– Дрова – это ерунда, – сказал Хвостов царице.

– Но там еще мука, хлеб, сахар, керосин…

– Ваше величество, развяжите мне руки. Как поют в опере: «О дайте, дайте мне свободы!» Немножко бы власти и чуточку времени – я протолкнул бы на Петроград тысячи эшелонов…

Императрица отписывала мужу: «Приезжай как можно скорее и произведи смены (министров), а то они продолжают подкапываться под нашего Друга, а это большой грех… Хвостов меня освежил, я жаждала, наконец, увидать человека, а тут я его видела и слышала. Вы оба вместе поддерживали бы друг друга. Благословляю тебя. Да хранит тебя господь, мой ангел, и пречистая дева! Осыпаю тебя нежными поцелуями… Никто не знает, что я его (Хвостова) принимала». На следующий день она совершила на Ставку еще один артналет: «Я с удовольствием вспоминаю разговор с Хвостовым и жалею, что ты его не слышал, – это человек, а не баба, и такой, который не позволит никому нас тронуть, и сделает все, что в его силах, чтобы остановить нападки на нашего Друга…»

Вырубова добавила о Хвостове:

– Тело его так огромно, а душа чистая и высокая!

26 сентября царь свалил в отставку синодского обер-прокурора Самарина, а «лошадиный» князь Щербатов сдал дела Алексею Николаевичу Хвостову. Это случилось как раз в тот период, когда Щербатов чем-то опять сильно напугал Гришку и тот затаился в Покровском, а потому назначение Хвостова прошло мимо него…

Шесть настольных телефонов звонили непрестанно.

– Вы не знаете, что такое эм-вэ-дэ, – сказал на прощание Щербатов. – Это ни минуты покоя… Звонки, телеграммы, запросы и справки. Все – немедленно! Все – секретно! И так далее…

Хвостов велел секретарю МВД Яблонскому допустить фоторепортеров. Они расставили вокруг стола аппараты, сказали «Внимание – снимаем!» – и он вошел в историю, похожий на сытого балованного кота, с улыбкой Сатира глядя на мир поверх батареи служебных телефонов. Очень широкий снизу, Хвостов сидел на двух стульях сразу – буквально и небуквально (как министр и как депутат парламента). Русская столица наполнилась анонимными стихами:

На пороге уже стоял Степан Белецкий.

– Царское Село зовет нас… обоих сразу.

Он недооценил хитрость этой женщины, а она оказалась гораздо расчетливее, нежели он о ней думал.

– Я очень рада, что ваше назначение состоялось. Но вы еще несведущи в делах сыска и охраны. А мы с мужем должны быть спокойны. Нам будет приятно, если охрана доверена опытному человеку. Такой человек сидит рядом с вами… Я одобряю ваше назначение, – повторила Алиса, – но при непременном условии, что вашим товарищем министра будет Степан Петрович Белецкий!

Степан, заранее нанюхавшись кокаину, не шелохнулся, а бедный толстяк Хвостов испытал то самое чувство, какое дано испытать блудливому коту, когда ему связали лапы и поволокли на стол – для кастрации! Об этом крайне остром моменте в его биографии ваша печать недавно сообщала: «У Хвостова был вырван главный нерв министерства внутренних дел, потому что, по образному выражению самого Хвостова, министр без департамента полиции все равно, что „кот без яиц“!» Императрица, чтоб ее черти съели, сразу же взяла под контроль Хвостова, и после свидания с нею пути Хвостова и Белецкого навсегда разошлись, хотя внешне они маскировали свои истинные чувства и намерения… Когда эти бугаи вернулись на Фонтанку, в «желтом доме» МВД их поджидала телеграмма: Распутин срочно выезжал из Покровского в столицу!

Белецкий по этому поводу сказал:

– Недавно мне попалось интересное дело о членовредительстве средь питерских цыган. У них так: коли ссора, муж хватает за ноги сына, мать хватает дочку – и бьются своими ребятами. Боюсь, чтобы некто, более сильный, не схватил и нас за ноги да не стал бы драться нами, выясняя свои семейные отношения…

Хвостов его понял. Ребром ладони провел по шее.

– Гришка… вот уже где! Побороть его можно лишь в том случае, если станем помогать один другому.

Ну что ж! Составили план. Сначала – проникнуть в доверие к Распутину, обезоружить его деньгами и доброжелательством.

– Без Побирушки не обойтись, – причмокнул Степан.

