Алексей Будищев
(1864–1916)
Ворон
Святочный рассказ

Вукол Фадеев шел лесом, поминутно останавливаясь, прислушиваясь к воровскому стуку топора и злорадно улыбаясь. «Постой, – думал он про себя, – погоди, я тебе покажу, как чужие елки рубить! Я тебя накрою! Руки на кушак – и в волостное! Ишь расположился, как у себя на печке!»

– Народец!

Фадеев проговорил это вслух и усмехнулся. Фадеев – громадного роста и широкий в плечах детина лет сорока, с мрачным лицом и сердитыми глазами, чернобородый и курчавый, родом мещанин. Пять лет назад он пришел неизвестно откуда в этот лес, купил участок в 175 десятин, поставил избу и сел в ней с молодой женою. Окрестные крестьяне сразу невзлюбили пришельца и прозвали его «Вороном».

Фадеев перепрыгнул через канаву; висевшее за его плечами ружье – долговязая, как и он, одностволка – стукнуло его по загривку. Рядом из-за снежного сувоя, взметнув целое облако снежной пыли, столбом взмахнул белячишка и заковылял между деревьями, печатая на снегу следы. Вукол посмотрел ему вслед, поправил кушак на новом дубленом полушубке, еще сильно попахивавшем овчиной, прислушался к воровскому стуку топора и подумал, сверкая глазами: «У Волчьего оврага орудует. Хоть бы пилой, дурья голова, срезывал, пилу не так далеко слышно. Вор, а разума нет на это!»

Вукол брезгливо шевельнул губами.

«Распоряжается! Так и садит! Небось, думает, завтра праздник, так хозяин дрыхнуть ни свет ни заря завалился. Не таковские! Мы своего не упустим!»

Фадеев тихонько двинулся в путь, осторожно, как кошка, ступая по снегу обутыми в валеные сапоги ногами.

«Это беспременно Лепифорка, – решил про себя Вукол, – гол как сокол, жрать хочется, а работать лень. Вот и думает: нарублю потихоньку елок и в понедельник в Бузовлево на базар вывезу. Господа об эту пору много этих самых елок покупают. А хозяин, думает, под праздник на печке нежится. Русскому человеку печка, что жена, – первое дело!»

Фадеев усмехнулся. Хитер человек!

Между тем стук топора затих. Вукол даже вздрогнул от неожиданности. Его испугала мысль, что воришка успеет удрать с елками до его прихода. Он ускорил шаги и свернул на боковую дорогу.

Лес становился гуще, старые сосны и ели стояли не шевелясь, точно заколдованные; снег белел внизу на корягах буграми с черными отверстиями, напоминавшими звериные норы. Месяц еще не вставал, и мутные сумерки наполняли весь лес сизой мглою.

Было тихо; слышно было порою, как где-то на елке шевелилась полусонная птица, а внизу, под снегом, шуршал старыми листьями маленький зверок-горностай или ласка.

Скоро Фадеев вышел на поляну и увидел лохматую лошаденку, сани, а в санях мужика в дырявой шапке; мужик уже почуял приближение Вукола и неистово нахлестывал кнутом заиндевевшие бока лошаденки, чмокал губами и потрясал лыковыми вожжами. Зеленые елочки трепетали позади него в санях и махали ветками, точно прощаясь с лесом, как дети, увозимые от родителей. Фадеев пустился за санями, снимая на бегу долговязое ружье.

– Стой! – кричал он, помахивая ружьем. – Стой, дурья голова! Ишь каку моду взял, в чужом лесу елки рубить, сна на тебя нет, треклятый!

Вукол задыхался от быстрого бега и крика, и это раздражало его еще более. Но мужичишка неистовей заработал кнутом; срубленные елочки усиленней замахали ветками. Вукол пришел в дикое бешенство и закричал, потрясая ружьем:

– Стой, анафемская душа! Стой, или я из ружья пальну!

