Утром 17 декабря филеры как ни в чем не бывало заняли свои посты – внизу лестницы дома № 64 по Гороховой улице. Им сказали, что Распутин дома не ночевал и его до сих пор нету.

– Велика беда! – отвечали филеры. – Проспится и вернется как миленький… первый раз, что ли? Знаем мы его, паршивца… У кого дама? Я сдаю. Нет, ты сдаешь… бита. Пики!

Катя Печеркина сказала дочкам Распутина:

– Батька-то ваш загулял, да как бы греха не было! Видела я ночью, как за ним Юсупов приходил… Уж такой он страшный, так они целовались… Не к добру!

Девицы стали названивать Муньке Головиной: мол, князь Юсупов забрал нашего папу, и папа до сих пор не пришел. Головина успокаивала их, говоря, что нет причин для тревоги:

– Они давно собирались вместе ехать к цыганам…

Ее обеспокоил следующий звонок – от самого Юсупова, который между прочим, как бы вскользь сказал Муньке:

– А мне ночью откуда-то звонил Григорий Ефимович… от цыган! Звал приезжать к нему. В телефоне были слышны музыка и визжание женщин. Но я не поехал – у меня были гости.

– Странно! А прислуга утверждает, что ты ночью был с черного хода и забрал Григория с собою.

– Чепуха какая-то, – ответил Феликс, вешая трубку.

Было 11 часов дня, когда Мунька явилась на Гороховую, где царили уныние и растерянность. Квартиру наполняли встревоженные дамы, говорившие шепотом. Крутился здесь и Симанович, без которого нигде черти гороха не молотят.

– Подозреваю недоброе, – сказал он Муньке.

– А ну вас! Не каркайте…

Чтобы не привлекать внимания гостей, она с Матреной сбегала до угла Гороховой, где размещалась фруктовая лавка с телефоном. Отсюда звонила к Юсупову, но из дворца сказали, что князя нет. Ровно в полдень Феликс позвонил сам – прямо на Гороховую, и Мунька говорила с ним по-английски. Теперь – жестко:

– Куда ты дел нашего Григория Ефимыча?

– А разве он еще не пришел? – отвечал Юсупов…

Мунька заплакала и ушла. Дочери Распутина через час приехали к ней на дом, где застали Муньку с матерью – рыдающих… В это же время Аарон Симанович уже проник к Протопопову, прося министра внутренних дел поднять на ноги всю полицию.

– Я же заклинал Распутина, чтобы все эти дни он не вылезал из дома, и Распутин обещал мне, что носа не высунет.

– Потому и ушел тайно, – подсказал Симанович…

В два часа дня рабочие, проходя через Б.-Петровский мост на Малой Невке, потрясли будку сторожа.

– Дрыхнешь, кукла чертова! – сказали они смотрителю Ф. К. Кузьмину. – А там все перила в кровище… видать, кого-то убивали ночью… Иди глянь! Проспишь царствие небесное…

Из показаний Ф. К. Кузьмина: «Я пошел с ними и увидел, что на панели и на брусу перил, а также на одном устое имеются кровяные пятна; кроме того, на льду лежала калоша темно-коричневого цвета…» С поста возле дома № 8 по Петровскому проспекту был вызван городовой В. Ф. Кордюков (бляха № 1876), который пришел и, осмотрев кровь на мосту, высморкался.

– Кого-то пришили… Ну-ка, братец, достань калошу!

О том, что Распутин дома не ночевал, в Царском Селе знали еще с утра, но не придали этому значения: так бывало не раз. Царицу напугал звонок Протопопова, который сообщил, что ночью в саду юсуповского дворца гремели чьи-то выстрелы.

– А что делает Феликс? – спросила императрица.

– Собрался ехать в Крым к жене.

– Задержите его, Калинин! – указала Алиса…

Нарушив законы империи, царица наложила арест на Феликса и на Дмитрия. Потом князь Юсупов был допрошен жандармским генералом Григорьевым, который, прибыв во дворец на Мойке, имел под локтем газетный сверток, словно собирался зайти в баню.

– Не воображайте себя Шерлоком Холмсом, – сказал генералу Феликс. – Я до сих пор не могу опомниться от того, что лишился в эту ночь своей лучшей собаки. Этот дурак…

– О каком дураке изволите говорить, князь?

