Декабрь был – синие бураны заметывали трупы убитых, повиснувших еще с осени на витках колючей проволоки. В германских винтовках замерзала смазка. Немцы стаскивали в блиндажи живых коров, ночные горшки и даже рояли, надеясь зимовать прочно и уютно. Шестая армия Северо-Западного фронта в жестокие холода повела наступление в Прибалтике, чтобы выбить противника с подступов к Риге и Петрограду – в районах Шлока, Иксуль и Двинска. В цепи латышских стрелков (будущих стражей революции) шагали в бушлатах, трепеща лентами бескозырок, матросы-штрафники – те самые ребята, которым через два года греметь на митингах и на артплощадках большевистских бронепоездов… А во французском посольстве тихо курились старомодные свечи. Морис Палеолог принимал одного из своих информаторов о делах в России, известного финансиста А. И. Путилова, который, служа мамоне, служил и Антанте; будучи неглупым пессимистом, он предрекал лишь мрачное:

– Война закончится, как последний акт в опере Мусоргского «Борис Годунов»… Помните? Царь теряет рассудок и умирает. Попы возносят к нему погребальные молитвы. Народ восстает. Появляется самозванец. Толпа вводит его в Кремль, а одинокий старик, юродивый, остается на пустынной сцене, провозглашая: «Плачь, святая Русь православная, плачь, ибо во мрак ты вступаешь…»

– А выход из этого каков?

– Выход – это выход из войны. Если мир с Германией опередит революцию, тогда мы спасены, если нет – тогда погибнем. Надеюсь, что в Берлине тоже понимают это…

Звонок по телефону прервал их беседу.

– Господин посол, – сообщил Сазонов, – у меня есть кое-какие новости. Не навестите ли меня завтра?

В Германии царил не просто голод, а (по выражению Ленина) «блестяще организованный голод». Продуктовая карточка – вот ирония судьбы! – стала генеральной картой, на которой разыгрывалось поражение Германии… Немец получал на день двести граммов картофельного хлеба. Грудные младенцы ничего не получали, высасывая из груди матери последние капли посиневшего молока. Детям старше года выдавали по сто граммов хлеба. Гигиенисты пришли к выводу о реформации германской кухни. Яйца были отнесены к предметам роскоши – вроде бриллиантов, место которым на витринах ювелирных магазинов. Сливки сочли вредным для могучего тевтонского организма; рабочим рекомендовали употреблять «тощий» сыр (из снятого молока), богатый белками. Долой вредную привычку чистить картофель (теряется пятнадцать процентов веса)! Мужчины, забудьте о жестких воротничках и манжетах, ибо на изготовление крахмала расходуется картофель. Запретить до полной победы переклейку обоев в помещениях, ибо клейстер тоже делается из крахмала. Преступны хозяйки, часто стирающие белье (мыло готовится из жиров). Лаборатория профессора Эльцбахера выяснила, что ежедневно на каждого берлинца вылетает в трубу до двадцати граммов жиров. Это потому, что сало ополаскивается с тарелок и сковородок горячей водой. Не мешало бы отучить германца от дурной привычки – мыть посуду после еды… Экономика тесно сопряжена с политикой. Кайзеровское правительство понимало настроения Путиловых, в Берлине предугадывали тайные вожделения Романовых – выходом из войны избежать наступления революции! Вскоре Родзянко получил письмо, которое занес в Таврический дворец господин, пожелавший остаться неизвестным. На конверте не было марки, не было и штемпеля почтовых отправлений. Писано по-русски, но с такими оборотами речи, будто переводили с немецкого. Родзянку призывали способствовать заключению мира с Германией, и он отнес это загадочное письмо в здание у Певческого моста.

– Вот что я получил, – показал Сазонову.

Министр иностранных дел сделал попытку улыбнуться.

– Не вы один! Я имею точ такое же предложение. Всего распространено семь подобных посланий. Мало того, министр императорского двора Фредерикс получил письмо от графа Эйленбурга, с которым дружит целых тридцать лет. Эйленбург – обергофмаршал кайзера, и понятно, кто ему советовал писать Фредериксу. Эйленбург призывает наш двор к заключению мира.

– Выходит, немцам стало кисло? – спросил Родзянко.

– А нам разве сладко? – отвечал Сазонов…

2 декабря на фронте под Ригой был сильный мороз, в сиреневом рассвете медленно протекали к небу тонкие струйки дыма из немецких и русских землянок. Ленивая перестрелка заглохла сама собой. В линии передовых постов заметили, что с немецкой стороны, проваливаясь в снежные сугробы, идет в русскую сторону пожилая дама в богатой шубе и с пышной муфтой в руках, поверх шляпы ее голова была замотана косынкой… Это и была «наша Маша»!