У него захватило дыхание; ему стало невмочь бежать за санями. Сани скрипели полозьями, ныряли по ухабам и уходили от Вукола, как от стоячего. Лошаденка, настегиваемая кнутом, бойко перебирала ногами, как меха, раздувая впалые бока.

– Стой! – крикнул Вукол бешено.

Он остановился, вскинул ружье и нажал спуск. Грохнул выстрел. Мужичишка вскрикнул. Заряд был на излете, и дробь, как кнутом, стегнула мужика по полушубку. Он обернулся лицом к Byколу и, продолжая настегивать лошадь, крикнул, взвизгивая по-бабьи:

– Отцы мои, где это видано? В живого человека из ружья пальнул! Ворон, кровопийца, душегуб! В эдакую ночь душеньку человеческую погубить хотел! Мало тебе, живорез окаянный, что жену загубил? Ворон, Ворон, Ворон…

Мужичонка нахлестывал лошадь, кричал, визжал и грозил Вуколу кнутом. Сани нырнули в ухаб, мужичонка ткнулся лицом в елки; дорога сделала поворот, и сани скрылись. Фадеев остался один. Он стоял, улыбаясь побелевшими губами, и глядел на то место, где скрылись сани. Если бы в его ружье был заряд, он выпустил бы и его наугад, сквозь кусты. Вукол огляделся. Лес, казалось, проснулся, разбуженный исступленным криком мужичишки.

С деревьев медленно, как вата, сыпался иней.

Дальние кусты, сбегавшие по скату оврага, еще повторяли:

– Вор-он! Вор-он!

Вукол усмехнулся:

– Ну Ворон, ну что ж вам? Я сам знаю, что Ворон, весь уезд Вороном зовет!

Он снова усмехнулся, перекинул за плечи ружье и, медленно шагая, направился обратно к себе в караулку. Его мысли как-то странно сосредоточились на одном; он боялся, чтобы темные кусты не повторяли исступленного вопля мужичишки: «Мало тебе, живорез окаянный, что жену загубил!» Это было бы слишком. Но кусты молчали. Вукол понуро шел, исподлобья бросая на кусты злобные взгляды. В лесу было тихо и темно; месяц еще не выходил из-за туч, но звезды разгорались ярче; мороз крепчал. Лес, казалось, притаился и ждал чего-то. Деревья не шевелились.

Фадеев шел дорогой и думал: «Ну, и убил жену, и судился, и по суду оправдан, – и никому до этого дела нет! Убил не из корысти, а из ревности; об этом даже на суде адвокат говорил. Убил, потому что жену с полюбовником накрыл, здесь же, в этом самом лесу, на поляне промеж трех сосен. В ту пору обход делал и с топором был; увидал и задрожал весь, как дуб под бурею, а в голове кровавый туман пошел. Ну и что же? Парень лататы задал, а жена под топором упала!»

Вукол остановился и, внезапно вспушив слова мужичишки, вслух передразнил его:

– Святая ночь! Какая такая святая, почему святая, в каких смыслах святая?

– Христос родился!

Вуколу показалось, что это шепнула за его спиною березка, росшая одиноко, несколько на отшибе, стройная и гибкая, как молодая девушка. Она даже шевельнулась от взгляда Вукола, и с ее коричневых прутьев посыпался иней. «Ишь ты, – подумал Фадеев, – видно, у меня в ушах звенит!» Он снова двинулся в путь. Странная тревога наполняла его сердце. Он чего-то ждал с минуты на минуту и беспокойно сверкал глазами.

С Вуколом давно уже творится что-то неладное: с того момента, как жена упала под его топором. Ночью в избе ему часто грезятся странные сны: какие-то черные птицы клюют его тело или над ним издеваются диковинные существа с головами женщин и с туловищами хитрых лисиц. И тогда Вукол бежит из избы искать утешения у леса. И лес утешал его. Лес пел ему, что и он дик, и бурен нравом, и не любит, когда над ним издеваются осенние бури. А нынче Вуколу казалось, что и лес настроен против него враждебно. Если же и лес станет против него, к кому пойдет тогда Вукол?

