А войска шли всю ночь – войска Киевского военного округа, войска особой выучки (драгомировской!). Они имели право шагать босиком, курить в строю и разговаривать, могли расстегнуться и даже сойти на обочину, – это были лучшие войска России, которые в мирные дни ходили как на войне. Всю ночь они держали устойчивый марш, уходя все дальше от Киева – для маневров. Сухомлинов, желая угодить царю, велел задержать марш-марш в пяти верстах от Киева, но тут возмутились драгомировские генштабисты:

– Здесь маневры, а не придворный спектакль…

После Сухомлинова пост киевского генерал-губернатора занимал генерал Трепов; в шесть часов утра, когда войска удалились от Киева на сорок пять верст, Трепов садился в автомобиль, чтобы нагнать их на марш-марше, и тут посыльный вручил ему записку от Кулябки, извещавшую, что на Столыпина готовится покушение. Трепов указал свите – предупредить об этом премьера:

– Скажите ему – пусть не высовывается на улицу!

В семь утра Столыпина разбудил Кулябка и подтвердил:

– На вас готовится покушение. Посидите дома…

После Кулябки его навестил Курлов – с тем же!

– Все это несерьезно, – отвечал Столыпин.

Курлов в разговоре с ним добавил:

– А за ваше пребывание в театре мы спокойны …

Утро 1 сентября нанесло Столыпину еще один страшный удар по самолюбию. 4 сентября царь намеревался с женой и свитой отплыть пароходом в Чернигов, придворное ведомство распределило каюты для сопровождающих царя, и тут выяснилось, что Столыпина… забыли! В гневе он позвонил Фредериксу:

– Шеф-повара государя вы не забыли, а премьера… забыли? Я уже не говорю о том, что каждый придворный холуй разъезжает на автомобиле, а я, премьер империи, пижоню на наемных клячах. Я молчу о том, что вы не дали мне экипажа. А теперь…

– Петр Аркадьевич, – отвечал министр императорского двора, – извините, но для вас места на пароходе не хватило.

– Кто составлял список пассажиров?

– Кажется, Костя Нилов…

Штабс-капитан Есаулов известил с утра пьяного Нилова.

– По-моему, – сказал ему офицер, – один премьер империи стоит того, чтобы высадить с парохода половину свиты.

Бравый алкоголик Нилов спорить не стал:

– Хорошо, я сразу доложу его величеству… – и скоро вышел из царских покоев.

– Государь указал, что премьера не надо!

– Зато теперь все ясно, – вздохнул Столыпин, выслушав Есаулова, и позвонил Коковцеву. – Доброе утро, дорогой мой…

Коковцев, дабы скрасить отверженность премьера, каждодневно обедал с супругами Столыпиными в ресторане, но сейчас он извинился, что сегодня будет вынужден обедать отдельно:

– У меня встреча с друзьями юности – лицеистами.

– Надеюсь, на ипподром мы поедем вместе?

– Да, конечно. Я заеду за вами…

В 14.00 ожидался приезд царской семьи на Печерский ипподром, где должны состояться скачки и смотр «потешных». За полчаса до этого игрища Коковцев заехал за Столыпиным, который пересел в экипаж министра финансов. Лошади красиво взяли разбег.

– Вот что! – сказал Столыпин. – Я не хочу, чтобы это разглашалось, но есть сведения, что на меня готовится покушение. А потому будет лучше, если мы сей день будем кататься вместе.

С точки зрения человеческой морали Столыпин поступал не ахти как прилично. Коковцев сознавал всю опасность для себя соседства Столыпина, но, человек воспитанный, с замашками былой уланской доблести, он ограничился лишь кратеньким замечанием:

– Не очень-то любезно с вашей стороны…

– Ерунда! Я жандармам не верю, – буркнул Столыпин, и здесь я еще раз замечаю, что он поступил не по-рыцарски, заслоняясь от пуль телом своего коллеги, который в высшей степени благородно согласился быть для него этой живой «заслонкой».

