, называл показания Лисенко ложью, все мужественно отрицал: он не ведал ни о каких контрреволюционных группировках и не пропагандировал однополую любовь. Девятнадцатого августа Скобелев объявил голодовку. В сентябре медицинская комиссия ОГПУ признала его психически ненормальным и закрыла в «дурку», где его принудительно лечили.

Среди арестованных по делу ленинградских гомосексуалистов оказались и информаторы ОГПУ Лев Лисенко и Владимир Малюков. Оба чистосердечно раскаялись в содеянном, сотрудничали со следствием, Лисенко сделал красноречивое признание: «Я имел низость и подлость симпатизировать Гитлеру и рассматриваю свой арест как заслуженное наказание». Несложно представить, как именно сотрудники ОГПУ склоняли арестованных к таким откровениям.

Федора Полуянова арестовали раньше, в феврале 1931 года. Тройка ОГПУ приговорила его к десяти годам исправительно-трудовых лагерей все по той же статье 58-10.

Никифор Дудзинский счастливо избежал репрессий тридцать третьего года, но попал под кровавый каток в августе тридцать седьмого: его арестовали в городе Калинине, осудили за контрреволюционную деятельность и расстреляли в сентябре.

От этих людей почти ничего не осталось, лишь машинописные протоколы допросов с унизительными признаниями в мифических преступлениях. Нет ни фотографий, ни личных архивов, ни дневников, хотя у голубого сообщества Ленинграда были свои хроникеры и летописцы. Известно, что врач Николай Ушин сочинил целый роман о любви, не смеющей назвать себя, посвятив его инакочувству­ющим ленинградцам. Рукопись, к сожалению, пропала или, возможно, осела в тусклых недрах ОГПУ. Некоторые собирали фотокарточки друзей, клеили их в дородные кожаные альбомы, подписывали по старинке каждую, ставили дату и место съемки. Альбомы, архивы, сами жизни гомосексуалов были уничтожены во время сталинских чисток. Уцелели крохи. И тем ценнее снимок, который недавно попал в мою коллекцию.

«ТЫ ДЛЯ МЕНЯ ЗАМЕНЯЕШЬ ВСЕ, КРОМЕ ЖЕНЫ»

Я уже более десяти лет собираю старинные русские фотографии и почти столько же хожу по букинистическим лавкам в поисках интересных снимков для будущих книг. Во время очередной коллекционерской вылазки наткнулась на симпатичное костюмное фото, которое давно искала. Позировали два бравых парня, один в шинели, другой — в черном кожаном плаще с форменными петлицами, в сорочке, галстуке и клетчатом кепи. Парни служили в органах ОГПУ. Их одежда прекрасно иллюстрировала униформу этой организации и замечательно вписывалась в мою книгу о моде и стиле двадцатых. Мысленно поздравив себя с недорогим приобретением, я положила фотоснимок в бумажник и вспомнила о нем поздним вечером. Рассмотрев внимательно покупку, увидела на обороте письмо с датой и подписью. И, лишь прочитав его, поняла, какой редкий документ оказался в моей коллекции.

Послание написано аккуратным бисерным почерком, и в нем сжато, лаконично — история запретной любви, страх, муки от невозможности бросить жену и остаться со своим возлюбленным, с которым автор запечатлен на снимке.

Вот этот текст.

«…Писать о любви? Ты же знаешь меня… Поверь, что ты для меня заменяешь все, кроме жены. Возврата к прошлому быть не может, потому что слишком подло было бы это по отношению к тебе. А жизнь проживем, надеюсь, так тесно, как на этом фото. Май — 33 г. Николай».

Подобные письма и фотографии компрометирующего характера почти не сохранились в частных архивах. От них избавлялись сами владельцы во время репрессий и криминализации гомосексуальности в 1934 году. В те годы был уничтожен огромный ценнейший архивный пласт, связанный с ранней советской гей-культурой.

Это послание неожиданно еще и потому, что оба участника любовной драмы служили в ОГПУ, той самой организации, которая с момента своего появления боролась не только с инакомыслием, но и с инакочувствием, подвергала жестоким репрессиям представителей сексуальных меньшинств в 1930-е годы, когда было написано это грустное прощальное послание.