Вукол вскрикнул и шарахнулся в сторону. Сильная ветка старой березы больно ударила его по голове; должно быть, он зацепил за нее ружьем, но Вукол не сообразил этого и смерил старую березу с макушки до корня. Его глаза загорелись.

– Драться? За что, про что? – прошептал он злобно.

Вукол вспомнил и побледнел. Под этой самой березой три года тому назад он плакал и валялся в ногах жены. Он уже тогда подозревал жену в кое-чем и вымаливал у нее любви. Вукол говорил ей.

Он с малых лет не видел ласки и всю жизнь только и делал, что чеканил деньги. Из двух тысяч, доставшихся ему после отца, он начеканил двадцать. Он не брезговал никакими средствами, и люди презирали его. И он презирал людей. Купцы не пускали его дальше передней, и он допускал мужика только к себе на крыльцо. Но ему стало холодно, его сердце запросило ласки, и тогда он встретился с девушкой, у ног которой сложил свою буйную головушку.

Вукол снова смерил глазами березу. Если бы с ним был топор, он срубил бы ее под корень и нащепал бы из нее лучин.

Он двинулся в путь, беспокойно озираясь и думая о жене: «Я убил ее, потому что она клятвопреступница. Убил, и люди простили меня».

– А Бог?

Вукол ясно услышал, что это шепнул орешник, росший сбоку, около дороги, дигилястый и чахоточный, как приезжавший на лето к о. Сергию семинарист. Вукол круто повернул от орешника в сторону, но старая, растопыренная ветками сосна преградила ему дорогу. В то же время молодая березка, вся осыпанная снегом, как снегурочка, беспокойно затрепетала и стала ласкаться к веткам сосны, как испуганный ребенок. Казалось, ее испугал вид Вукола, и она просила у старой сосны защиты.

Вукол прошептал:

– Заговор! – И дикая злоба наполнила его сердце.

Он, как кошка, прыгнул на середину дороги, поближе к орешнику, и, злорадно сверкая глазами, переспросил побелевшими губами:

– А Бог?

Орешник шевельнулся, посыпал инеем, и Вукол снова услышал:

– А Бог?

– Бог! – Вукол подпер кулаками бока. – Бог!

Вукол чувствовал, что злоба владеет всем его сердцем, и он еще силен. Это его обрадовало, и он вызывающе бросил взор к небу.

– Бог! – крикнул он, сияя всем лицом. – Бог… – И он выпустил из своих уст нечто ужасное, богохульное, сверхъестественное.

И тогда туча, закрывавшая месяц, прорвалась, как истлевшая бумага. Серебристые тени метнулись с неба на землю, лес весь просиял, и вместе с тем отдаленные кусты повторили исступленный вопль мужичонки: «Мало тебе, живорез окаянный, что жену загубил!»

Вукол задрожал; серебристые тени ослепили его глаза, и ужас вошел в его сердце. Он почувствовал, что весь лес стал на него. Вукол пустился бежать. Он бежал долго с искаженным от ужаса лицом и трясущимися губами; но злоба еще не покидала его сердца и только пряталась в самый темный угол. Он бежал долго, широко размахивая руками и тяжело дыша, и очутился внезапно около трех сосен, где упала под топором жена Вукола.

Вукол опустился около одной из сосен, обнял ее корявый ствол рукою и завопил, вздрагивая плечами. Он обнимал старую сосну, прижимался к ней мокрым лицом и жаловался ей на жену:

– Ока-янная! Я с малых лет без ласки жил; встретил ее, и сердце словно оттаяло и полетело на ласку, как на огонь птица! Окаянная!..

Вукол всхлипывал и утирал мокрое лицо о ствол дерева. Старая сосна безучастно стояла над ним и слушала его вопли. Вуколу хотелось, чтобы она ниже склонилась над ним и пожалела его. Но сосна не шевелилась и стояла посеребренная инеем, как старая, седая старуха, уже безучастная к жизни.

