Ревность

Но это все случилось потом. А тогда, в 1930 году, она приехала из Германии. Он отдыхал на юге. Она поехала к нему, но пробыла недолго – вскоре вернулась в Москву.

«19.09.30. По этому случаю на меня напали Молотовы с упреками, как я могла оставить тебя одного… Я объяснила свой отъезд занятиями, по существу же это, конечно, не так. Это лето я не чувствовала, что тебе будет приятно продление моего пребывания, а наоборот. Прошлое лето очень чувствовала, а это – нет. Оставаться же с таким настроением, конечно же, не было смысла. И я считаю, что упреков я не заслужила, но в их понимании, конечно, да. Насчет твоего приезда в конце октября – неужели ты будешь сидеть там так долго? Ответь, если не будешь недоволен моим письмом, а впрочем – как хочешь. Всего хорошего, целую, Надя».

Да, это – ревность. Обычная ревность.

«24.09.30. Скажи Молотовым от меня, что они ошиблись. Что касается твоего предположения насчет нежелательности твоего пребывания в Сочи, то твои попреки насчет меня так же несправедливы, как несправедливы попреки Молотовых в отношении тебя. Так, Татька. В видах конспирации я пустил слух… что могу приехать лишь в октябре… о сроке моего приезда знают только Татька, Молотов и, кажется, Серго. Твой Иосиф».

Но она продолжает тему. В шутливом тоне, за которым – ярость.

«06.10.30. Что-то от тебя никаких вестей последнее время… О тебе я слышала от молодой интересной женщины, что ты выглядишь великолепно. Она тебя видела у Калинина на обеде, что замечательно был веселым и насмешил всех, смущенных твоей персоной. Очень рада».

Она ревновала. Он стал Вождем, и она никак не могла привыкнуть: женщины теперь разговаривают с ним кокетливо, явно и пошло заигрывая. И ей казалось, что он хочет остаться с этими женщинами, что она ему попросту мешает. Вот причина, по которой она уехала, вернее – сбежала с юга.

И была новая серия бешеных ссор в тот год. Цыганская кровь…

В 1931 году они поехали отдыхать осенью вместе. Как обычно, она уехала раньше – занятия в Промакадемии. Письма ее – деловые, спокойные. Она окончательно решила быть его информатором – «оком государевым» – в его отсутствие.

«Здравствуй, Иосиф. Доехала хорошо… По пути меня огорчили те же кучи, которые попадались на протяжении десяти верст… Москва выглядит лучше, но местами похожа на женщину, запудривающую свои недостатки, особенно во время дождя, когда краска стекает полосами. В Кремле чисто, но двор, где гараж, безобразен. Храм (Христа Спасителя. – Э.Р.) разбирают медленно… Цены в магазинах очень высокие, большое затоваривание из-за этого…»

Так она «запудривала» свои обиды – деловым тоном.

«14.09.31. Хорошо, что ты научилась писать обстоятельные письма… В Сочи ничего нового, Молотовы уехали… продолжай информировать».

«26.09.31. В Москве льет дождь без конца. Сыро и неуютно. Ребята, конечно, уже болели гриппом, я спасаюсь, очевидно, тем, что кутаюсь во все теплое. Со следующей почтой… пошлю книгу Дмитриевского «О Сталине и Ленине» (этого невозвращенца)… Я вычитала в белой прессе о ней, где пишут, что это интереснейший материал о тебе. Любопытно? Поэтому я попросила… достать ее».

Это было время, когда разговоры о голоде, о результатах раскулачивания, о неминуемом падении Сталина звучали в стенах Промакадемии. Она понимала его состояние и с удовольствием нашла ему книжку, в которой Дмитриевский, советский дипломат, ставший невозвращенцем, славил его, уничтожая Троцкого: «Сталин – представитель национал-социалистического империализма, мечтающего уничтожить Запад в его твердынях… Сталин – представитель новой безымянной волны в партии, сделавшей жестокую и черную работу революции». (Об «этом невозвращенце» он с презрением говорил на минувшем съезде, но приказ ликвидировать его не отдал. И в отличие от многих невозвращенцев хитрый Дмитриевский остался жить…)

В последний раз он отвечал на ее письмо:

«29.09.31. Был здесь небывалый шторм. Два дня дула буря с бешенством разъяренного зверя. На нашей даче вырвало с корнями 18 больших дубов. Целую кепко, Иосиф».

«Бешенство разъяренного зверя» – они оба понимали, что это такое.

В 1932 году они уехали вместе с детьми в Сочи. Она вернулась раньше. Ее письма того периода исчезли.

Но одно письмо, написанное в последнем году ее жизни, осталось – письмо к его матери.

«12.03.32. Вы на меня сильно сердитесь за то, что я ничего не писала. Не писала, потому что не люблю писать писем. Мои родные никогда не получают от меня писем и так же, как Вы, очень сердятся… Вы, я знаю, женщина очень добрая и долго сердиться не будете. Живем как будто хорошо, все здоровы. Дети большие стали, Васе уже 10 лет, Светлане 5 исполнилось… С ней в большой дружбе отец. Вообще же говоря, страшно мало свободного времени, как у Иосифа, так же и у меня. Вы, наверное, слышали, что я поступила учиться на старости лет. Само по себе учение мне не трудно. Но трудно довольно-таки увязывать с ним свои обязанности по дому в течение дня. Но я не жалуюсь и пока что справляюсь со всеми делами весьма успешно. Иосиф обещал написать Вам сам. В отношении здоровья его могу сказать, что я удивляюсь его силам и энергии. Только действительно здоровый человек может выдержать работу, которую несет он… Всего хорошего Вам желаю, много, много раз Вас целую, живите еще долго-долго. Ваша Надя».

Самой ей жить оставалось совсем недолго.

После его возвращения в Москву напряжение в доме достигло страшной точки…

«Маме все чаще приходило в голову уйти от отца», – писала Светлана Аллилуева.

Да, ему нравилась новая роль покорителя женщин. Видимо, в отместку она приносила домой мнения о нем из Промакадемии. Именно в то время там гуляли в аудиториях рютинские документы. У него же был один критерий оценки человека – преданность ему. Оттого он начинал ее ненавидеть – и все чаще возникали его романы. И она сходила с ума, кричала ему в глаза те самые оскорбления, которые приводит в своей книге Орлов: «Мучитель ты, вот ты кто! Ты мучаешь собственного сына, мучаешь жену, весь народ замучил…»

Это был заколдованный круг.