Его автор — некто Николай, один из двух молодых людей на фото. Он предусмотрительно не указал свою фамилию. Известно лишь, что он жил в Ленинграде и состоял рядовым внутренних войск ОГПУ. И еще был геем. У Николая была законная супруга, брак его, возможно, был вынужденным. В двадцатые и особенно в тридцатые годы многие гомосексуалы обзаводились удобными фиктивными женами, чтобы не вызывать подозрений и выглядеть как все, неприметными, законопослушными советскими гражданами. Впрочем, об истинных чувствах автора к жене по этим скупым строчкам сказать сложно. Можно лишь предположить, что Николай искренне любил друга, который заменял ему «все, кроме жены».

Неизвестно, когда и при каких обстоятельствах они познакомились, возможно, во время службы в ОГПУ. Судя по письму, чувства их были глубоки и они поддерживали отношения, несмотря на риск разоблачения, который был велик даже в относительно либеральные 1920-е годы, когда мужеложство было декриминализовано (в Уголовном кодексе РСФСР 1926 года оно не упоминалось). Тем не менее гомосексуалов преследовали, находили любые возможности изобличить их «безнравственное» поведение и придумывали способы унизить, уволить с работы, наказать и даже упечь за решетку.

В письме к Бехтереву 1923 года, сохранившемся в архиве академика, молодой человек замечательно охарактеризовал это особое бытовое преследование инакочувствующих: «Вы говорите, что эти наклонности не караются законами в нашей стране, но прокуратура относится к нам жестоко. Не знаем, на чем обосновано, но за последнее время она предала суду многих товарищей, хотя статья 167 явно говорит в нашу пользу. Но суд выносит суровые приговоры. Также выносят приговор и предают суду по подозрению в гомосексуализме… Нас наказывают, и никто не обращает на это внимания. Как будто бы это так нужно. А ведь нас тоже довольно-таки много, и игнорировать нас тоже не стоит».

Сотрудники ОГПУ об этих преследованиях знали не понаслышке, а некоторые лично участвовали в подобного рода «разоблачениях». Можно лишь представить, как было сложно автору письма и его адресату носить форму карательных органов и продолжать любить, несмотря ни на что.

Николай и его партнер не были единственными гомосексуалами, служившими в органах государственной безопасности. В милиции и РККА, в ВМФ и пожарных командах, в военно-медицинских частях было достаточно представителей сексуальных меньшинств. Любовные предпочтения никогда не зависели от профессии и цвета форменных петлиц.

Письмо Николая ценно и своей говорящей датой. Оно написано в мае 1933 года, за месяц до начала тотальных репрессий ленинградских гомосексуалов и жестких чисток армии, милиции и флота. В августе-сентябре сотрудники ОГПУ взяли «состав руководящего ядра салонов», среди них Хабаровского и Грекова, организаторов шумных квартирных «вечёрок». Аресты проходили до октября-ноября 1933 года. Это дело стало базой для криминализации гомосексуальности. Семнадцатого декабря 1933 года Президиум ЦИК СССР принял постановление «Об уголовной ответственности за мужеложство». Первого апреля 1934 года статья № 154-а (о преследовании мужеложства) была введена в Уголовный кодекс РСФСР.

«БАЛЫ ЖЕНОНЕНАВИСТНИКОВ»

Балами женоненавистников называли костюмированные голубые вечеринки и сами их участники, и брезгливые дознаватели из внутренних органов. В Петрограде-Ленинграде их проводили регулярно, хотя организаторы знали о слежках и облавах. Веселились в Москве, Киеве, Одессе, Риге. В балах участвовали мужчины, но иногда для отвода глаз приглашали подруг-куртизанок, интересовавшихся сильным полом лишь в силу своей древнейшей профессии. Некоторые приходили в платьях, а самые отчаянные расхаживали в них и по улицам. Порой не везло: в самый разгар врывалась милиция, брали всех без разбора, отвозили в кутузку, составляли протоколы, проводили дознания. Теперь по этим печальным документам можно кое-что узнать о советских травести-вечеринках 1920-х — начала 1940-х годов.