– Без Червинской тоже, – добавил Хвостов…

Он отбыл в Москву, где на путях застыли верстовые эшелоны с продовольствием для голодающего Петрограда. Наорав на перепуганное начальство, министр сам расталкивал составы по запасным путям, освобождая дорогу к столице. Пробка рассосалась, но теперь не было людей для загрузки вагонов. Хвостов по тревоге поднял гарнизон, солдаты работали днем и ночью – Петроград начал принимать продовольствие, «хвосты» возле булочных и мясных лавок исчезли, а газеты восторженно приветствовали нового заправилу: «Наконец-то у нас в России появился человек, который не хнычет и не болтает, а не брезгует никакой работой…» Вернувшись в столицу, Хвостов переоделся попроще, взял у швейцара веник и пошел париться в общественные бани. Сидя на верхней полке, весь красный, с прилипшими к телу банными листьями, министр внутренних дел – голый среди голых – вел крамольные разговоры о том, что Гришка Распутин зарвался, хорошо бы его проучить. В облаке душного пара, под свистящий перехлест веников, Хвостову отвечали, что дело не только в Гришке – надо бы кое-кого и повыше тряхнуть так, чтобы у них мозги вылетели… Чистенький и розовый, как поросеночек, Хвостов названивал Червинской:

– Душа моя, сразу же, как только этот варнак появится в столице, уговори его на свидание со мной и Степаном… За это ты получишь от меня карточки на сахар. Я отрежу тебе столько карточек, что твоя сладкая жизнь будет продолжаться до полной и окончательной победы над оголтелым германским милитаризмом!

Червинская получила от него карточки на сахар и, когда дома развернула их, громадный лист накрыл весь стол, будто нарядная скатерть, – Антоний заботился о своей Клеопатре.

Мотор подан. Сели и поехали. Был вечер. Побирушка назвал шоферу свой адрес: Фонтанка, дом № 54… Белецкий спросил:

– У тебя новый адрес? Ты ведь жил на Троицкой.

– Вышибли! Хозяйка дома, княгиня Гагарина, с полицией меня выселяла. Говорила, что не потерпит, и все такое прочее…

Хвостов, подняв воротник пальто, сумрачно оглядывал темные улицы столицы, с шорохом убегавшие под колеса автомобиля.

– Не завернуть ли к Елисееву? – сказал он.

Выехали на Невский. Побывали у самого Елисеева.

– Нам нужно бы вина… побольше.

– Сухой закон. Помилуйте, какое уж тут вино.

Хвостов с Белецким сказали, что им можно продать: один – министр внутренних дел, другой – товарищ министра внутренних дел и этим признанием только напугали владельца магазина: «Что вы! Я законы империи соблюдаю свято…»

Вышли на улицу. У входа в магазин, в подворотне, мальчишки торговали соблазнительным денатуратом – чистым, как слезы невинного младенца. Министр понюхал из одной бутылки, сказал Степану:

– Я бы и ханжу выпил! Пьют же люди, и ничего… Да ведь эта скотина Распутин не станет – ему мадеры подавай, барину!

Побирушка разругал министра и товарища министра:

– Кто ж так делает? Это надо с черного хода…

Дожидались его в автомобиле. Хвостов спросил:

– Достанет ли он? Трепач страшный!

Белецкий в потемках что-то страстно нюхал.

– Побирушка? Эге… Раскаленную печку голыми руками вынесет и даже не обожжется. Вы его еще не знаете, но скоро узнаете.

Князь уже тащил корзину с вином и фруктами.

– Едем. Расходы прошу оплатить по счету.

– Ладно. Садись. За эм-вэ-дэ не пропадет…

Приехали. Червинская уже была здесь.

– Сейчас от Кюба принесут уху, – сообщила она.

– Это любимое блюдо Распутина? – спросил Хвостов.

– У него не поймешь… Свинья все сожрет!

Червинская недавно окончательно порвала отношения с Сухомлиновыми и заодно с Побирушкой копала под бывшим министром глубокую яму (именно от них общество столицы насыщалось сплетнями о мнимой измене Сухомлинова). Раздался звонок – лакей доставил от Кюба горячую уху. Не успели с ним расквитаться, как ввалился и Распутин… Белецкий вспоминал, что не только он, но «даже Андронников и Червинская были поражены некоторою в нем переменою: в нем не было более апломба и уверенности в себе». Это объяснялось одним: Распутин был угнетен, что не он, а Побирушка провел Хвостова в министры… Расселись. Червинская, как хозяйка, стала черпать из золоченой «тюрины» ароматную уху. Надо было разрядить обстановку, и Хвостов отказался есть:

– Пока отец Григорий не благословит…

Распутин, входя в роль, широким мановением руки перекрестил уху и тарелки с закусками. Отдельно осенил все бутылки.