Богров до полудня зашел в «Европейскую» гостиницу, где в номере генерала Курлова еще раз повидался с жандармами. Он сказал им, что Николай Яковлевич и Нина, очевидно, расположены ждать вечера, когда Столыпин двинется в театр. Кулябка заметил на это, что было бы хорошо, если Богров оповестит филеров наружного наблюдения о выходе террористов из дома курением папиросы. Богров охотно согласился закурить папиросу…

– Брать будем на улице, – решил Кулябка. – Как он закурит папироску, так сразу налетим и сцапаем.

– Лучше в театре, – рассудил Курлов.

– Чтобы с поличным, – добавил Череп-Спиридович.

Узнав, что на ипподром съезжаются царь и его свита, Богров взял коричневый пропуск, удостоверяющий его службу в охранке, и покатил туда же, имея в кармане браунинг. Но секретарь «Киевского бегового общества», некто Грязнов, парень из жокеев, узнал Богрова в лицо как заядлого игрока в тотализатор.

– Эй, – сказал он ему, – а тебе чего тут надобно?

– Я жду придворного фотографа, – смутился Богров и тишком показал коричневый билет, шепнув: – Ты ведь тоже в охранке?

Грязнов выплюнул изо рта папиросу и со словами – «Ну, держись, морда поганая!» – пинками выставил Богрова с ипподрома.

– Я с гадами дела не имею… проваливай, шкура!

А ведь Богров уже занял хорошую позицию для стрельбы. От министерской ложи его отделяло всего три шага, и он видел спину Столыпина… Жокей, сам того не ведая, спас премьера!

Благородное вино, искрясь радостью, хлынуло в сияющие бокалы. Коковцев принимал в гостинице друзей юности – лицеистов. При этом он вел себя как настоящий аристократ, одинаково ровно и любезно общаясь со всеми – и с теми, которые достигли высоких чинов, обросли имениями, и с теми, кто едва выбился в жизни, погряз в долгах и неудачах, опустился и раскис. Блестящий знаток классической поэзии, Коковцев даже в финансовых отчетах не пренебрегал цитировать стихи русских поэтов и сейчас тоже не удержался, чтобы не воскликнуть:

Бокалы сдвинулись, Коковцев перешел на прозу:

– Извините, вынужден на минутку оставить вас… дела! – В канцелярии он напомнил чиновникам, чтобы позвонили на вокзал – вагон министерства финансов надо прицепить к вечернему поезду. После чего вернулся в компанию лицеистов. – Очень приятно быть в Киеве, но для нас, лицеистов, до смерти «целый мир чужбина, отечество нам Царское Село»! – Раскурив папиросу и жестикулируя, отчего резко вспыхивал алмаз в его запонке, представитель винной монополии старался реабилитировать себя в обвинениях, будто он, министр финансов, строит бюджет государства на продаже казенной водки. – Самое главное – золотой запас, – заключил он с вызовом. – Поверьте, после меня кладовые банков России будут трещать от накоплений чистого сибирского злата…

Войдя на цыпочках, чиновник особых поручений шепнул ему на ухо, что пора в театр. Старые обрюзгшие лицеисты, которых Коковцев помнил еще юными непоседами-шалунами, расходились, отчасти подавленные величием своего товарища, а Коковцев в экипаже поехал за Столыпиным. Усевшись с ним рядом, премьер сказал:

– Если в театре ничего не случится, значит, вообще ничего не случится, а жандармы, как всегда, брали меня на пушку…

Театр был переполнен разряженной публикой, в толчее и давке штабс-капитан Есаулов с трудом отыскал Курлова.

– Еще раз прошу обеспечить охрану премьера.

– Вы первый обязаны это делать, – огрызнулся Курлов. – И не имеете права покидать премьера… Впрочем, – закончил он миролюбиво, – в проходе первого ряда болтается полковник Иванов, а меры усиленной охраны Столыпина уже приняты как надо.

В первом ряду сидела вся знать, министры и генералитет. Ровно в 9.00 царскую ложу заняли Николай II с женою, занавес взвился, блеснула томпаковая лысина дирижера, и грянула веселая брызжущая музыка… «Сказка о царе Салтане» началась!

