Когда ныне я попадаю в непривычное место – в шатёр бедуина, или в Версаль, или в музей Франса Хальса на очаровательной улочке голландского Гарлема, – я воспринимаю любую ландшафтную, интерьерную и антуражную новость с невозмутимой готовностью. Мускулатура моего воображения, а заодно понимание того, насколько разнообразен наш земной мир, настолько развиты – после многих моих путешествий, что иногда очень хочется чему-то удивиться.

И тогда я вспоминаю девяностый и наше перемещение в край жёлто-пепельных скал. Когда привычное твоё представление о людском жилье и пространстве обитания закатилось куда-то за горизонт, а ты жалобно пыталась понять – это красиво? так правильно? так нужно? это и будет теперь – наша жизнь?

Мы никогда не бывали до того за границей, не были тренированы воспринимать другое как просто другое, а не как обвал и ужас.

Говорят, так же вышибает дух из диафрагмы падение в ледяную прорубь. Мозг и душа отключаются – им же не место в проруби. Вся надежда на лёгкие. Воздуху, воздуху! Молоти в воде руками-ногами изо всех сил – сильнее, сильнее!.. А потом тебя милостиво вытаскивают за шкирку на обжигающее солнце. Ничего, полежи, обсохни. Кожа твоя начинает гореть, глаза выжжены светом пустыни и слезятся… Ты ни черта не видишь – ни лиц, ни вещей, ни детей, ни саму себя в зеркале.

Это и есть эмиграция.

Чёртову пропасть страниц я о ней написала. Хватит, надоело! – это то, что мне всегда хочется заявить в первую же минуту на вопрос очередного журналиста. Я вообще терпеть не могу этого газетного, опросного, чиновного безликого слова – разве оно хоть что-нибудь объясняет? Надо придумать другое слово, которое вобрало бы в себя этот обморок, эту смерть, картавый рокот чужой толпы, блеск и шуршание пальм, которых тебе не надо, в Африку мы ехать не договаривались; морскую серебристую шкуру и летний домик на берегу, снять который даже на одну ночь тебе не по карману. Придумать это единое слово, которое вобрало бы в себя унижение бессловесности, инородности, страха не понять; вид чуть подгнивших, но очень дешёвых яблок (грех не взять, но съесть надо быстро, сегодня едим только яблоки!), и ту чудесную тётку, чью квартиру ты убирала по средам.

Она была единственной, кто угощал тебя чаем с бутербродом; она подарила почти новую кофту, добавляла деньги за автобус, чего не делал никто – а зачем, их столько понаехало, этих поломоек! И однажды (чёрт тебя дёрнул за язык!) ты проговорилась, что закончила консерваторию. И тогда эта чудная тётка позвонила в компанию по уборке, где хорошие люди подбрасывали тебе выгодную работу, и сказала, что отказывается от твоих услуг: «Нет-нет, она хорошо убирает и ничего не украла. Но я не могу позволить, чтобы полы у меня мыл человек с высшим образованием». Короче, впихнуть бы в одно это слово всё-всё-всё… и забыть его навсегда. Одно слово можно и забыть, правда? Невелика потеря. Ведь всё, что ты хотела написать об эмиграции, ты уже написала – разными словами. Скажем, в повести «Во вратах Твоих» или в романе «Вот идёт Мессия!», куда утрамбовала, как навоз, всё отчаяние, мысли о смерти и другое всяко-разно-забавное…

Если вы – писатель, и если у вас по-прежнему глаза вращаются во все стороны, а услышать вы пытаетесь всё и всех вокруг – как подслушивающее шпионское оборудование, – то в газетной работе найдёте много поучительного, смешного и дикого для своих будущих книг. Где ты, там и мир: так уж вышло, что непосредственно от швабры и ведра я взлетела к составлению газетных полос, подбору и редактированию материала. К общению с авторами…

На исторической родине бывшие советские пенсионеры – видимо, от шока перемещения в иную реальность, – принялись дружно строчить воспоминания. Почте они не доверяли, редакторам тем более – всегда можно сказать, что пакет с рукописью потерялся. И потому каждый день в офисе редакции – обшарпанной каморке, которую мы снимали на одной из бордельных улиц южного Тель-Авива, – возникал на пороге новый молодой автор с рукописным томом повести о жизни.