– Да об этом его высочестве – о Митьке! Спьяна вылез на двор и открыл пальбу, застрелив собаку.

Григорьев плыл верными каналами – к истине:

– Позвольте, а как же тогда понимать слова Пуришкевича, сказанные им городовому Власюку об убийстве Распутина?

Юсупов был актер и отразил на лице недоумение.

– Боже меня упаси! – сказал он. – При чем здесь Распутин? Вот видите, как бывает: городовой не понял Пуришкевича, а мне грозят неприятности… Не надо было пить Пуришкевичу! Вы бы видели, как, измученный «сухим законом», он сосал мой коньяк…

– Однако вот показания городового Власюка.

– Невероятно! – отвечал Юсупов, ознакомясь с протоколом допроса. – Я помню, что Пуришкевич спьяна что-то порол об убитой собаке и сожалел, что под пулю угодила собака, а не Распутин. Городовой – дурак, как ему и положено по уставу, а потому он перепутал собаку с Распутиным, но ошибка вполне допустима.

Григорьев развернул газетный сверток – в нем оказалась калоша-ботик мужского фасона № 10 фирмы «Треугольник».

– Этот предмет вам знаком? – спросил генерал.

Феликс сразу узнал бот с ноги Распутина.

– Завтра мне предстоит экзамен в Пажеском корпусе по тактике войн античной древности, а вы… суете мне галошу!

Генерал показал ему справку полицейского дознания, из коей следовало, что вышеозначенный бот № 10 уже предъявлен дочерям Распутина, ныне разыскиваемого полицией, и Симановичу, – все они признали бот за принадлежащий господину Г. Е. Распутину.

– Значит, это изделие «Треугольника» вам незнакомо?

– Простите, генерал, я знаком со многими принцами владетельных домов в Европе, но я не удосужился иметь честь быть представленным галошам с чужой ноги…

Впрочем, в Царском Селе еще надеялись, что старец, находясь под особым божьим милосердием, погибнуть не может. Карандашом императрица писала мужу: «Мы сидим все вместе – ты можешь себе представить наши чувства, мысли – наш Друг исчез. Вчера А. (то есть Вырубова) видела Его, и Он ей сказал, что Феликс просил Его приехать к нему ночью… Сегодня ночью огромный скандал в юсуповском доме – Дмитрий, Пуришкевич и т. д. – все пьяные. Полиция слышала выстрелы. Пуришкевич выбегал, крича полиции, что наш Друг убит…» Это письмо не было ею отправлено, а события получили мощный заряд энергии от звонка Протопопова:

– Убивали Феликс и Дмитрий… Ради бога, приютите в своем дворце страдалицу нашу Анну Александровну Вырубову! Убийцы имеют проскрипционные списки. Распутин был первым номером, Вырубова – вторым, а вы, ваше величество, – третья!

Вслед за этим в Ставку полетели телеграммы, чтобы царь срочно выезжал в столицу, где жить стало страшно. «Если наш Друг жив, – причитала Вырубова, – он где-то в тиши молится за нас!» Великий князь Дмитрий нахально позвонил императрице, прося у нее разрешения к пяти часам приехать на чашку чая. Алиса отказала ему – без комментариев. Потом звонил и Феликс, испрашивая позволения приехать для объяснений, но нарвался на Вырубову, которая сказала, что объяснения он может изложить письменно. А на улицах столицы творилось нечто невообразимое: узнав о гибели варнака, незнакомые люди обнимались и шли ставить свечки в Казанский собор – перед иконой св. Дмитрия (намек на убийцу Дмитрия Павловича!). В длинных очередях возле бакалейных лавок слышалось: «Дождался… Собаке – собачья смерть!»

Я никогда не осмелюсь назвать убийство Распутина трагедией, но зато все дальнейшее напоминает мне забавный скетч…

Замышляя расправу, князь Юсупов сочинил нечто вроде благородного сценария в духе Оскара Уайльда, – Распутина хотели убрать «по-английски» (чисто, без шума и полиции – одним ядом). А получилась какая-то мерзкая бойня, и пришлось скоблить стены и полы от крови… Юсупов велел слугам сжечь свою пропитанную кровью одежду, только пожалел сапоги:

– Я их разносил. Очень удобно сидят на ноге…

Полиция нашла ту собаку, на которую ссылались убийцы. С пулей в голове несчастная дворняжка (Феликс почему-то счел за благо выдать ее за породистую), конечно, не могла дать такого изобилия крови. Но полиция еще не ставила вопроса об убийстве Распутина – речь шла пока об исчезновении Распутина!

