Прямой внук императора Николая I великий князь Николай Михайлович средь многочисленной романовской родни занимал особое положение. Это был ученый историк и знаток русской миниатюры, оставивший после себя немало научных трудов, в которых не пощадил коронованных предков, разоблачая многие тайны дома Романовых; он был фрондером, наружно выказывая признаки оппозиции к царствованию Николая II, который доводился ему внучатым племянником. Этот историк называл царицу одним словом – стерва (не слишком-то почтительно). Николай Михайлович так и говорил:

– Она торжествует, но долго ли еще, стерва, удержится? А он мне глубоко противен, но я его все-таки люблю…

Дневнику историк поверял свои мысли: «Зачатки непримиримого социализма все растут и растут, а когда подумаешь о том, что делается у берегов Невы, в Царском Селе – Распутины… всякие немцы и плеяда русских, им сочувствующих, – то на душе становится жутко». Николай Михайлович – это принц Эгалите, только на российской закваске; в нем не было, как у Филиппа Эгалите, крайней левизны, но была шаткость. Осталось уже недолго ждать, когда его высочество, ученик профессора Бильбасова, станет другом Керенского, ежедневно с ним завтракавшего, а в петлице сюртука «принца Эгалите» скоро вспыхнет красная ленточка революции…

Но сейчас первые числа ноября 1916 года! Дума потребовала срочной отставки Штюрмера; Пуришкевич навестил историка в его дворце близ Мошкова переулка, где великий князь проживал сибаритствующим холостяком среди колоссальных коллекций миниатюр, которые не умещались в палатах и были развешаны даже в ароматизированных туалетах… На вопрос Николая Михайловича – что же будет дальше, Пуришкевич ответил:

– А что? Уже много сделано, чтобы всем нам быть повешенными, но толку никакого. Никто из нас не собирается строить баррикады, а следовательно, не станем призывать на баррикады и других. Дума – лишь клапан, выпускающий избыток пара в атмосферу.

– Штюрмер слетит, – сказал Николай Михайлович. – По секрету сообщаю: вся наша когорта Романовых на днях переслала государю коллективное письмо, прося его величество устранить свою жену от участия в государственных делах.

– Вы тоже один из авторов этого письма?

– Я даже не подписался под этой чушью.

– Почему? – спросил Пуришкевич, протирая пенсне.

– Семейной болтовни было достаточно…

Два человека, по-своему умных и страстных, сидели друг против друга, один прямой внук Николая I, другой внук крестьянина, их объединяло общее беспокойство. Николай Михайлович признался, что составил свою собственную записку для императора. «Боюсь, – сказал он ему, – что после этой записки ты арестуешь меня». – «Разве так страшно? – спросил Николай II. – Ну что ж, будем надеяться, все обойдется мирно…»

– Он прочел мое письмо, и теперь я в опале! – Историк открыл шифоньер, извлек из него свою записку. – Я возил ее в Киев для прочтения вдовствующей императрице Марии, здесь вы можете видеть ее три слова по-французски: «Браво, браво, браво! Мария».

Он дал записку Пуришкевичу, и тот прочел:

«Где кроется корень зла?.. Пока производимый тобою выбор министров был известен только ограниченному кругу лиц, дело еще могло идти. Но раз способ стал известен всем и каждому и о твоих методах распространилось во всех слоях общества, так дальше управлять Россией немыслимо. Неоднократно ты мне сказывал, что тебя… обманывают. Если это так, то же явление должно повториться и с твоею супругой… благодаря злостному сплошному обману окружающей ее среды. Ты веришь Александре Федоровне! Оно и понятно. Но что исходит из ея уст, есть результат ловкой подтасовки … огради себя от ея нашептываний…

Ты находишься накануне эры новых волнений.

Скажу больше – накануне эры крушений».

– Как реагировал на это царь? – спросил Пуришкевич.

– Обычно. Теперь за мною по пятам шляются сыщики. Ваш визит ко мне, будьте покойны, тоже станет известен царю. Недавно я видел Палеолога, он сказал мне: «До сих пор мы имели дело с русским правительством. Но отныне у вас в верхах такая дикая неразбериха, что мы, французы, иногда уже перестаем понимать, с кем же имеем дело…»

Пуришкевич поведал, что всю долгую дорогу, пока его поезд шел с фронта, он не сомкнул глаз – мучился:

– Я не могу покинуть ряды правых, ибо я есть правый и горбатого могила исправит. Но бывают моменты (вы как историк это знаете лучше меня), когда нельзя говорить со своей уездной колокольни. Надобно бить в набат с Ивана Великого.