Генерал М. Д. Бонч-Бруевич спешно телеграфировал в Ставку, что линию фронта перешла прибывшая из Австрии фрейлина Мария Александровна Васильчикова. «По ее словам, она имеет около Вены имение Глогниц, где и была задержана с начала войны… В случае, если она не вернется, имение ее будет конфисковано». Царя в это время не было в Ставке, его замещал косоглазый Алексеев, который советовал Бонч-Бруевичу вещам Васильчиковой обыска не учинять. Кажется, что Ставка уже знала: «наша Маша» везет важные сообщения из Берлина! Николай II с сыном находился в пути на Южный фронт. Совершенно неожиданно у Алексея началось обильное кровотечение из носа, которое никак было не остановить. Матрос Деревенько держал мальчика на руках, профессор Федоров закладывал в нос ребенка тампоны, врач Нагорный следил за температурой – сильно повышенной. Наконец, у цесаревича было два глубоких обморока, все думали, что он уже умер… Николай II из Витебска телеграфировал жене, что возвращается в Царское Село; он писал, что и сам «несколько изумлен, зачем мы едем домой». Эту фразу трудно расшифровать. Но все-таки можно. В поезде находились лучшие врачи, и он ехал домой не потому, что у сына возник острый приступ гемофилии. Он ехал в столицу и не затем, чтобы повидать жену. Царя влекло в столицу, ибо там его поджидала Васильчикова с письмами! По указанию Алисы для «нашей Маши» забронировали комнаты в «Астории»; здесь она оказалась в полной изоляции – никто из общества не пожелал с нею видеться, так как Васильчикова, ради обладания имением в Австрии, изменила своей Отчизне. Но – тайно! – она съездила в Царское Село, где ее приняли очень радушно, и Алиса этот визит тщательно скрывала…

Палеолог явился в министерство у Певческого моста, и Сазонов поведал послу Франции о тайной миссии Васильчиковой:

– Она была и у меня – сразу же по приезде. Вручила мне нечто вроде ноты от имени Германии. Я высказал ей свое неудовольствие тем, что она, русская княжна старой фамилии, взяла на себя роль дипкурьера. Государь уже в Царском, Хвостов – тоже!

– Какова же роль Хвостова в этой ситуации?

– Он склонен обыскать и арестовать Васильчикову. Все зависит от того, сумеет ли он переломить настроения в Царском…

Палеологу пришлось собрать всю свою волю, дабы скрыть от Сазонова волнение: выйди Россия из войны, и Франция осталась бы почти один на один с германскою мощью. Пусть оборванный, с последним патроном в обойме, сытый одним сухарем в сутки, но этот русский солдат непобедим, вынослив, упрям и настырен в атаках; без русского солдата Европа не мыслила себе победы над германской агрессией… Палеолог осторожно спросил – какой реакции следует ожидать от государя? Сазонов подумал.

– Трудно ответить. Но мы вас не оставим!

Из окон «Астории» виднелась заснеженная Мариинская площадь, вздыбленный клодтовский конь под кирасиром Николаем I да мрачная храмина заброшенного германского посольства. Лакей из ресторана, элегантный француз (и явный осведомитель посла Палеолога) развернул перед Васильчиковой карточку меню, украшенную портретом мсье Тэрье, тогдашнего владельца гостиницы. Фрейлина надела очки, вчитываясь в гастрономическое изобилие столичной кухни.

– У вас есть и шампиньоны? – удивилась она.

– Какой вам угодно к ним соус?

– Нет, шампиньонов не нужно. Я хочу что-либо сугубо русское. Блины с икрой и творожники. А стерлядка у вас свежая?

– Еще вчера она резвилась в низовьях Волги.

– Быть того не может! Как же при строгих графиках движения воинских эшелонов вы успеваете доставлять свежую стерлядь?

– Это секрет фирмы нашей славной гостиницы.

– Тогда… уху. Расстегаи с рябчиком. А в Берлине газеты пишут, будто по улицам Санкт-Петербурга бродят толпы голодных зачумленных людей с флагами, на которых написано: «Хлеба!»

– Это нас не касается, – отвечал француз…

Он ушел, обещая вскоре вернуться с обедом. Васильчикова снова подошла к окну, разглядывая прохожих, вереницу лакированных колясок и автомобилей, катившихся, как и прежде, между сугробами… Послышался стук в дверь. «Прошу», – отозвалась фрейлина. В номер вошли господа – непонятные, один из них сказал:

– Я министр внутренних дел Хвостов, а это мой товарищ Белецкий, мы прибыли, княжна, дабы исполнить одну неприятную для вас процедуру. Позвольте провести у вас обыск…

Белецкого он взял с собою по особому настоянию царя, и, зорко надзирая за агентами, потрошившими вещи княжны, Хвостов при этом мило беседовал с «нашей Машей», ловко строя вопросы:

– Ну, как вам понравилось в русской столице?

