Евгений Чириков
(1864–1932)
Зимний сон

Люблю я нашу русскую захолустную глушь. Может быть, это – историческое наследие от «бродячего периода» наших предков. Вероятно, отсюда же и наша исключительная страсть к охоте, рождающая особую категорию людей, готовых всю жизнь бродить с ружьем по лесам и болотам. Проживая в шумной столице, я временами вдруг начинал чувствовать непреоборимую потребность бросить все духовные ценности, убежать в глушь лесов и пожить первобытным образом, вдали от суетного мира, с глазу на глаз с матерью-землей!..

На эти случаи у меня было заветное местечко: своя дача в лесной глуши Нижегородской губернии. Кругом только леса и бесконечная луговина вдоль извилистой лесной реки Кудьмы. Самое близкое жилье – верстах в шести. Настоящий скит для спасения души! Заберешься туда с весны на все лето и превращаешься в лесного бродягу или в Адама до грехопадения.

Живешь-бродишь и начинаешь чувствовать себя не «царем природы», а равноправным членом семьи всей земной твари. До глубокой осени не видишь никаких культурных изобретений, усовершенствований и завоеваний, не ввязываешься ни в какие человеческие дрязги, борьбу самолюбий, игру политических страстей и чувствуешь, как очищается душа твоя от всякой грязи, как она жадно пьет чистоту и правду природы и как окрыляется творческой фантазией первобытного человека. Да, непрочно держится на русском человеке «европеизм», сползает, как вода с гуся…

Иногда тоска по варварству нападала на меня в самый разгар столичного сезона, когда начинался самый вихрь культурной столичной жизни. Однажды я убежал в глушь под самое Рождество. Потянуло вдруг в тихую, молчаливую стихию медвежьего угла от театров, балов, маскарадов, мундиров, фраков, автомобилей, телефонов и трамваев. Подговорил двух приятелей бросить всю эту суматоху и, захватив ружья и лыжи, поехать со мной в Нижегородскую губернию, в глушь лесов, на мою дачу…

Приехали мы в Нижний под самое Рождество. Приятели с егерем и собаками поехали прямо на дачу проселочными, занесенными снегом дорогами, а мне пришлось задержаться в городе по какому-то неотложному делу. Я освободился только под самый сочельник. Чтобы выгадать во времени, я решил пробраться в свой скит кратчайшим путем: по глухой железнодорожной ветке на Арзамас можно было добраться до затерянного в лесу полустанка, а оттуда оставалось верст восемь на лыжах, ибо никаких путей и дорог к моему скиту не было. Никогда я этим путем в зимнее время не пробирался, тем заманчивее показалось путешествие…

На полустанок приехал уже под вечер, когда над лесом горела ярко-кровавая заря. Соскочил с поезда, огляделся: единственный пассажир! Поезд едва приткнулся и вновь побежал в неведомую даль, и тут я вспомнил, что мои лыжи остались в вагоне и уехали! Я закричал и замахал руками вслед удаляющемуся поезду, но, конечно, он не обратил на меня ни малейшего внимания, посылая обратно один дымный хвост из паровозной трубы. Что же теперь делать? Начальник полустанка, он же телеграфист, да сторож – вот и все обитатели на полустанке. Лыж у них не оказалось, проводить было тоже некому. Между тем вечер заметно тускнел. Надо было или немедля идти, или остаться ночевать. Решил идти. Приблизительное направление я знал, а храбрости у нас, охотников, всегда достаточно. Не испугал даже рассказ сторожа о том, что недавно он видел волчье семейство, перебиравшееся через рельсы в ту сторону, куда лежал мой путь. Перекинул за спину кавказскую бурку, свернутую по-солдатски, зарядил ружье крупной дробью, подтянул высокие войлочные сапоги, вскинул швейцарский мешок (сумка наподобие рюкзака) с закусками и с бутылкой коньяка – и марш в путь-дорогу! Очень хотелось поскорее соединиться с приятелями и сдержать слово: быть в сочельник с ними…

Сошел с лесной просеки и зашагал прямо по снегу. Пока лес был редкий, порубленный, снежные сугробы не проваливались под ногами: поверх их была крепкая мерзлая корка – «настил», но по мере углубления в лес настил становился все тоньше и все чаще трескался под ногой, и я вяз в глубоком снегу. Сумерки сгущались. Все небо горело розовыми и фиолетовыми огнями. Верхушки сосен и елей сверкали алмазами и рубинами инея, а по низу леса уже ползал темно-синий сумрак. Красота была вокруг неописуемая. Точно в заколдованном царстве. Тишь необыкновенная! На огромных лапах сосен лежал пушистый, похожий на вату снег. Мелкие елки превратились в снежные палатки. Желтые смолистые стволы сосен напоминали колоннаду огромного языческого храма… Я был уже в чаще леса: позади, вправо и влево, колонны, только колонны.