Пуришкевич весь день крутился по своим делам, готовя санитарный поезд к отправке под Яссы, автомобили уже загрузили на платформы, – тут его перехватил капитан Сухотин.

– Вас просит его высочество Дмитрий Павлович…

Пуришкевич приехал во дворец на Невском, где, кроме хозяина, сидел и Юсупов с такими синяками под глазами, что страшно смотреть. Оба еще не ложились спать. Перед ними кипел турецкий кофейник, стояли початые бутылки с коньяками – они дружно пили то коньяк, то кофе… Пуришкевич присел рядом.

– Заваривается кутерьма по первому рангу, – сообщил ему великий князь. – Распутина выдать за собаку не удалось. Но самое неприятное, что подозрения падают на нас.

Пуришкевич задал не совсем умный вопрос:

– Интересно, кто же нас предал?

– Мунька Головина! – ответил Митя (тоже без ума).

– О-о, это такая гадина, доложу я вам, – добавил Феликс, – я бы даже на необитаемом острове с ней не общался… Сейчас сюда едет государь, который станет снимать самые жирные пенки с очень тощей простокваши. У меня хуже!

– Что же еще может быть хуже? – спросил Пуришкевич.

За Юсупова ответил Дмитрий Павлович:

– У него экзамены в Пажеском, но где же тут успеть подготовиться? А профессура – звери, это вам не Кэмбридж…

Пуришкевич заметил на столе черновик письма.

– Мое сочинение, – горько засмеялся Феликс. – Пишу здесь императрице, заклиная ее честью древнего рода Юсуповых, ведущих происхождение от брата Магомета, что я, их потомок, собаки не убивал… Приходится мобилизовать фантазию!

По тому, как он сморщился лицом, Пуришкевичу стало понятно, что князь врет в письме крепко – на потеху историкам.

– Ну что ж, господа, давайте прощаться…

Санитарный поезд отправился на фронт. В тесном купе, примостившись у столика, Пуришкевич писал стихи – как всегда, саркастические. Худородный думец, он отделался гораздо легче, нежели его титулованные сообщники. Царская власть побоялась тронуть Пуришкевича, ибо за ним высилась думская говорильня, над его лысиной мрачно реяли знамена черной сотни…

Под перестуки колес Пуришкевич сочинял:

Соль этих стихов в том, что газеты, задавленные цензурой, оповещали читателей об убийстве Распутина в зашифрованном виде: «Вчера тремя неизвестными лицами убито известное лицо – жилец дома № 64 по Гороховой улице». Обыватель глухой провинции, прочтя столичную газету, мог прийти к трагическому выводу:

– Вот до чего в Питере докатились! Какие-то неизвестные уже и жильцов убивать стали… Подумать только!

Бросив фронтовые дела, царь вернулся в Петроград, где жена предупредила его, чтобы он не сердился на нее:

– Я твоею волей велела кое-кого арестовать…

Документальный ответ царя таков:

– Мне стыдно перед православной Русью, что руки моих ближайших родственников обагрены мужицкою кровью…

Макаров покинул пост министра юстиции сразу же после убийства Распутина и, кажется, нарочно не дал ходу ночному заявлению убийц. Добровольский заместил его скорее не по надобности, а лишь по инерции, какую ему придал Распутин.

Царь спросил Добровольского об убийцах:

– Неужели в моем доме завелись декабристы?

На глупый вопрос последовал идиотский ответ:

– Не декабристы, а патриоты-милитаристы!

Попробуй догадайся, что они хотели этим сказать.

Премьер Трепов навестил экс-премьера Коковцева.

– Вы не поверите, Владимир Николаевич, но я ничего не знаю, что там стряслось с этим… Распутиным! Императрица поручила следствие Степану Белецкому, и для нее нет сейчас человека ближе и роднее. Она сама говорит: «Степан – единственный, кому я верю, все остальные жулики». А я извещен достаточно, что Белецкий кокаину нанюхается, и его… несет!

