Отражения мужа
Это было прекрасное время сотворения мира. Нашего собственного мира во всей его разноязыкой, разномастной и многоликой полноте. Это было время, когда мы вдруг осмелились высунуть нос в окно, откуда задували заманчивые ветра странствий. Сейчас думаю: как же это произошло – ведь денег в семье было не больше, чем раньше? Неужели мы стали отважнее, неужели мечта увидеть мир подмигнула нам и бормотнула, что, мол, и наплевать, однова живём, а денег – их всегда не хватает, о том, что как-нибудь, в рассрочку, помаленьку выплатим…
Сейчас уже и не вспомню. Зато отлично помню, как, оказавшись по делам в Иерусалиме, мы на улице королевы Шломционы увидели вывеску русского туристического агентства и, молча переглянувшись, взялись за руки и вошли туда. И как-то всё мгновенно сложилось: взлохмаченный турагент Саша сидел прямо в центре комнаты и улыбался нам обоим, и дешёвые билеты подвернулись, и тут же выплыла недорогая гостиница – не какая-нибудь, а «Рембрандт», на одноимённой площади в центре Амстердама…
Короче, судьба отозвалась на благородный порыв безденежного безумства и выпустила нас в большой мир. И понеслось, и закрутилось, мы ощутили вкус и силу ветра странствий: Амстердам и Париж, Прага и Ницца, Мадрид и Прованс, Венеция и Рим, Неаполь и Сорренто… Мир оказался горячим, булькающим, пылким, манящим… Он жадно открывался и отдавался воображению писателя и художника; он как бы догадывался, что будет вновь и вновь воплощаться в картинах и книгах.
Увиденные нами города воплотились в моих сборниках новелл, куда были включены картины Бориса, созданные им по следам наших путешествий; они так отзывчиво укладывались в темы моих новелл.
Когда нас буквально называют «соавторами», я улыбаюсь: похоже, люди думают, вот, вместе сели, придумали, написали. Нет, муж мой всё-таки художник, а если и пишет что-то буквами, так только собственную фамилию на обороте холста. Или, случается, какую-то теоретическую абракадабру живописца – в блокноте; прочесть её невозможно, ни черта не разобрать. Как-то он пробовал мне диктовать. Я послушно записала всё до единого словечка. Потом перечитала: всё равно ни черта не разобрать!
Так что пишу-то я сама по себе. Как-то привыкла уже за много лет. А вот картины Бориса – и масло, и гуаши, и акварели – присутствуют в двух сборниках моих новелл о странствиях: «Холодная весна в Провансе» и «Окна». Это работы, написанные Борисом после нашего возвращения из Италии, Чехии, Испании, Франции и Германии. Когда мы оказываемся в Эйлате – на краю слепящего синевой залива, обрамлённого розово-охристыми, пепельно-дымчатыми горами, – появляются ещё и гуаши с видами пустыни Негев, потому что в Эйлат мы всегда едем на автомобиле длинной дорогой в пустыне. И тогда возникает на бумаге пропечённый солнцем бедуинский мир: верблюды, шатры, ослики, водоёмы, туи и кипарисы. И огромное пустынное небо, под которым люди, животные и домишки кажутся бесконечно малыми величинами.
Эти работы ненавязчиво и проникновенно комментируют мои новеллы, просто расширяя их, добавляя в них воздуха и света.
Сидишь с ним в кафе, где-нибудь на улочке Барселоны.
«Глянь, – говорю я, – на того циркача. Как у него эта свеча с носа-то не падает!»
«Ты обратила внимание, какой жёсткий белый свет был в Гранаде, по сравнению со здешними зеленоватыми тенями?» – отзывается на это мой муж.
Борис не только видит мир другими глазами, глазами художника; мне кажется, что он и видит – другое. И эта пара глаз даёт дополнительный угол зрения, дополнительный «обзор события», что в создании литературных текстов очень важно. Ведь наша работа накрепко связана с впечатлениями, это неустанный труд зрения, воображения, мысли…
Многие гуаши и акварели моего мужа созданы в то симпатичное десятилетие нашей жизни, когда дети уже выросли, а родители ещё были ого-го, мы почувствовали толику свободы, много тогда работали, много разъезжали…
А затем рождались картины и мои не совсем привычные тексты, которые я придумала называть «новеллами». Рассказы – это некие истории, изложенные компактно и стремительно; новелла предполагает целую анфиладу взглядов и вздохов. Мои путеводные новеллы, вопреки классическому определению этого жанра, демонстрируют неторопливое движение и всё то, что попадает в обзор человека путешествующего. Вернее, двух путешествующих людей: писателя и художника. А ещё они непременно содержат какую-нибудь историю.