– Вы хотите выступить в Думе?

– Да. Поверьте, – сказал Пуришкевич, – моя речь не будет даже криком души. Это будет блевотина, которую неспособен сдержать в себе человек, выпивший самогонки больше, чем нужно…

Ноябрь 1916 года – это обширное предисловие к февралю 1917 года. Россия даже пропустила мимо ушей сообщение газет о том, что австрийский император Франц-Иосиф, достигнув возраста 97 лет, пребывает в агонии… Бог с ним! Внутри государства происходили вещи более интересные. Распутин до предела упростил роль русского самодержца. Штюрмер и сам не заметил, когда и как Гришка задвинул его за шкаф, а все дела империи решал с царицей, которая стала вроде промежуточной инстанции, передававшей мужу указания старца. Николай II не обижался! Зато был недоволен Штюрмер, имевший от могущества непомерной власти один кукиш. Положение в стране создалось явно ненормальное. Пересылая в Ставку список распоряжений, царица наказывала мужу: «Держи эту бумажку всегда перед собой… Если б у нас не было Распутина, все было бы давно кончено!» Штюрмер висел на тонком волоске, а думские речи о его «измене» обрезали этот волосок, как ножницы. С непомерных высот величия Штюрмер рухнул в скоропостижную отставку. Подумать только! За короткий срок супостат успел побыть президентом великой страны, владычил над народом в министерстве внутренних дел, наконец, таскал портфель министра дел иностранных… Один хороший пинок – и упорхнул! В утешение любимцу царь пожаловал ключ камергера, носимый, как известно, висящим над ягодицей, о чем и сказано в придворных стихах:

На место Штюрмера вылезал в премьеры генерал А. Ф. Трепов – мрачный и жестокий сатана, умудрявшийся в одном слове из трех букв делать четыре ошибки (вместо «еще» Трепов писал «исчо»). Распутина никак не устраивало назначение и Трепова.

– Как можно его в примеры брать? – возмущался он. – Да спроси любого: фамилия Треповых всегда была несчастливой, при Треповых кровушка лилась, будто дождичек…

Под диктовку Бадмаева он составил резкие, почти хамские телеграммы к царю. В бадмаевской же клинике генерал Мосолов, состоявший при Трепове, и разыскал Гришку Распутина, пившего какую-то возбуждающую микстуру.

– Слушай, ты, падаль! – заявил ему генерал безо всякого почтения. – Хочу предупредить, что если станешь мешать…

– А чо? Чо ты мне сделаешь? – заорал Распутин.

– Шлепну, и все, – сказал треповский генерал…

Морис Палеолог записывал: «Штюрмер так удручен опалой, что покинул министерство, даже не простившись с союзными послами… Сегодня днем, проезжая вдоль Мойки на автомобиле, я заметил его у придворных конюшен. Он с трудом продвигается пешком против ветра и снега, сгорбив спину, устремив взгляд в землю… Сходя с тротуара, чтобы перейти набережную, он чуть не падает». Трепов накануне своего назначения повидался с Коковцевым.

– Я, кажется, единственный за последние годы председатель Совета министров, который прошел сам – без Распутина… Владимир Николаич, подскажите, что я могу сделать для Родины?

– Гришка уже все сделал на сто лет вперед, – отвечал бывший премьер. – Я просто не вижу, Александр Федорыч, что бы вы еще могли добавить к тому, что уже сделано…

Трепов, вступая в должность, сказал царю прямо:

– Только уберите прочь дурака Протопопова!

Царь убрал со стола письмо жены, в котором она советовала повесить Трепова на одном суку с Родзянкой и Гучковым.

– Не вижу причин убирать Протопопова, – ответил царь.

Трепов, человек жесткий, вызвал к себе Распутина.

Бестрепетно выложил перед ним двести тысяч рублей.

– Забирай, и чтобы я больше тебя в столице не видел! Я не позволю мужику вмешиваться в государственные дела.

Мужик низко-низко поклонился премьеру России.

– Хорошо, генерал. Согласен взять твои денежки. Тока вот есть у меня один человечек… С ним прежде посоветуюсь.

Через несколько дней Гришка явился к Трепову.

