Пока писатель создаёт своё произведение, пока живы его герои – пока они любят, страдают или умирают… – их творец любит, страдает и умирает вместе с ними. А дальше книга о любви отправляется в свободное плавание, попадая в самые разные гавани. И её герои оживают с каждым новым взглядом, с каждым перелистыванием страниц…

А я с ними расстаюсь. Я обязана их забыть как можно скорее. Иначе мне захочется написать продолжение романа, а этого делать нельзя ни в коем случае. Писатель движется вперёд только тогда, когда забывает своих героев, заодно бестрепетно оставляя за спиной годы, которые с ними прожил.

Это трудно. Так же, как парадоксально трудно смириться с существованием книги.

Момент наложения уже написанной, только-только завершённой книги на ту матрицу Книги, которую все эти месяцы или годы ты носила под сердцем, – вещь волнующая и очень травмирующая. Ибо контуры наложения никогда не совпадают.

Да, говоришь ты себе, это близко к тому, что я намеревалась сделать. Да, пожалуй, этот год (два, три, пять) прошли не зря. Материализация романа о любви и, как следствие, расставание навек с миром книги для автора – глубокая драма; это – обрыв, безвоздушное, пустынное поле будущего. Ибо неведомо – подарят ли тебе вновь такую возможность: создать ещё один мир, полный обжигающей любви. А если подарят, сдюжишь ли?

Литературный дар, дело такое, – он ведь уходит. Нет, он не испаряется, хоть в жизни писателя случается всякое. Он просто меняется, ежеминутно становясь иным: накапливается опыт, углубляется понимание процессов творчества, оттачиваются стилевые приёмы. Твоя связка ключей и отмычек становится всё увесистей. А вот та первородная гормональная радость, клокочущая в юности, пузырьки шампанского в крови, мощный заряд неутомимой надежды и необозримые намерения, без которых приниматься за роман о любви бессмысленно, – они скудеют. В нашем литературном ремесле всё замешено на физиологии. Ты пишешь на взрывной энергии внутренней секреции, твой организм черпает силы только изнутри. И эротика, чувственность, темперамент и выносливость творца играют тут огромную роль.

Замечательный прозаик Виктор Астафьев произнёс однажды в подвыпившей и сугубо мужской компании: «Ночь с бабой – две страницы долой». Так оно и есть. Продуктивный в творчестве писатель неосознанно или даже вполне сознательно ограничивает себя в этой области жизни.

Это в чём-то напоминает монашество, ведь творчество – тоже мощная энергия слияния с некой силой, которую кто-то назовёт Богом.

Мой французский друг, всё тот же профессор Сорбонны Ричард Кернер, человек остроумный и язвительный, однажды рассказывал о дедушке своей жены. Будучи ксёндзом, тот смертельно влюбился в хорошенькую медсестру парижского госпиталя, куда ходил причащать умирающих солдат. Дело происходило в Первую мировую войну. Он влюбился и потому был вынужден снять с себя сан. Рассказывая эту историю, мой друг произнёс интересную фразу: «Жениться на ней он не мог, так как был уже женат – на Деве Марии…» Я сначала улыбнулась, потом задумалась: как странно, почему, собственно, человек, дело которого – молиться и отправлять требы, должен считаться супругом Девы Марии?! Почему монахиня должна считаться «невестой Христовой»? Что за странные положения, откуда здесь этот религиозный эротизм, этот явно сексуальный подтекст?

Но творчество тоже замешено на энергии нашего основного инстинкта, на внутреннем корневом топливе нервной системы.

Во время работы писатель, с одной стороны, являет собой существо с огромным эротическим зарядом; с другой стороны – он монах, посвятивший себя аскезе творчества.