У Бориса же есть картины с историями. Взять хотя бы встречу с гранадским нищим.
В Гранаду из Кордовы мы добрались во второй половине дня, добыли в отеле карту города и решили посоветоваться с портье – куда стоит податься на вечер глядя. Тот предупредил, чтобы не совались в Альбайсин – арабский квартал Гранады. Мало ли на кого там можно напороться – случается, что и на нож. Стоит ли говорить, что минут через сорок мы почему-то там как раз и оказались.
Вернее, заблудились, угодили, влипли… и никак не могли выпутаться из клубка переулков.
Помню какие-то каменные замусоренные лестницы, обшарпанные стены хибар, повисшие на петлях двери…
Вдруг из глубины брезентового шатра, расставленного чуть ли не посреди улицы, нас кто-то окликнул. В сумрачной полутьме виднелись только грязные босые ступни ног. «Пойдём, пойдём скорей…» – я схватила Бориса за руку. Но он заглянул внутрь, выпрямился… Глаза его были зажмурены. «Дай руку! – велел он. – Веди меня так в отель»…
И я поняла: видимо, увидев лицо какого-то бродяги, наркомана и поняв, что хочет воссоздать его – на бумаге или холсте, художник «запер» впечатление на сетчатке своих закрытых глаз. Блокнот для набросков остался в номере, и во что бы то ни стало лицо бродяги надо было удержать и донести до блокнота и карандаша.
Так я и вела мужа до отеля, обходя препятствия, подсказывая, где ступить, а где перешагнуть… Жестами спрашивала встречных – как, мол, отсюда выбраться? Мне подробно, руками и мимикой показывали. К нам не цеплялись: грешно обижать слепого.
«А что там было-то?» – полюбопытствовала я.
«Сейчас увидишь…» – ответил Борис.
И когда мы оказались в своей комнате в гостинице и я сунула в руки мужа блокнот и карандаш, он открыл глаза и минут десять быстро, цепко заполнял лист штрихами. Что-то стирал, опять рисовал. Наконец показал измождённого бородатого мужчину лет тридцати с поразительно отрешённым, одухотворённым лицом.
«Цыганский Христос…» – пробормотала я.
Эту картину – холст, масло, – выполненную Борисом в голубовато-серых жемчужных тонах вечернего Альбайсина, мы назвали «Нищий в Гранаде». Она висит у нас дома лет уже двадцать, одновременно украшая обложку сборника новелл «Холодная весна в Провансе».
Как это ни удивительно, но именно в эти годы случилось и открытие Израиля – подлинное, глубинное постижение страны, приютившей нас, ставшей домом для нас и наших детей. Сначала была новизна: земли, природы, людей… Всё это я должна была освоить и принять. И отработать. И я благодарно приняла эту новизну, написав какие-то повести, множество рассказов, романы «Вот идёт Мессия!» и «Последний кабан из лесов Понтеведра». Потом и сын, и дочь отслужили в армии, а это – совсем иная причастность к духу и земле, к любви и судьбам близких.
И какой бы маленькой ни была эта страна, для меня она оказалась огромной. Она и сейчас для меня огромная. Израиль даже территориально гораздо больше, чем кажется: много гористой местности, и страна уходит в вертикаль. А в горах оно как: и на том боку селение, и на другом, а по гребню тянутся леса или виноградники. Объёмная, многосторонняя, насыщенная людьми и судьбами местность. К тому же изнутри Израиль оказался гораздо просторнее и глубже иных других стран – исторически, религиозно глубже. Оказался страной бурной и неутомимой, и я неутомимо продолжаю её осваивать.
В те же годы – видимо, время подошло – потянуло меня к семье, к тем историям, от которых в юности раздражённо и нетерпеливо отмахиваешься, а потом уже и спросить не у кого. Мне повезло: мои родители старели медленно, помнили многое, и мне посчастливилось вовремя услышать, осознать и описать истории родни – сплошь трагедии и анекдоты. Семья такая: очень цепко слились в ней два этих жанра, так и живу в невидимом сцеплении двух этих полюсов, было бы над кем смеяться и кого оплакивать.
