Гвидонерия

Глава 1
Истоки образов

«Будучи в Орше, Пётр Москаль, мнивший себя сыном великого московского князя Феодора Ивановича и его жены Ирины Годуновой, так рассказывал о своей жизни. Когда он родился, то мать его Ирина, узнав о замысле брата своего Бориса Годунова самому стать государем московским, утаила сына, а Борису на вопрос о новорожденном ответила, что родила Бог весть кого, полуребёнка-полумедвежонка. На тот раз Борис оставил её в покое и более ни о чём не допытывался. А Ирина, желая уберечь сына от козней брата, отдала его женщине по имени Анна, Васильевой вдове, жившей в селе Протошине, в тридцати верстах от Москвы. И сказала той женщине, чтобы она Петра тайно положила при дороге, как сироту, а потом бы при свидетелях взяла его к себе в приёмыши. Женщина так и сделала, чтобы и к себе внимания не привлечь, и от ребенка подозрения отвести. И у той женщины Петр воспитывался, пока не вошёл в разум, а мать его тем временем на повторные расспросы брата отвечала, что родила девочку.

Когда же Годунов, от Феодора избавившись, сам на царстве московском сел, а Ирину в черницы постриг, то узнал от своих вещуний, что царевич Димитрий, про убийство которого он и думать забыл, жив. А тут еще слух прошёл по Москве, что Димитрий обитается в Крыму. Тогда Борис пошёл к своей сестре, матери Петровой, в тот монастырь, где она была черницей, и там допытывался у неё о Димитрии, не жив ли он и что она о нём знает. И когда Ирина ему правду сказала, что царевич Димитрий жив и скрывается в тайном месте, то Борис в досаде великой сестру свою прибил, да так, что она тут же и скончалась.

А вскоре после того были на Москве по царскому указу стрельцы из Астрахани, и Пётр, покинув свою воспитательницу, пристал к одному из них, некоему Фёдору. Фёдор Петра, как сироту, усыновил; и шёл Пётр со стрельцами до самой Астрахани, лелея надежду отыскать своего дядю Димитрия. Там он жил у стрельца Фёдора два года, до самой смерти Годунова, никому не открываясь. По смерти же Годунова, когда царевич Димитрий сел на царстве московском государем, Пётр стал думать, как бы ему теперь из Астрахани опять в Москву вернуться.

В ту пору собирался плыть в Москву рекою некий купец астраханский, по имени Кошель. И Пётр просился много раз к нему на судно, и, видя, что не может купца уговорить, открылся ему, что он-де – сын покойного Великого князя московского Феодора. И Кошель взял его с собою до Москвы. Но приплыли они в столицу лишь наутро по убиении Димитрия. И Пётр, судно купца покинув, ушел в город. А тот купец астраханский, Кошель, остался смотреть на великое замешательство московское.

Пётр же поселился у некоего Ивана мясника, на улице Покровской. Спустя некоторое время, когда нынешний Шуйский царем стал, по Москве новый слух прошел, будто царевич Димитрий жив и обитается в Литве и будто это немчин. И Пётр стал теперь думать, как бы ему уйти в Литву. И вскоре выехал из Москвы с купцами смоленскими, и прибыл в Смоленск о святой Пречистой, и жил в Смоленске у некоего Богдана, Микитина сына, скорняка. Тот Богдан-скорняк, имея товар на продажу, условился с литовскими пограничными людьми о торге. И Пётр, взяв его товары, выехал на Миколу до села Василевичи, что близ границы. И там, в Василевичах, были подданные литовские, Максимовичи, Копысской волости, из села Романова, и Пётр одному из них, Степану Логуну, открылся, что хочет найти в Литве своего дядю, царя Димитрия Ивановича. Логун же его из Василевичей ночью вывел за границу и проводил до Копыси»¹.

Я воспроизвожу «Сказание о Петре Медведьке, москале, в генваре 1607 года» (в собственном переводе со старобелорусского) полностью, потому что, несмотря на его публикацию известным русским филологом О. М. Бодянским в 1846 г., оно для современного массового читателя остается практически неизвестным. Нужно сказать, что современный массовый читатель и вообще-то не подозревает, что Смутная эпоха начала XVII в. была не столько эпохой самозваных сыновей Ивана Грозного, сколько эпохой таких же самозваных его внуков. Так, если Лжедмитриев было всего трое: Григорий Отрепьев, Тушинский вор Богданка и Псковский вор Исидорка, а Лжеиванов и вовсе один, назвавшийся сыном Грозного от Колтовской, то Димитриевых лжеплемянников насчитывалось до дюжины: казак Илейка из Мурома, выдававший себя за «царевича Петра», его брат «царевич Федька», «царевич Август» из Астрахани, «царевич Лаврентий», ещё один «царевич Фёдор», «царевич Климентий», «царевич Савелий», «царевич Семён», «царевич Василий», «царевич Ерошка», «царевич Гаврилка» и «царевич Мартынка» – все будто бы от царя Феодора Ивановича (за исключением Лаврентия, сказавшегося внуком Грозного от царевича Ивана, и Августа, «легенда» которого неизвестна)². Но из всей этой дюжины самозванцев образованному читателю более или менее известен лишь один – Лжепётр-Илейка, казнённый Василием Шуйским вместе с вождём крестьянского восстания Болотниковым. А из народных песен эпохи смутного времени фольклористам известен ещё и Петрушка-самозванец, который, по сюжету песни о нём, выдвигался изменниками-боярами в московские цари и которого, судя по эпитетам «басурманин» и «злой боярин», никак нельзя отождествлять с Петром-Илей-кой. Впрочем, специалисты до сих пор считают, что для образа Петрушки вряд ли следует искать исторический прототип³. Что же касается Петра Медведьки, то он странным образом вообще выпал из памяти потомков, несмотря на то что сам О. М. Бодянский в комментариях к публикации первоисточника писал о герое сказания как о своего рода научной сенсации: «Лицо это до сих пор было нам вовсе не известно…»⁴.

