На углу Невского и Надеждинской – толпа, сумбурная и настырная. Отовсюду сбегаются любопытные:

– Скажите, а что тут случилось?

– Ой, никак опять кого-то мотором задавили?

– Да нет. Ничего особенного. Распутин идет.

– Простите за серость, а кто это такой?

– Стыдно не знать, сударь… Вот он!

– Где, где? Ой, да не пихайтесь вы.

– Вон… дерется с бабой!

– Тетя Даша, иди сюды скоряе, отселе виднее…

– Дайте и мне посмотреть. Это тот, что в шляпе?

– Да нет, с бородой, за него баба цепляется.

– Мама-а! Ты видишь? А я вижу…

– Ай, кошелек стащили! Только что был – и нету!

Распутин попал в нечаянный переплет. Только он вышел из дома, как на него из подворотни выскочила генеральша Лохтина в широком белом балахоне, словно санитар на чумной эпидемии, а балахон она предварительно расшила ленточками, цветочками и крестиками. Распутин, не желая публичного скандала, бешено рвал из ее пальцев подол рубахи, сквернословя, кричал:

– Расшибу, сатана худая… Ой, не гневи!

Но сумасшедшая баба держала его крепко, хихикая:

– Бородусенька, алмазик ты мой, освяти меня. Или не видишь, живот-то какой! Христосика порожу вскорости…

Толпа хохотала, а городовые свистели:

– Разойдись! По какому случаю собрались?

Гришка понял, что надо спасаться. Он размахнулся и треснул генеральшу кулаком в лоб. Лохтина, ойкнув, отлетела в сторону, Гришка, верткий как угорь, прошмыгнув через гущу толпы, сразу вцепился в поручень проезжавшей мимо пролетки:

– Гони, черт такой! – А в толпу, оборотясь, крикнул на прощание: – Нашли что смотреть. Добро бы умная, а то дура…

Городовые уже вели Лохтину в участок.

– А мы вот поглядим, какая ты генеральша…

Развевая балахоном, спятившая баба орала:

– Не троньте тела моего – оно святое! Я с самим Христом плотски жила, только разлучили нас люди коварные…

Один хороший пинок, и, развевая ленточками и крестиками, поклонница Распутина вылетела на свет божий. А коляска с Распутиным уже заворачивала на Инженерную – к дому статс-секретаря Танеева, отца Анютки Вырубовой и Саны Пистолькорс…

Прошло уже пять лет, как Илиодор впервые встретил Гришку Распутина в Петербурге; с тех пор иеромонах заматерел в молитвах, но еще не потерял иноческой выправки. Жизнь его выписывала сложные синусоиды взлетов и падений… В разгар революции он был назначен преподавателем в Ярославскую семинарию, где с резким политическим задором, не выбирая выражений, повел черносотенную пропаганду. Но большинство семинаристов были настроены революционно, и педагога они поколачивали. А когда узнали, что Илиодор ненавидит Льва Толстого, они литографировали его «Крейцерову сонату» и в темном уголку дали на подпись как список лекций по вышнему промыслу. Илиодор сгоряча подмахнул: «Одобряю!» – а вышла потеха, весь Ярославль смеялся. Кончилось все это тем, что семинария забастовала, прося убрать Илиодора, и семинарию закрыли… Илиодор перебрался в Почаевскую лавру на Волыни, где его пригрел Антоний (Храповицкий), давший монаху несколько наглядных уроков, как следует владеть интригой, чтобы черти завидовали. Здесь Илиодор выступил с погромными речами как «охранитель престола», и слава о его проповедях дошла до ушей царя. Николаю II импонировало мнение Илиодора, что в народных бедствиях повинны одни евреи и интеллигенты. Илиодор превратил церковную кафедру в политическую трибуну, на Волыни запахло дымком погромов… Антоний сказал:

– Знаешь, Илиодорушко, катись-ка ты отсюда подальше, а то, брат, потом неприятностей не расхлебать будет!