Бесконечный храм! Точно в сказке… Я шел, проваливался, боролся со снежными сугробами, с преграждавшими мне дорогу огромными лапами сосен и вспоминал все сказки детства: и заколдованный лес, и спящую царевну, и Бабу-ягу, и Ивана-царевича, и Красную Шапочку, вспоминались и Леший, и Лесачихи, и ведьмы с чертями хвостатыми. Точно и сам я – Иван-царевич, отправившийся в поиски за чудесной Жар-птицей… Но вот я еще раз провалился, и на этот раз так глубоко, что душа тревожно всколыхнулась. Бился, бился, ничего не выходит: увяз по пояс! Радостно забила душа крыльями, когда я увидал, что сосна над головой протягивала мне свою лапу. Ухватился за нее рукой и вылез. Снял шапку и посмотрел в небо: синее, темное, кое-где намечаются звездочки. Явилась мысль: никогда не выберешься из этой бесконечной колоннады! Синий туман ползал по сугробам и впереди переходил уже в густую синюю темень. Я точно ночью в открытом море без компаса. Пока бился в сугробе, было жарко, а теперь холодели и ноги и руки и по спине пробегала змейками лихорадочная дрожь… Думалось: не замерзнуть бы в этом снежном царстве! И вместе с этой мыслью покинула меня энергия борьбы, в ногах явилась страшная тяжесть, и сам весь я стал тяжелым и неповоротливым. Ледяная корочка сугробов совершенно отказывалась держать меня. Пройду несколько шагов, и снова – провал! Так прошло часа два, а конца лесу не было. Не Леший ли, ревнивый страж лесного царства, обошел меня, закружил и запутал? По моим расчетам, я давно должен был выйти из главного леса и увидать порубку и второй лес, в котором находится мой скит с приятелями. Я шел все медленней и чувствовал, что ноги отказываются повиноваться. Хотелось броситься в мягкие сугробы и заснуть. Самое страшное – это лесное молчание, затаенное и величественное молчание. Вспомнил, что егерь в городе рассказывал, что где-то в этих краях у них обложена медвежья берлога! Решил перезарядить ружье пулями: а вдруг наткнешься? Один на один, без собак, с мерзлыми руками и дрожью во всем теле, – разве убьешь медведя при таких условиях?.. Я со страхом огляделся вокруг. Надвигается ночь. Лучше выбрать удобное местечко под сосной и залечь до утра! Самому превратиться в медведя. Выбрал огромную сосну, шатром распластавшую по низу свои лапы, наломал смолистых веток и сушняка, зажег костер. Фантастическая картина: казалось, что снеговые сугробы катятся волнами, деревья пляшут и машут своими лапами, а в глубине колоннады пляшут ведьмы в розовых рубахах, взмахивая широкими рукавами. Зато там, дальше, – черная пучина…

Огонь – друг человека. С ним не страшно. И я поддерживал огонь и устраивался на ночлег. Вытряс сапоги, препоясался, разостлал кавказскую бурку, осмотрел ружье, выпил коньяку. Сладостная истома разлилась по всему телу. Стало клонить ко сну. Лег на бурку, завернулся ее полой и быстро задремал…

И вот снится мне, что я – маленький мальчик и лежу в кроватке за решетками, в детской комнате. Приходит мама и говорит:

– Сегодня ночью родится Иисус Христос. Он принесет тебе елку и игрушек.

– Он придет ко мне?

– Да. Он ночью стукнет в окошко, придет и поцелует тебя.

– Мама! Я хочу, чтобы Он остался у нас. Я буду с Ним играть. Я Ему подарю… Что Ему подарить, мама? Я подарю Ему свое ружье – вот что!

– Но Он не любит, чтобы люди убивали…

– Обидится? Тогда я подарю Ему железную дорогу!

И вот ночью Христос трижды стучит в окошко. Я спрыгнул с кроватки и голыми ножками побежал к окну, отпер обе рамы, и Христос залез в мою комнату. Он тоже в одной рубашечке. Кудрявый. Волосики на его голове точно золотые. Он поцеловал меня и говорит:

– Пойдем ко Мне в гости!

– Надо спроситься у мамы, а то рассердится. И потом, у нас завтра – елка. Лучше Ты оставайся у нас… Иди, ляжем рядышком в мою кроватку!..

И вот мы залезаем в кроватку, укладываемся рядышком и закрываемся одним одеялом.

– Тебе удобно?

– Удобно. А Тебе?

– И Мне тоже.

– А Ты не боишься Бабы-яги?

– Нет.

– Ты ничего не боишься?

– Ничего.

И мне так хорошо, нестрашно, спокойно. Потом, будто бы из-под кровати, где стоит мой ящик с игрушками, вылез мой плюшевый Медведь, встал на дыбы и лезет к нам в кроватку. Да большой стал, точно настоящий! Рот разинул – хочет меня съесть…

– Иисус Христос! Меня хочет съесть медведь! – закричал я, а Христос проснулся, сел в постельке и говорит:

– Мишка! Нельзя его кушать! Полезай назад, под кровать!

И Мишка послушался. А Христос перекрестил меня и крепко-крепко поцеловал.

И тут я проснулся. Озираюсь: светло, небо горит розами утренней зари, по снегу – румянцы, синь и фиоль, лес, сугробы, сверкающие алмазами, сапфирами и рубинами… Боже мой, какая красота! Встал, вспоминаю сон, и мне так радостно. Что это выглядывает из снежных елей? Крыша? Откуда взялась крыша?.. Присматриваюсь – крыша знакомая. Что за чудо? Лай гончих!.. И вдруг точно пелена спала с глаз: я узнал баню нашей дачи!

Оказалось, что я ночевал шагах в пятидесяти от скита и своих приятелей. Ну как тут не поверишь, что леший обошел и закружил меня в ночь под Рождество?

Приложился и выстрелил в небеса. Раздался радостный визг собак и – голоса приятелей. Неожиданно они наткнулись на меня. Сколько было радости, хохоту и веселой болтовни! Собаки кидались мне на грудь, стараясь поцеловать меня прямо в губы, егерь Корнилыч ругал лешего скверными словами, а сам косился на бутылку с коньяком и посоветовал:

– Такой случай! Хм! Надо тебя проздравить. Налей-ка по стаканчику!

1927