Между тем в лесу совсем просветлело. Месяц стоял над лесом грустный и бледный и заливал его фосфорическим светом сверху донизу. На старой сосне можно было рассмотреть даже вырытые временем морщины. Кругом было тихо. Сосны и ели стояли не шевелясь, точно оцепенелые, не то в благоговейном созерцании, не то в молитве; звезды разгорались ярче; в небесах разливалось и слабо трепетало зеленоватое сияние. А Вукол лежал на снегу, плакал под сосною и, обняв ее корявый ствол, жаловался на жену:

– Окаянная! Не буду я молиться за нее! Ни за нее, ни за себя… Ока-янная…

Время перешло за полночь. В чаще вильнула пушистым хвостом хитрая лисица и, потягивая узенькой мордой морозный воздух, побежала на село испытать бдительность песьей породы. Косоглазые белячишки беспокойно прислушивались к человеческим воплям, поводили длинными ушами и тревожно раздували ноздри.

А Вукол по-прежнему лежал на снегу, обнимал сосну, плакал и ругался. Наконец ему стало холодно, силы покидали его. Вукол подумал, что он умирает и прошептал:

– Господи!

Он прошептал это неожиданно для самого себя и потому, что в его сердце еще была злоба. И тогда Вуколу показалось, что серебристая тень прошла по лесу и стала над ним в изголовье, как столб лунного света. Вукол понял, однако, что это не лунный свет, а что-то другое. И ему захотелось встать и преклонить колена. Но он не мог сделать этого, потому что у него отнялись ноги. Он нашел в себе силы только улыбнуться и прошептал:

– Холодно.

И тогда Вукол услышал:

– Отогрей сердце.

В то же время Вукол почувствовал, что чья-то благостная рука коснулась его сердца, и злоба вышла оттуда, как демон. И Вуколу стало тепло и хорошо. Благостная рука снова коснулась его головы и сердца, и Вукол заплакал теплыми и радостными слезами, как ребенок, потерявший мать и снова нашедший ее.

Он понял, Кто стоит над ним, но в его сердце не было ни страха ни робости. Вукол всхлипнул и прошептал:

– А я не думал, что Ты придешь ко мне…

И Вукол услышал:

– Разве ты не слышал, что Я иду ко всем, кто зовет Меня?

Вукол шевельнулся и заплакал еще горше:

– Я боялся Тебя. Я любил мир, а Ты повел бы меня в скиты и надел бы на мое тело власяницу.

Вукол хотел протянуть руки к серебряной ризе гостя, но у него отнялись руки. Он хотел говорить, но у него отнялся язык. И тогда он подумал: «Все равно, Ему говорит мое сердце».

Вукол чувствовал, что оно еще бьется в груди. Он слабо шевельнулся и закрыл глаза. Ему было хорошо и тепло.

Лес стоял в благоговейном созерцании, залитый серебряным сиянием. Звездчатые блестки его серебряного инея сверкали, как алмазы. Ветер не дышал. Нарядные птицы, зеленогрудые и красногрудые, молчаливо сидели на ветках, боясь пошевельнуться. Порою они глядели на Вукола, точно хотели сказать: «Ведь мы же тебе говорили весною, что надо больше любить».

Вуколу послышалось, что медные звуки колокольного звона понеслись под самым небом, радостные и торжественные, как благостные духи. Они летели и кружились над лесом целыми станицами, как серебряные лебеди.

И Вукол услышал пение:

 
«Ныне отпущаеши раба Твоего».
 

Он шевельнулся и подумал с счастливой улыбкой:

«Нынче Сретение, а я думал Рождество». Вукол вздохнул. Ему показалось, что благостные духи, как торжественные звуки, летавшие под небом, стали засыпать его от мира чем-то теплым и благовонным.

1908