– Позволь? – сказал Хвостов, берясь за мадеру.

– Лей, – отвечал Распутин, потом обернулся к Побирушке.

– Не князь, а мразь! Што ты у меня под ногами-то выкручиваешься?

– Тихо, тихо, не шуметь, – вступилась Червинская.

Побирушка повел себя неглупо:

– Чего ты орешь? Смотри, встретили честь честью. Алексей Николаич и Степан Петрович едят уху, которую ты благословил. Мы старались, к Елисееву заезжали, чтобы тебе же мадера была…

Все так, и Распутин взялся за ложку, ворча:

– Ладно. Каша сварена. Хоша и без меня…

Хвостов умело вошел в разговор:

– Григорий Ефимыч, мы собрались здесь не для того, чтобы лаяться, а чтобы раз и навсегда договориться о нашей совместной работе. Твои советы и поддержка твоя окажут, безусловно, самое благотворное влияние на исход грядущих событий…

Распутин поздравил Хвостова, но с упреком:

– Ты бы уже тогда, при убивстве Столыпина, мог бы в министерах бегать, да прошлепал. Надо было меня еще в Нижнем Новгороде кормить. Я к тебе тады с перепою пришел, а ты…

Белецкий не дал ему излить былые обиды:

– Уха отличная! Григорий Ефимыч, заверяю тебя, что охрана твоя в надежных руках. За это ты не волнуйся.

– Мне твои сыщики осточертели, – отвечал Распутин. – Бывало, в нужник на улице забежишь, так они и тамо подглядывают. Не дадут посидеть с полным уважением.

– Это их служба! Но зато теперь покушений на тебя, как при Маклакове да Джунковском, не будет… Спи крепко.

Сами не заметили – когда и как, а восьми бутылок уже не было: пустые, их отставили в сторону. Хвостов поцеловал Гришке руку.

– Родной ты мой, знаешь, как я тебя люблю?

– Ври мне! Рази же собака палку любит?

– Любит.

– Врешь!

– Честно скажу: видел пса, лизавшего палку.

– Так это ее салом намазали. А пес-то – дурак, обрадовался, что вкусно пахнет, и давай ее нализывать…

Их оставили за столом объясняться в любви, а Белецкий вышел в соседнюю комнату, где передал Побирушке пять тысяч рублей:

– Не давай ему все сразу – пропьет и забудет, что брал. Вручай по тысчонке, чтобы иметь поводы с ним видеться…

Побирушка малость погодя залучил Распутина в спальню, оставив дверь приоткрытой, чтобы Белецкий видел, как он отсчитывает сотенные бумажки. Распутин сложил их вдвое, задрал рубаху и сунул деньги в брючный карман. Порядок! Вернулись за стол. Все уже распоясались, раскраснелись, мужчины скинули пиджаки, а Побирушка, по настоятельной просьбе Червинской, залез к ней под платье и, не скрывая своего крайнего отвращения к женскому телу, расстегнул ей пуговицу на лифчике… Мадам снова воспрянула.

– Фу! А то уже дышать не могла… Такая вкусная уха. Господа, а вы совсем не ухаживаете за своей единственной дамой…

Мужикам было не до нее: они обгладывали вопрос о проведении в обер-прокуроры Синода чиновника Волжина.

– А ён гадить в карман не станет? – беспокоился Гришка.

– Прекрасный человек! – отвечал Хвостов, уже пьяный.

– Если что – приструним, – посулил Степан…

Когда пришло время расходиться, все перецеловались с особым упоением. Со стороны, глядя на них, можно было подумать, что такие ребята, как Степан и Алешка, пойдут на смерть друг за друга. Хвостов остался ночевать у Побирушки, в постель к нему перебралась Червинская; расчувствовавшись, он ей признался:

– Гришка у меня долго не погуляет… Степан тоже!

– Ты это серьезно?

– Кровь брызнет… всех распихаю…

Горемыкин прав: Хвостов – слишком «игривый» мужчина!

Симанович велел инженеру Гейне усилить наблюдение за Борькой Ржевским, лицом, близким к Хвостову, дабы выявить планы нового министра. Хвостов оказался «просвечен» с неожиданной для него стороны. В конце 1915 года завязался клубок, в котором трудно разобраться, но в котором даже сама путаница была вполне логична… Манасевич-Мануйлов вскоре шепнул Белецкому:

– Хвостов долго не протянет, свернет шею… Ну кто же из нас, служа в эм-вэ-дэ, произносит вслух то, что думает?

– Затычка ему не помешала бы, – отвечал Белецкий. – Но если он не вставил ее себе сам, так я за него вставлять не буду!