Перед финалом оперы Кулябка велел Богрову сбегать домой, чтобы узнать, где сейчас Николай Яковлевич с бомбой и Нина с браунингами. Богров вскоре же, постояв на улице, вернулся и сказал, что террористы ужинают. В первом антракте Кулябка опять наказал ему проверить, что делают покусители. Но дежурный жандарм при входе обратно в театр Богрова уже не пускал:

– Не могу! У вас билет был уже надорван…

Случайно это заметил Кулябка и сказал жандарму:

– Пропусти его. Он из нашей оперы…

Опера продолжалась. В синем море плавала бочка, в ней не по дням, а по часам подрастал царевич. Бинокли киевских аристократок были нацелены на царскую ложу, тихим шепотком дамы обсуждали туалеты царицы, которая сосала вкусные карамельки киевского кондитера Балабухи. Музыка обрела особое очарование – из утреннего тумана вырастал сказочный град Леденец, а жители его восторженно приветствовали Гвидона, прося его княжить над ними… С волнующим шорохом занавес поплыл вниз, очарование исчезло, и зал медленно наполнился электрическим светом. Сразу же по краям первого ряда кресел (как бы замыкая министров по флангам) встали два жандармских полковника – Иванов и Череп-Спиридович; внешне равнодушные, они зорко следили за настроением зала… Столыпин в антракте разговаривал с Сухомлиновым; премьер стоял лицом в зрительный зал, а спиною облокотился на барьер оркестра. Коковцев подошел к нему проститься.

– Как я вам завидую, – произнес Столыпин.

– В чем дело? Бросайте эту глупую «Сказку», берите под руку Ольгу Борисовну, а мой вагон всегда к вашим услугам.

– Не могу, – выговорил Столыпин, – я думаю, что все-таки надо съездить в Чернигов, чтобы взнуздать тамошнего губернатора Маклакова.

Коковцев направился к выходу, и в узком проходе лицом к лицу столкнулся с идущим навстречу молодым человеком в пенсне. Это был Богров, который театральной афишкой прикрывал оттопыренный карман с оружием. Возле самых дверей Коковцева остановил сухой и отрывистый треск (характерный для стрельбы из браунинга). Было всего два выстрела – одна пуля прошила руку Столыпина, вторая погрузилась в печень диктатора и застряла в ней. Коковцев от выхода сразу же повернул обратно, но пробиться через публику оказалось невозможно. В театре началась паника! Затолканный слева и справа, Коковцев беспомощно крутился между кричащими дамами, и только сейчас он смутно начал догадываться, что его, как царя Гвидона, волнами этой толпы прибивает к сказочному граду Леденец, где его и попросят княжить, – на место того человека, который сейчас провис через оркестровый барьер как худая мокрая тряпка…

При первом же выстреле Череп-Спиридович выхватил шашку и бросился на Богрова, чтобы в крутом размахе разрубить его череп, как арбуз, на две половинки. Но к Богрову было уже не пробиться – толпа, озверелая и кричащая, растерзывала его, и тогда Череп-Спиридович (весьма дальновидный) отбежал к царской ложе, где, не убирая шашки, он встал подле царя, демонстрируя перед ним свою боевую готовность. Богрова убивали! Жандармский полковник Иванов кинулся спасать его. Не впутанный в курловские интриги, Иванов твердо понимал одно – Богрова надо сохранить ради следствия. Этим-то он и спутал все карты игры Курлова.

Человек страшной физической силы, Иванов словно котят разбросал вокруг себя публику и выдернул Богрова из толпы, как выдергивают пробку из бутылки. После этого одним мощным рывком он воздел убийцу над собой, держа его словно напоказ на вытянутых руках. Весь театр видел, как Богров, описав плавную траекторию, перелетел через барьер и рухнул прямо в оркестр, ломая и круша под собой хрупкие пюпитры обалдевших музыкантов. Вслед за ним в оркестровую яму прыгнул и сам полковник Иванов, сразу и ловко заломивший руки провокатора назад.

– Теперь ты мой, – сказал он, лежа поверх Богрова.

Коковцев велел чиновнику особых поручений:

– Позвоните на вокзал. Пусть отцепляют вагон от поезда. Теперь уже ясно, что мы приехали…

«Сказка о царе Салтане» закончилась. Орущую от страха публику жандармы выгоняли прочь из театра, как стадо глупых баранов. Но при этом (непонятно зачем) оркестр вдруг начал исполнять гимн «Боже, царя храни!». К театру уже подкатывали кареты: одна санитарная, другая тюремная… Царская ложа давно была пуста.