В Москве «балы женоненавистников» проходили на частных квартирах или в съемных комнатах неподалеку от мест встреч гомосексуалов — на Пречистенке, у Никитских Ворот, на Никитском бульваре и вокруг него, у Сретенских Ворот и Чистых прудов. Завсегдатаем был некий Т. П., арестованный в 1926 году за кражу шубы. Во время амбулаторного обследования в клинике при МУРе он расплакался и рассказал душещипательную историю своих невероятных похождений.

Т. П. отлично знал голубой мир Москвы, с удовольствием посещал костюмированные балы для своих, наряжался светской дамой, но особенно ему удавался образ украинки. Его любили за умение «фигурнуть», то есть комично изобразить барышню. К тому же он имел бесспорный талант подражать женским голосам. На «вечёрах» Т. П. был желанным гостем и первой звездой. В начале тридцатых годов голубая Москва веселилась на квартире Петра по кличке Баронесса, много пили, танцевали, среди гостей бывали травести. В 1935-м нагрянула милиция, арестовала двенадцать человек. Но, в отличие от ленинградских гомосексуалов, отправившихся в лагеря по статье 58-10, московских инакочувствующих осудили уже по свежей статье 154-а «Мужеложство». Судя по документам, «балы женоненавистников» устраивали и позже, вплоть до середины сороковых годов.

В период между двумя войнами важным центром голубой и травести-культуры была Рига. После Первой мировой она похорошела, расцвела. На улицах и бульварах вновь появились круглощекие шарики-буржуа и вечные их спутницы, хохотливые, чуть хмельные барышни. Здесь неспешно прогуливались бонны с капризными кружевными куклами, мчались вприпрыжку на свидание длинноногие юноши в цветных фуражках, поджидали кого-то у гостиниц каучуковые усатые шоферы. Здесь пахло сдобой, углем и солнцем.

В двадцатые годы в Риге было невероятно уютно. Комфортно жили, комфортно развлекались в фешенебельных ресторанах, артистических кабаре, модных ночных дансингах. Консервативные рижане позволяли себе даже порцию опасных удовольствий в стиле Веймарской республики — приглашали травести-артистов и рукоплескали их горячим возбуждающим джазовым танцам и стриптиз-номерам. Стройные, гибкие, сексуальные молодые люди в искристых платьях из ламе и пайеток ничем не отличались от кабаретных девушек. Особенно полюбился публике Карлис Ленц, латыш, сделавший карьеру в Европе и успешно гастролировавший в США.

Мода и близость к Германии изменили отношение рижан к инакочувствующим. Теперь их старались не замечать, им прощали странную любовь, если ее не афишировали. В Латвии вместе с российским императорским уголовным уложением упразднили и статью за мужеложство, правда, ввели другую, 516-ю, с размытой формулировкой «за аморальное поведение».

Люди искусства почти не скрывали влечения к представителям собственного пола. Именитый артист Алексис Миерлаукс в укромных уголках гримерок гладил пухлые ручки молоденьким статистам и нашептывал им чувствительные комплименты, которые те принимали как должное, не смущались, не звали приставов. Еще до начала Великой войны солидный актер, Роберт Таутмилис-Берзиньш, иногда выступал в женском образе — на сцене, под псевдонимом Мильда Скайдрите, и в жизни, под собственным именем.

В 1920-е травести, казалось, были повсюду: их видели в роскошном ночном дансинге «Альгамбра» (улица Бривибас, 25), в Верманском парке и забегаловках на улице Калькю. Журналисты сообщали также о модном кафе «Стамбул» (улица Кришьяна Барона, 16/18), в котором с 22 до 23 часов можно было увидеть десяток субтильных молодых людей с напудренными лицами и накрашенными порочными ртами.