– Переговорил я со своим человечком. Сказал он мне – не бери денег от Трепова, я тебе, Григорий, еще больше дам!

Трепов спросил, кто этот «человечек».

– А царь наш, – сказал Распутин и вышел.

…Трепов продержался только один месяц!

Теперь, когда Штюрмера не стало, кричали так: «Протопопова – в больницу, а Трепова – на свалку!» Перед Царским Селом встала задача взорвать Думу изнутри, и царица имела платного агента, который за десять тысяч рублей, взятых им у Протопопова, брался это сделать. Грудью вставая на защиту Распутина, депутат Марков-Валяй низвергал с думской трибуны такие ругательства, что Родзянко лишил его слова. Тогда Марков сунул к носу Родзянко кулак и произнес несколько раз – со сладострастием:

– Мерзавец ты, мерзавец ты, мерзавец и болван!

«Он рассчитывал, – писал Родзянко, – что я не сумею сдержаться, пущу в него графином, и по поводу этого скандала можно будет сказать, что Государственную Думу держать нельзя и надо ее распустить… Графин такой славный был, полный воды, но я сдержался!» Дабы утешить оскорбленного Родзянку, его избрали почетным членом университета, а посол Франции украсил его сюртук орденом Почетного легиона (одновременно Палеолог вручил орден и Трепову за то, что тот потребовал удаления Протопопова). Но вот настал день 19 ноября – на трибуну поднялся Пуришкевич.

– Ночи последние не могу спать, – начал он, – даю вам честное слово. Лежу с открытыми глазами, и мне представляется ряд телеграмм… чаще всего к Протопопову. Зло идет от темных сил, которые потаенно двигают к власти разных лиц…

Над лысиной оратора сразу брякнул колокольчик.

– Прошу не развивать этой темы, – сказал Родзянко.

– Да исчезнут, – возвысил голос Пуришкевич, – Андронников-Побирушка и Манасевич, все те господа, составляющие позор русской жизни. Верьте мне, я знаю, что моими словами говорит вся Россия, стоящая на страже своих великодержавных задач и не способная мириться с картинами государственной разрухи…

– Владимир Митрофаныч, не увлекайтесь!

– В былые столетья, – вырыдывал Пуришкевич, – Гришке Отрепьеву удалось поколебать основы нашей державы. Гришка Отрепьев снова воскрес теперь во образе Гришки Распутина, но этот Гришка, живущий в условиях XX века, гораздо опаснее своего пращура. Да не будет впредь Гришка руководителем русской внутренней и общественной жизни…

Гостевые ложи заполняла публика, было множество дам, все аплодировали. Завтра его речь (если ее не зарежет думская цензура) появится в печати. Он был смят и оглушен выкриками:

– Браво, Пуришкевич, браво!

В числе прочих дам Пуришкевича обласкала и баронесса Варвара Ивановна Икскуль-фон-Гильденбрандт (известная репинская «Дама под вуалью»); чтобы сразу нейтрализовать это горячее выступление, баронесса, кокетничая, предложила Пуришкевичу:

– Умоляю… немедленно… мотор на площади… едем к Григорию Ефимычу! Он так любит все оригинальное…

Пуришкевич не попался на эту удочку и поехал на трамвае домой, чтобы впервые за много дней как следует выспаться. На следующий день его одолевали телефонные звонки. Пуришкевич не хотел ни с кем разговаривать, но вечером жена настояла:

– Тебе что-то хочет сказать князь Феликс Юсупов, а это, Володя, лицо значительное, отказывать ему не стоит…

Юсупов сказал, что сейчас он сдает экстерном экзамены в Пажеском корпусе, а потому 19 ноября не мог лично приветствовать оратора, ибо, нарушив уставы корпуса, посетил бы Думу в штатском.

– Владимир Митрофанович, я хочу с вами побеседовать, но разговор не для телефона. Когда вы можете меня принять?

– Завтра, в девять утра.

Юсупов прибыл на квартиру Пуришкевича и, как родственник императорской семьи, сообщил последнюю придворную новость:

– Моя тетя (царица) грызет ковры от злости. А вы знакомы с Митей? Я имею в виду великого князя Дмитрия Павловича… Он прочел вашу речь и сказал, что вы ошибаетесь. Вам кажется, что если открыть глаза царю, то этим вы спасете Россию.

– А как же иначе? – отвечал Пуришкевич.

– Этого мало, – с милой улыбкой сказал Феликс.