Меня, впрочем, Пётр Медведька заинтересовал не столько в качестве действующего лица Смутной эпохи, сколько в качестве персонажа с ярко выраженными фольклорными характеристиками – в качестве носителя оригинальной версии собственного происхождения: «….родила Бог весть кого, полуребёнка-полумедвежонка». Слишком уж это походило на знакомое с детства по пушкинской «Сказке о царе Салтане»: «Родила царица в ночь Не то сына, не то дочь; Не мышонка, не лягушку, А неведому зверюшку».

Тут же подумалось: так вот из какого рода источников черпал Александр Сергеевич материалы для своих сказок! И странно было бы не вспомнить здесь о Пушкине, – ведь в сборнике Бодянского, помимо «Сказания о Петре Медведьке», находилось также и «Сказание о князе Гвидоне», а в нём опять-таки упоминался с детства знакомый царь Дадон.

Все эти детские впечатления и выплыли разом из глубин моего подсознания. Выплыли, попытались организоваться в нечто связное, потолкались по закоулкам памяти, поискали, за что бы зацепиться, ничего не нашли и снова погрузились туда же, откуда и выплыли, – видимо, до какого-то более благоприятного случая.

А случай представился скоро. Перелистывая как-то «Историю России» С. М. Соловьева, я случайно обнаружил ещё одно народное сказание, но уже относящееся к эпохе Петра I (источники сказания – «Дела Преображенского приказа» за 17041705 гг.). Этот памятник устного народного творчества показался мне, в связи с приведённым выше, настолько интересным, что я вынужден снова прибегнуть к цитированию.

«Начались <…> неудовольствия на Петра за его нововведения <…> И при царе Алексее Михайловиче были сильные жалобы на отягощение народное <…> Но при этих жалобах <…> народ обыкновенно щадил особу царя, складывая всю вину на бояр. Сын царя Алексея не пользовался этим преимуществом, потому что сблизился с немцами, ездил в их землю, обрился, оделся по-немецки, других заставлял делать то же <…> Недаром всё это! Народная фантазия стала работать над объяснением поразительного, страшного явления, и первое объяснение было высказано: “Немцы его обошли, испортили”. Но на этом не остановились, фантазия разыгрывалась всё больше и больше, являлся вопрос: прямой ли это царь, сын Алексея Михайловича и Натальи Кирилловны? В 1701 году князь Василий Сонцев был казнён за два разбоя, за два убийства и за непристойные слова, что царевна Софья называла Петра стрелецким сыном. Но вымысел отъявленного негодяя или озлобленной сестры не мог иметь ходу, ибо не объяснял того, что именно нужно было объяснить – почему Пётр полюбил все немецкое! Наконец народная фантазия создала объяснение: Пётр родился от немки и был подменен царице, родившей девочку. Объяснение пошло в ход с дополнением, что Пётр был сыном Лефорта. Бабы, стирая белье, толковали <…> какой-де он царь? Родился от немки беззаконной, он заменённый, и как царица Наталья Кирилловна стала отходить сего света, и в то число ему говорила: ты-де не сын мой. <…>

Но и на этом фантазия не остановилась. Царь ввел брадобритие и немецкое платье, царицу отослал, Монсову взял, стрельцов переказнил – всё по возвращении из-за границы, но он ли это приехал? Немцы погубили настоящего царя Петра у себя, и прислали на Русь другого, своего немца же, чтоб обусурманить православных. Сначала, вероятно, на основании слухов о неприятностях в Риге, создалась следующая сказка: “Как государь и его ближние люди были за морем, и ходил он по немецким землям и был в Стекольном (Стокгольме), а в немецкой земле Стекольное царство держит девица, и та девица над государем ругалась <…> и <…> велела бросить его в темницу. И как та девица была именинница, и в то время князья её и бояре стали ей говорить: пожалуй, государыня, ради такого своего дни выпусти его государя, и она им сказала: подите посмотрите, буде он валяется, и для вашего прошенья выпущу. И князи и бояре, посмотря его государя, ей сказали: томен, государыня! и она им сказала: коли томен и вы его выньте, и они его, выняв, отпустили. И он пришел к нашим боярам; бояре перекрестились, сделали бочку, набили в неё гвоздей и в тое бочку хотели его положить, и про то уведал стрелец и, прибежав к государю к постеле, говорил: царь государь, изволь встать и выйти, ничего ты не ведаешь, что над тобою чинится, и он государь встал и вышел, и тот стрелец на постелю лег на его место, и бояре пришли и того стрельца с постели схватя и положа в тое бочку, бросили в море”. Сказка не говорила, что сделалось потом с Петром, и люди, враждебные преобразованию, стали распространять слух, что он погиб за границею, а на его место явился немчин: “Это не наш государь, а немец; а наш царь в немцах в бочку закован да в море пущен”»⁵.

Дочитал я Соловьева до этого места и вдруг ясно понял, что никогда уже не смогу смотреть на пушкинские сказки как на произведения, предназначавшиеся поэтом исключительно для детей.