Настоящий пир инакочувствия устроил в толерантной Риге немецкий сексолог Магнус Хиршфельд. В мае 1926 года он выступил здесь с лекциями о гомосексуальности в контексте истории и развития современного общества. Затронул между прочим тему травестизма, которой тогда много занимался и уже написал об этом серьезный обширный труд. О Хиршфельде в Риге узнали даже раньше, чем он там оказался: еще в 1920 году в кинотеатрах «Маска» и «Мулен Руж» показали нашумевший художественный фильм «Не такой, как другие» (Anders als die Andern), вдохновленный его книгами и лекциями. На несколько минут в кадре появлялся и сам усатый профессор — читал публике лекцию о природе любви и ее безграничных вариациях, об андрогинии и травести поневоле, о мужчинах в юбках и женщинах в брюках. Рижская публика была от Хиршфельда в восторге. Это, однако, не помешало ей зло осудить «за аморальность» нескольких молодых человек, связанных тем самым чувством, о котором вещал немецкий профессор всего несколько месяцев назад.

В самом центре старинной Риги, на улице Рихарда Вагнера, есть симпатичный оливково-желтый домик под номером четырнадцать. В свежевыкрашенных окнах первого этажа стоят цветочные горшочки. Со второго свешиваются смешные рекламными калачи — зрачок со спицами (прокат велосипедов) и горячо спорящие о чем-то турки, рассевшиеся на пламенеющих чашках (кафе Divi Turki). В двадцатые здесь было не так открыточно чисто, не было еще современного туристического gemütlichkeit, созданного специально для взыскательных немецких фотокамер. Улочка называлась Большой Королевской, но жили здесь самые обыкновенные горожане: чиновники, торговцы, рантье — в общем, середняки.

Двухкомнатную квартиру на втором этаже уютного домика снимал Эмиль Козловский, формально служащий, фактически — неравнодушный к искусствам инакочувствующий, превративший свое жилье в салон для встреч с такими же, как он. Здесь щедро принимали отнюдь не бескорыстных солдат и матросов, привлеченных в «пещеру порока» веселыми вечеринками, даровым алкоголем и возможностью легкого заработка. Бывали у Козловского и травести, развлекали вечернюю публику, а ночами ублажали избранных богатых гостей. Говорили, что хозяин избегал публичной рекламы и принимал лишь тех, кого знал лично. Поговаривали, что он выдавал особые «пропуска» — эмалированные жетоны с черной гвоздикой на темно-зеленом фоне, как бы в память о любимом декаденте Оскаре Уайльде.

Осторожность и маскировка Козловскому не помогли — полиция прознала о вечеринках с травести и солдатами. В начале ноября 1926 года приставы ворвались в квартиру, арестовали хозяина со всеми его гостями и отправили в участок. Несколько счастливчиков вывернулись — убедили, что зашли в квартиру случайно, услышав музыку и танцевальный шум. Их отпустили. В застенках оставили четверых. Следователи не спешили, работали с каждым отдельно, а потом проводили очные ставки. Добросовестно и терпеливо допрашивали хозяина квартиры и, вероятно, переусердствовали: Эмиль Козловский умер во время следствия в феврале 1927 года. Других осудили по статье 516 и приговорили к трем месяцам тюрьмы и денежному штрафу. Интерес к этому делу не утихал. Журналисты много писали о клубе Козловского, и в двадцатые годы черная гвоздика стала эвфемизмом гомосексуальности. В современной Латвии она символ ЛГБТИК-сообщества и тематического кинофестиваля.

В Риге существовали и «розовые» салоны. Один такой работал в квартире на улице Тербатас. Там якобы часто видели мужеподобных дам в брюках, пиджаках и гангстерских шляпах. Встречи начинались с танцев и заканчивались свальным грехом. Но даже такие сборища и «развратные действия» не подпадали под статью 516, то есть юридически не считались аморальными. Полицейские с любопытством читали доносы, вздыхали и нехотя отправляли их в архив. Женщин не арестовывали, поэтому сейчас так мало известно о сафических заведениях и колоритных рижских «трансвеститках», бесподобно игравших мужчин.

Отправить

kkbkinfo5site

спасибо интересное чтиво