– Как выглядит государь по возвращении из Ставки?

– Ужасен! – охотно отвечал Трепов. – Под глазами мешки, словно неделю из кабака не выходил, щеки ввалились, голос тихий, а глаза недобрые, как у собаки, которую много бьют и мало кормят… Открыто обещает завинтить все гайки до упора!

– А что наша императрица?

– Замкнута. Собранна. Холодна. Сдержанна.

– Распутина-то нашли хоть?

– Я же вам говорю, что не извещен. Я премьер, а не могу знать. Кто его поймет… Может, как у Чехова в рассказе «Шведская спичка», пока мы тут крутимся, он напился до синевы и сейчас отсыпается у какой-нибудь стервы… Ищут, ищут, ищут!

– А вот слухи, будто бы Юсупов и Дмитрий…

– Да что вы! – перебил Трепов. – Сливки нашего общества, голубая кровь и белая кость, не унизят себя до убийства.

– Как знать, – хмыкнул Коковцев…

Вскоре царь приказал Трепову добиться от Юсупова признания и выдать всех убийц. Феликс был доставлен к премьеру под вооруженным конвоем, как преступник. Трепов извинился перед князем за эту строгую меру и сказал, что вынужден исполнить высочайшее повеление… Феликс спросил его:

– Следовательно, все, что я скажу, будет известно государю?

– Да, черт побери, да! – выкрикнул Трепов.

Юсупов понял, что грубиян находится сейчас в таком гиблом настроении, когда готов воспринять любую истину. Феликс начал свою речь, словно заплетал хитроумные кружева:

– Вы, конечно, понимаете, что я не сознаюсь в убийстве Распутина. Но если даже допустить, что убил я и я же выдам своих сообщников, то… не воображайте, что я вам сознался! Передайте моему государю, – закручивал Феликс, до предела напрягая скудный разум Трепова, – что убившие Распутина действовали не потому, чтобы испортить ему настроение, а в его же интересах. Пусть он поймет: катастрофа неизбежна, если самым радикальным образом не изменить весь образ правления государством!

Словесная казуистика Юсупова работала сейчас и на царя и против царя. Трепов понял князя правильно.

– Я поставлю к вашему дому караул с оружием, – сказал он. – Это необходимо, ибо возможно покушение лично на вас.

– Но у меня уже стоит караул, – ответил Феликс.

– Это от царицы, и он может убить вас. А теперь – от меня, который будет охранять вас от караула нашей государыни…

Подобным признанием Трепов обнаружил свою оппозицию к Царскому Селу; молодой князь глянул на часы.

– Пусть караул отведет меня для сдачи экзаменов…

Феликс получил высший аттестационный балл. Синяки вокруг его глаз еще больше увеличились, но, паля свечку с двух концов, он после сдачи экзамена не лег спать. Нет! Он вечером еще устроил концерт с исполнением цыганских романсов под гитару. Дамы осыпали солиста цветами, а мужчины качали, как триумфатора, который еще вчера убивал Распутина, а сегодня сдал экзамен – без подготовки, и дал концерт – без репетиций… Вот пойми ж ты этого человека!

Наконец в два часа ночи великого князя Дмитрия посадили на поезд и отправили в Персию, а князь Феликс ссылался в село Ракитино Курской губернии, «которое (вспоминал он) должно было служить местом моего заключения. Мой поезд уходил в двенадцать ночи… Охрана получила приказ от Протопопова держать меня в полной изоляции. Вокзал охранялся сильным отрядом полиции, и публика не была допущена на платформу. Раздался третий звонок, паровоз резко засвистел, в зимней мгле исчезла дорогая столица… Поезд совершал свой одинокий путь по дремлющим полям».

Великий князь Павел Александрович (отец Дмитрия) и великий князь Александр Михайлович (отец Ирины Юсуповой) навестили царя и спросили, на каком основании его жена, не имея на то юридических прав, арестовала Дмитрия и Феликса. Николай II, выручая Алису, стал нагло врать, что это был его личный приказ.

– Вот телефон, – показали ему родственники, – позвони же в полицию, и пусть они снимут арест.