Васильчикова охотно с ним разговаривала:

– Меня больше всего поразило, что в трамваях появились кондукторы-женщины. Наконец, это новейшее выражение – дворничиха! Мне было так смешно увидеть бабу с бляхою дворника.

– А в Германии, я слышал, женщин привлекают даже к службе почтальонами и полицейскими… Наверное, сплетни?

– Нет, это похоже на правду.

– Говорят, вам дозволили из Берлина посетить гигантские лагеря для русских военнопленных… Не расскажете?

– Очень впечатлительная сцена! Наши пленные имели счастливый и сытый вид, все хорошо одеты, они просили меня передать самый горячий привет своему государю императору.

– А больше они вас ничего не просили передать?

– Н-ннет… н-ничего.

– А я слышал, что до них не доходят посылки Красного Креста; до англичан и французов доходят, а когда посылки идут из России, немцы тут же драконят их и сразу пожирают…

Васильчиковой пришлось сознаться, что немцы любезно провели ее на склад Красного Креста, до потолка заваленный посылками для пленных англичан и французов, а русские посылочки едва-едва занимали одну полочку. Фрейлина объяснила это тем, что по дороге из России продукты портятся, и немцы (удивительно гигиеничная нация!) подвергают их массовому уничтожению в крематориях.

– Ясно, – сказал Хвостов. – Мы, русские, до такой чистоплотности, конечно, еще не доросли и дорастем не скоро.

– Мне не понять вашей иронии, если это ирония.

– Какая уж тут ирония! – Хвостов спросил ее в упор, словно выстрелил в женщину: – Когда вы видели кайзера Вильгельма?

Васильчикова даже отшатнулась.

– Бог с вами! В чем вы меня подозреваете?

– В измене Отечеству.

– Мне вчера сам госуадрь целовал руку…

– А позавчера руку вам целовал сам кайзер?

Белецкий шлепнул перед ним пачку пакетов. Ого! Письма самого германского императора, письмо к царю Франца-Иосифа, наконец, семейная переписка Эрни Гессенского со своей родной сестрой – русской царицей. Дверь открылась – вошел лакей с подносами.

– Обед, – сказал он. – Куда прикажете поставить?

– Вы обедайте, – посоветовал Хвостов женщине, – а вечером кормить вас ужином буду уже я…

– Что это значит, сударь?

– Как это ни прискорбно, вы арестованы.

– Я не буду обедать, – распорядилась Васильчикова.

– Унеси, братец, – сказал Белецкий лакею.

Хвостов подал княжне пышную шубу, из карманов которой уже было извлечено все, вплоть до носового платка, чтобы подвергнуть химической обработке – на случай шифрописи. Министр с ретивой живостью сам же и ухаживал за арестованной.

– Ваши перчатки. Прошу. Муфта. Сегодня холодно…

В автомобиле Васильчикова ему призналась:

– Я вам скажу честно: да, я видела кайзера, я имела беседу и с Францем-Иосифом… Там рассчитывали, что вас обрадует предложение мира. И, конечно, я могла думать что угодно, но только не то, что буду арестована в русской столице.

– Как жизнь в Германии?

– Германия стонет.

– А что наши пленные?

– Они говорят, что верховное командование погубило их, царь послал на убой, а цели войны для них неясны…

– Это уже точнее! – констатировал Хвостов.

Васильчикова сама и виновата, что миссия ее закончилась ничем. Действуй она более конспиративно, опираясь только на царя и царицу, неизвестно еще, как бы повел себя тогда Николай II! Но Васильчикова действовала бестактно, бомбардируя письмами членов кабинета, писала, что во всем виновата «подлая англичанка», что немцы любят русских так же, как русские обожают немцев. Вслед за этим последовала мгновенная и бурная реакция союзных посольств… Васильчикову лишили звания фрейлины, и было объявлено, что она сослана. Ее заставили уехать в черниговские поместья своей сестры, графини Милорадович, где она продолжала сеять семена «сепаратности» и «пораженчества».

1915 год заканчивался. Фронт закутал морозный туман, мешавший боевым действиям. Распутин разлаял Вырубову за то, что та ничего не сказала ему о тумане. Царица писала мужу в Ставку: «Наш Друг все молится и думает о войне. Он говорит, чтоб мы Ему тотчас же говорили, как только случается что-нибудь особенное… говорит, что туманы больше не будут мешать». Скоро попало и верховному главнокомандующему – царю, который осмелился издать приказ о наступлении, не предварив о том Гришку Распутина.

– На што ж я молюсь за вас? – обиделся он. – Так, мама, дело не пойдет. Плохо ты за папашкой следишь… Спроси он меня, и я бы ему сказал, что наступать рано. А крови было уже много.

Мир вызревал – в лоне страха перед революцией.