Коковцев заскочил внутрь санитарной кареты. Столыпин лежал на полу, ботинки его почему-то были расшнурованы, рубашка задрана, на животе виднелось красное пятнышко – след пули, ушедшей внутрь. Лошади трясли карету по булыжникам мостовых, они ехали на Малую Владимирскую – в частную клинику доктора Маковского… Столыпин страдальчески выхрипывал из себя:

– Я знал, что этим все кончится… Мне теперь уже безразлично, откуда летели пули, – слева или справа…

Столыпина сразу же отнесли на операционный стол. Вынуть пулю из печени оказалось нелегко. Был уже час ночи, когда Коковцева позвали к телефону клиники. Он решил, что звонит сам государь, но в трубке послышался рыкающий голос:

– Жиды убили русского премьера русского правительства в русском граде Киеве в русской опере на представлении русской сказки о царе Салтане. Так вот, предупреждаем, что если Столыпин умрет, мы завтра же устроит жидам кровавую баню…

– Кто говорит со мною? – спросил Коковцев.

– Балабуха… киевский кондитер. А что?

– Да нет. Ничего. Приму к сведению…

Опять звонок – генерал-губернатор Трепов:

– Такая каша… Можете срочно приехать ко мне?

– Не могу. Пулю еще не вынули. А что за каша?

– Да опять с жидами, – проворчал Трепов.

Было три часа ночи, когда в чашку звонко брякнулась пуля, извлеченная из печени. Коковцев спросил Маковского – как дела? Тот ответил, что положение слишком серьезное.

– Есть ли надежда, что Столыпин выживет?

– Вряд ли… все-таки – печень.

Санитары вывели в коридор Ольгу Борисовну; увидев Коковцева, женщина без слез, но яростно прошептала:

– Этого бандита Курлова я бы сама убила…

В четвертом часу ночи Коковцев приехал к Трепову.

– Утром в Киеве начнется резня. А войска гарнизона на маневрах. Казаков нет. Я погибаю. Что делать?

Коковцев сказал, что еврейского погрома допустить никак нельзя. Маневры должны были начаться уже сегодня, а царя Коковцев мог увидеть не раньше двух часов дня. К этому времени все перья из подушек будут уже выпущены.

– Я сам боюсь погрома, – заявил Трепов. – В другое время – куда ни шло, ладно. Но сейчас в городе-то царь! При нем как-то неудобно выпускать пух на Подоле…

– Погрома не будет, – твердо сказал Коковцев. – Сейчас, по праву, мне данному, я принимаю на себя обязанности Столыпина и волею председателя Совета Министров приказываю вам срочно отозвать с маневров кавалерию и казачьи части обратно в город. Чтобы к рассвету они были на улицах еврейского Подола.

– Да как же они поспеют?

Коковцев вспомнил молодость, когда выслуживал ценз в лейб-гвардейских уланах. Он сказал Трепову:

– На шпорах, на шенкелях… все в мыле! Поспеют…

Запахнув крылатку, он пошел прочь. Было уже четыре часа ночи. Коковцев позвонил в Николаевский дворец, чтобы сообщить царю о смертельном ранении Столыпина, о том, что утром возможен еврейский погром, но дежурный чиновник сказал ему:

– Его величество сразу, как вернулись из театра, попили чайку и преспокойно легли спать… Велели не будить.

Коковцев раздвинул занавеси на окне. Улица была наполнена тенями. Тени, тени, тени… Скрип тележных колес, тихий плач детей. Уже началось поголовное бегство евреев из Киева. К утру в городе не осталось ни одного еврея, а поезда не успевали вывозить их со скарбом. Через шесть лет Коковцев вспоминал: «Полки прибыли в начале восьмого часа утра, и погрома не было. Станция Киев и площадь перед вокзалом представляли собой сплошное море голов, возов подушек и перин…» В этой толпе несчастных людей не было ни одного, кто бы не проклинал Богрова за его выстрел во время «Сказки о царе Салтане»!