– Дядя Паша, и ты, дядя Сандро, – отвечал царь с оглядкой на двери, – но что же тогда скажет Аликс? И как я вообще смогу объяснить ей, о чем мы в данный момент разговаривали?

– Скажи, что мы говорили об успехах русской авиации. В самом деле, летающие дредноуты Сикорского – самая модная тема.

– Она не поверит. До авиации ли нам сейчас!..

Романовы собрались вместе – сочиняли протест против преследования убийц Распутина; под протестом подписались семнадцать человек, и первой стояла подпись греческой королевы Ольги (родной тетки Николая II и бабушки великого князя Дмитрия). Прочтя это письмо, императрица была крайне возмущена:

– Ники, это же… революция в доме Романовых!

Николай II наложил на протест резолюцию: «УБИВАТЬ НИКОМУ НЕ ДАНО ПРАВО». Это случилось, когда распоряжение о ссылке Дмитрия и Юсупова уже состоялось. Великий князь Павел Александрович пришел к царю-племяннику – о милости для своего сына Дмитрия.

– Убивать никому не дано право! – повторил царь.

Эти слова в устах обагренного кровью царя прозвучали столь цинично, что Павел Александрович не выдержал.

– Да, – закричал он, разрыдавшись, – убивать никому не дано право, кроме тебя, помазанника божия, который тысячами подмахивал смертные приговоры между выпивкой и игрой на бильярде! Кто бы другой говорил об этом, но тебе лучше молчать!

В конце декабря историк Николай Михайлович посетил Яхт-клуб на Морской улице, самый аристократический и чопорный клуб столицы, где засел за партию в безик. Язык у царственного историка был совсем без костей, и он молотил вполне свободно:

– Первого января, как и заведено, все Романовы по традиции должны собраться в Зимнем дворце, где происходит акт целования руки императрицы. Меня там не будет в году семнадцатом! Пусть ручки этой стервы целуют рубинштейны и протопоповы… Вообще, господа, я, как историк, мыслю иными масштабами. Более крупными! Чувствую, что эта самая гидра, о которой столько болтали, но ее никогда не видели, уже дышит мне прямо в задницу…

Партнером его за игрой был любовник царицы – Саблин; через день историка вызвал министр двора граф Фредерикс:

– Передаю вам волю его величества. Если вам, как говорите, стало противно целовать руку ея императорского величества, то вам в столице более нечего делать… Возвращайтесь домой и ждите фельдъегеря с приказом ехать в ссылку.

– На какой же срок меня ссылают?

– На два месяца. Исторически – пустяк.

– Я вернусь в столицу раньше, – отвечал Н. М. Романов, – ибо и двух месяцев не пройдет, как престол, пардон, кувырнется.

– Откуда у вас такая уверенность?

– Из опыта истории, граф. Вам этого не понять…

В вагоне поезда он встретил думского Шульгина и Терещенко, элегантного миллионера с клоком седых волос на лбу.

– Скоро все лопнет, – сказал Шульгин.

– Цареубийство неотвратимо, – добавил Терещенко.

– Но я люблю этого сукина сына… царя! – воскликнул историк, отправленный царем в ссылку. – Очевидно, люблю только по рикошету за то, что у него умная и хорошая мать…

В Киеве он повидался с нею. Гневная сказала:

– Глупцы! Начали хорошо, а потом бросили. Надо докончить истребление всех, кто окружает моего сына. Я не умру спокойно, пока не увижу Ники в разводе с этой гессенской психопаткой, место которой в келье… в темнице… за решеткой!

…После революции Николай Михайлович, уже с красным бантом поверх сюртука, первым делом посетил тот погреб в юсуповском дворце, где убивали Распутина; он никак не ожидал встретить здесь молодых супругов Юсуповых – Ирину и Феликса, которые как ни в чем не бывало обедали средь антуража, еще хранившего следы плохо замытой крови.

– Феликс, а тебе никогда не снится Распутин?

– Нет, – ответил князь, а Ирина добавила:

– Господи, еще чего не хватало нам, так это видеть Распутина во сне… У нас с Феликсом немало других мотивов для ночных сновидений.

Они обедали с прекрасным молодым аппетитом, и оба были красивые энергичные люди, вполне довольные своей жизнью.