Илиодор отвечал Антонию:

– Уйду, но ты меня послушай… Народ у нас мягонький, будто пушок заячий, его и так и эдак крути, он все себе поворачивается. И на любой крик бежит охотно. Настали времена смутные, и нет на Руси правды. Будь моя власть, я бы огнем по земле прошелся, все спалил бы дотла, а потом создал бы новое царство – мужицкое! Знаешь, как при Иване Грозном было? Едет опричник по улице, возле седла его приторочены метла паршивая и башка пса дохлого. Вот едет он, супостат, и красуется. Ничего худого еще не сделал. Слова бранного никому еще не сказал. Едет он, а на улице уже пусто… Все разбежались!

– Это к чему ты сказал мне?

– А вот знай: там, где я пройду, скоро тоже все разбегутся. Пусто и мертво станет… Это я – гром и молния!

Илиодор перебрался в Саратов – под крылышко архиепископа Гермогена, который приветствовал его словами: «Паси ветер и пожнешь птиц парящих!» В газетах тогда писали, что эти столпы черносотенства «поражают нас и своею узостью, и своей талантливостью». Никакому эсеру, прошедшему огни и воды, не удавалось подняться в агитации до такого пафоса, до такой силы внушения, до каких поднимался Илиодор, умевший покорять словам тысячные массы людей. Наш журнал «Наука и религия» недавно тоже воздал ему должное как блестящему оратору: «Он умел говорить образно, страстно, доводя толпу верующих до высокого, почти истерического накала. У него была устоявшаяся слава защитника и благодетеля бедных». Способный говорить часами, пока люди не падали в обморок, Илиодор умел быть и лапидарен, как Александр Македонский перед побежденными (в этом сказывалась прекрасная академическая выучка). Но делить с Гермогеном славу Илиодор не захотел и твердо обосновался в Царицыне, превратив этот город в автономную цитадель «илиодоровщины». Что он тут вытворял – непередаваемо! По его указам пароходы на Волге меняли расписания. Илиодор врывался в публичные дома, переписывал всех, кого заставал там, а утром царицынские матроны с ужасом читали в газете, где и с какой проституткой провел эту ноченьку ее благоверный. Илиодор обрушивал целые ниагары брани на властей предержащих: чиновники – взяточники, приставы – шкуродеры, полицмейстеры – воры, а губернатор – дурак. С малярной кистью в руках он шлялся по улицам и мазал квачем лица прохожих, имевших несчастье носить очки или портфель. «Не нравится, сучья морда?» – спрашивал их Илиодор… Синод запретил ему проповеди – не подчинился. Синод запретил печататься – не подчинился. Синод велел ехать в Минск – не подчинился. Наконец, он выгнал из губернии самого губернатора графа С. С. Татищева, который, обескураженный от стыда, явился к Столыпину.

– Петр Аркадьевич, – сказал он, – а вы хоть секите меня, но я бежал. Что делать, если Илиодор стал сильнее меня!

– Мы это сейчас же исправим. – Столыпин велел полиции арестовать Илиодора, отправив его в Минск по этапу; машина МВД заработала, и через день премьер был извещен из Царицына, что полицейские участки в городе полностью разгромлены илиодоровцами, сам полицмейстер ранен, а морды всех приставов, с помощью того же легендарного квача, вымазаны какой-то особой пахучей краской, которую не отмыть даже скипидаром. – Хорошо, Сергей Сергеевич, – сказал премьер Татищеву, – возвращайтесь на свое воеводство, а я буду действовать теперь через его величество…

Николай II, под давлением Столыпина, издал указ – Илиодору ехать в Минскую епархию и сидеть там тишайше. Илиодор не подчинился! Император издал второй указ. Илиодор, ознакомясь с ним, сказал, что поедет… только не в Минск, а скоро открыто появился в столице – гостем царского духовника Феофана.

– Где это видано, – вопросил он его, – чтобы человеку в монашеском образе не давали сказать того, что он думает?

Феофан сильно изменился (похудел, потускнел).

– А ну тебя! У меня своих забот словно мух осенью…

Выяснилось, что его положение при дворе пошатнулось.

– Из-за чего, отец Феофан?

– Из-за Гришки… пса!

– Какого Гришки? – удивился Илиодор.