Молодой автор был, как правило, весьма престарелым человеком. Мы усаживали его, придвигали поближе вентилятор («Добираюсь к вам из Ашдода, жара немыслимая, климат ужасный!»), наливали чай («кофе в моём возрасте вредно!») и ставили тарелку с дешёвым печеньем «Привет» из русского магазина. Печенье покупалось за казённый счёт, и вот не помню, в какую графу мы с Витей вписывали эти расходы. Автор рассказывал нам всю свою жизнь, не подозревая, что просто пересказывает свои написанные воспоминания. Это было очень удобно: можно даже не вынимать из конверта бумажный кирпич и впоследствии, составляя отзыв о книге, сказать, что особо тебя впечатлила сцена с начальником ОТК при запуске новой конвейерной линии.

Спустя неделю автор звонил – узнать, собираемся ли мы публиковать его гениальный опус. Я всегда очень хвалила. Очень! Придумать причину, почему газета не может опубликовать пятисотстраничную биографию старшего бухгалтера чулочно-трикотажной фабрики в Чебоксарах, нетрудно. Но это должна быть причина кристальной ясности и ангельской доброты. Всё это я обеспечивала – на черта ж я писатель, в конце концов. Вите этого поручать было нельзя. Он бы обхамил и Мать Терезу. Возможно, Мать Терезу – в первую очередь, чтоб не крутилась под ногами со своим, блядь, милосердием!

Затем автор являлся забирать свой труд – снова чай, печенье («мне кофе вредно!»)… и так далее.

Всё это более или менее описано в романе «Вот идёт Мессия!».

Однажды посреди сдачи номера в печать (всегда нервный и затяжной день!) раздался звонок и очень, ну очень знакомый голос мягко спросил: «Скажите, могу ли я поговорить с Диной Рубиной?»

«Молодой автор!!! – в панике поняла я, судорожно рыская глазами по столу в поисках очередной забытой, не прочтённой мною рукописи. Голос был ужасно знакомый, о боже, какая я свинья, значит, бедный человек уже приходил, оставлял свой долбаный роман!!! «Минуточку… пожалуйста, минуточку!» Закрыла ладонью трубку и прошипела Вите: «Пенс какой-то! Где его рукопись?»

«Какая, блядь, рукопись?! – завопил Витя в полный голос. – Нам номер сегодня сдавать, пошли его нах!..»

«Вас беспокоит Гердт, – проговорили в трубке. – Дина, я тут гуляю неподалёку, хотел зайти, познакомиться».

Я молчала, краем мозга удивляясь, что телефонная трубка в моей руке не взорвалась, не расцвела цветами, как рождественский посох, не зазвенела птичьими голосами… «Зиновий Ефимович… – выдохнула я хриплым шёпотом. – Где вы?»

Само собой, номер наш полетел к чертям. Мы оба выбежали на улицу (Витя в пляжных тапочках) – ловить великого Гердта, чтобы безопасно провести его к нам в офис мимо блядей и клиентов борделя «Белые ноги». И часа три пили кофе, сожрали всё печенье, плавились от счастья, таяли от восторга… внимали! Зиновий Ефимович царил, он был в ударе. Как нашёл меня? Друзья подсказали… Просто прочитал в «Новом мире» мою повесть «Во вратах Твоих», присмотрел там для себя такого персонажа – пенсионера, что бродит по израильским гипермаркетам с дырчатой советской авоськой в руках и всем знакомым-незнакомым кричит: «Я папа Лёвы Рубинчика!» Очень хотел его сыграть…

От потрясения, от счастья в тот день я чуть концы не отдала. До сих пор иногда задаюсь вопросом: кто, какой ангел-хранитель прислал ко мне в тот день Гердта – волшебника, реаниматора, вестника жизни после смерти? Ведь именно в тот день я глубоко осознала и приняла эту истину: где ты, там и мир.