– Или забыл Распутина? Я ж его, чалдона поганого, и во дворец сам втаскивал. А ныне он возлетел. Ох, обманулся я! Нет святости – одни бесы скачут. Сказал я государю, что Гришка плут и бабник, так что? Тьфу ты, господи… Теперь царица глядит на меня, будто солдат ва вошь. Больше ты ничего не спрашивай…

Илиодор понял, что защиты себе надобно искать в другом месте. И оказался в доме статс-секретаря Танеева, где поджидал приезда из Царского Села его дочери. В гостиную вдруг смелым шагом вошел Григорий Распутин, и монах не забыл отметить в своих мемуарах, что «брюки из дорогого черного сукна сидели на его ногах в обтяжку, как у военных, а дорогие лакированные сапоги бросались в глаза блеском и чистотою…» Поразительно, что Распутин моментально узнал Илиодора и сразу же двинулся к нему, уже отлично извещенный обо всех скандалах в Царицыне.

– Што голову-то повесил? Не робей, монашек, епископом будешь. А власть, от бога данную, не лай, не лай, – наставительно произнес Распутин, даже грозя пальцем. – Люцинеров и жидов мажь чем хошь, но власть божью не трогай… Грех!

Илиодор невольно ощутил величие этого мужика.

– Мне бы, Гриша, опять в Царицын вернуться. А как вернешься, ежели один указ от Синода, а еще два указа – от царя…

Распутин искренно рассмеялся:

– Што нам указы, коль мы пролазы?..

Потом легко, как на пружинах, скрипя кожей сапог, повернулся к дамам, стал целовать всех подряд, при этом руки его очень ловко и виртуозно обводили фигуры женщин от грудной клетки до бедер, каждый раз как бы выписывая форму гитары. Но все это делалось им спокойно и строго, как будто он, опытный инженер, прикидывал на ощупь размеры нужных ему для работы деталей, и ни одна из дам не протестовала… все в порядке вещей.

Снизу послышался шум – это приехала Вырубова.

Вошла она – высокая, мощногрудая, с зонтиком в руке, уже усталая, сразу плюхнулась в кресло, заговорила:

– Эти поезда меня замучили: то в Царское, то из Царского… Папа, – обратилась она к отцу, – а ты собрался на службу?

Танеев стоял с громадным портфелем в руках, на котором белела платиновая табличка с надписью «В знак непорочной 50-летней службы от благодарных подчиненных». Илиодор с ненавистью посматривал как на портфель, так и на очки статс-секретаря: будь это в Царицыне – так в рожу квачем бы! Пускай потом две недели подряд скипидаром моется… Позже он записывал: «Распутин в это время прямо-таки танцевал возле Вырубовой, левой рукой он дергал свою бороду, а правой… хватал ее за груди и меня немного стеснялся. Потом он бил ее ладонью по бедрам, как бы желая успокоить игривую лошадь. Вырубова покорно вертелась, а отец ее стоял рядом и жмурился… Далее свершилось нечто сказочное: Вырубова упала на землю, дотронулась лбом обеих ступней Распутина, потом поднялась, трижды поцеловала старца в губы и несколько раз его грязные лапы. Ушла…» Она ушла, но осталась Сана Пистолькорс, и Распутин (в присутствии ее отца и мужа) проделал с Саной целый ряд манипуляций, как и с Вырубовой… Уже на улице Распутин спрашивал Илиодора:

– Видал как? Я из этой Саны беса уже выгонял. Сейчас-то она ничего, а раньше на всех кидалась… Я ведь как? Больше касательством работаю. От меня сила исходит. Хошь, и тебя трону? – Он обнял Илиодора и спросил: – Ну что? Учуял силу мою?

– М-м-м-да-а, – неопределенно промычал Илиодор…

Не стыдясь прохожих, Распутин на улице рассуждал:

– Министеров, хадов, не бойсь – они только и знают что хвост Столыпина с подушки на одеяло перекладывать. А в Синоде обер-прокурором торчит Лукьянов-профессор. Но я ученых не люблю, скоро ему провожаньице сделаю… Цыть им всем!

Илиодор решил: была не была – и ляпнул:

– Гриша, помоги мне – хочу царя повидать.

– Лучше ты царицку проси – мамка у нас с башкой.

– А царь не обидится, что я его обхожу?

– Да не! На нас-то чего ему обижаться? Тока не будь дураком, дай маме расписку, что власть царскую ты лаять не станешь…

Илиодор описал это свидание в Царском Селе: «Высокая, вертлявая, с какими-то неестественно-вычурными ужимками и прыжками, совсем не гармонировавшая с моим представлением о русских царицах… она поцеловала мою руку. Потом моментально села в кресло и с грубым немецким акцентом заговорила: „Вы из Петербурга?“ Эти слова были сказаны так неправильно, что я не понял их. Произошла крайне тяжелая и неприятная пауза. Из беды выручила Вырубова. Она передала мне вопрос царицы на чистом русском выговоре. Государыня тогда засыпала как горохом: „Вас отец Григорий прислал? Да? Вы привезли мне расписку по его приказанию, что вы не будете трогать правительство?..“

Илиодор вышел от царицы победителем! Плевать он хотел теперь на Синод священный и даже на царя с его премьером. На следующий день иеромонах повидался с Распутиным, поехали они помолиться на могилку Иоанна Кронштадтского. «Когда мы с ним шли по лаврскому парку, Григорий не пропускал ни одной дамы, чтобы не пронизать ее своим упорным, настойчивым взглядом». Неожиданно Гришка засуетился: «Спрячь меня, ой, закрой, дай сховаться…» На садовой дорожке показался какой-то старенький генерал, читавший надгробные эпитафии. Распутин присел на корточки и забился головой под рясу монаха, Илиодору было очень противно свое дурацкое положение.

– Ну, вылезай, Гриша, генерал уже миновался.

– Фу! – сказал Распутин. – До чего ж там душно у тебя, как в бане побывал…

– А что это за генерал такой?

– Откуда я знаю? Но я, брат, военных обхожу. Они на меня глядят как-то не так, как все другие люди…

Был он в этот весенний день празднично одет – в дорогом сером пальто и при шляпе. Разговаривал очень охотно:

– Вот, брат, штука! В Камышлове на станции меня жандармы с поезда ссадили. Народ хохочет, думают, фулигана пымали. А в участке спросили, кто таков, я сказал, и отпустили.

– Ну и что? – не понял его Илиодор.

– Как что? – взбеленился Распутин. – Это же все козни Синода противу меня, это Столыпин меня насильничает… Слыхал я от людей верных, будто на меня уже целый архив скопили!

Илиодор продемонстрировал перед Гришкой свое отточенное искусство, как надо расправляться с идейными противниками на митингах. С расстояния пяти метров он цыкал в них плевком, и плевок обязательно попадал в оратора.

– Молодец ты! – похвалил его Распутин. – А я так больше глазом действую. Бывало, гляну и сам вижу – плохо человеку…

Между ними установились самые приятные отношения.

– Гриша-а… дру-уг, – нежно говорил Илиодор.

– Сережа-а, мила-ай, – сладостно выпевал Распутин.

– У меня врагов… ой сколько!

– Не хвались! У меня их больше, – отвечал Гришка…

Поддержанный могучим авторитетом Илиодора, Распутин в эти дни был принят в черную сотню. Но, побывав разочек в клубе союзников, он больше туда не заглядывал, ибо не выносил, где только разговаривают, но выпивки и плясок не предвидится…

Настал день прощания. Илиодор отъезжал обратно в Царицын, Гришка провожал его на вокзале. Прозвенел гонг – друзья обнялись, целуя друг друга, иеромонах говорил:

– Теперь ты к нам, Гриша… мы с Гермогеном ждать будем. Встречу устроим – во! Все телеграфные столбы в твою честь повыдергиваем, молебен устроим. Волгу повернем вспять…

Поезд тронулся, Распутин шагал вдоль перрона.

– Осенью! – кричал. – Раньше не могу… ждите осенью!

Накануне они договорились, что Распутин будет явлен в Царицыне под видом «изгонителя блудного беса», – богатый столичный опыт в этом деле Гришка переносил в провинцию. А премьер Столыпин был крайне удручен оттого, что на Илиодора не действовали ни указы Синода, ни указы самого императора.

– Вот нечистая сила! – сказал он…