Кобленц находился примерно в десяти километрах от Вайнхаузена, однако дорога между ними была в ужасном состоянии. Давно не знавшая ремонта, она была сплошь усеяна выбоинами, из-за чего поездки по ней на машине превращались в медленное, томительное испытание. Для того чтобы добраться до парома, «Форду» Оффенбахера пришлось пробираться в раскачку через ухабы более получаса. Наконец, подъехав к переправе, пекарь дернул рычаг ручного тормоза и крикнул паромщику, чтобы тот пошевеливался. К счастью, в то утро ледоколы уже успели пройти по реке.

Оффенбахер загнал грузовик на паром, и через пятнадцать минут они уже поднимались по противоположному берегу на Кобленцерштрассе. Проехав мимо нескольких полуразрушенных кирпичных складов и заброшенных фабрик, Оскар свернул в сторону центральной части Кобленца. Сигналя и крича, он промчался мимо толпы попрошаек и инвалидов, ожидающих милостыни у церкви. Наконец, не обращая внимания на сердитый свист полицейского, Оффенбахер подкатил к парадному крыльцу клиники Святого Иосифа. Окликнув какого-то прохожего, Оскар с его помощью спустил Линди из кузова грузовика. Тяжело дыша, они подняли ее по ступеням и внесли в вымощенный плиткой коридор, где к ним на помощь бросились две монахини.

 

Ева ожидала, сидя вместе с Оффенбахером в холодной комнате, обстановка которой состояла из нескольких лавок и стульев. Из продуваемого сквозняками коридора то и дело доносилось быстрое шарканье подошв и скрип проезжающих каталок.

— Как думаете, Линди не слишком много потеряла крови? — спросила Ева.

— Она молодая и крепкая. Выдержит, — заверил ее Оффенбахер.

Еву беспокоило еще кое-что, но она предпочитала держать это при себе.

В этот момент открылась дверь, и в комнату в сопровождении монахини вошел доктор. Оба выглядели угрюмыми и усталыми.

— Вы — отец девушки? — спросил доктор Оскара.

— Я? — удивленно посмотрел на него Оффенбахер. — Нет, что вы! Я — просто пекарь из ее деревни.

Доктор поднял бровь.

— Понятно. А ты кто? Ее сестра? — обратился он к Еве.

— Нет. Мы подруги.

Доктор кивнул.

— Хорошо. Прежде всего скажу, что девушка чувствует себя нормально, как для подобной ситуации, и через несколько дней мы ее выпишем. У нее родилась девочка.

В этот момент в разговор вмешалась монахиня. Ее тон был резким, но не злым.

— Мать отказывается забирать девочку, поэтому мы отправим ее в наш сиротский приют в Лимбурге.

— У ребенка есть какие-нибудь… отклонения? — спросил Оффенбахер, хотя в действительности его интересовало совсем другое.

Ева затаила дыхание. Лучше бы он об этом не спрашивал.

— Она — мулатка.

Ева подавила стон. Случилось то, чего она боялась больше всего.

— Еще один рейнский мулат, — вздохнул пекарь, поворачиваясь к Еве. — Бедное дитя.

— Да, — сказал доктор. — В Рейнланде их сейчас — сотни. Французы, смеясь, называют их своим прощальным приветом.

 

— Если фрау Краузе узнает, она выгонит Линди из дома. Мы не должны никому рассказывать.

Пекарь почесал затылок.

— Ну, мне как-то неприятно врать своей жене…

— Вам будет еще неприятнее, если вы разрушите жизнь Линди!

Оскар покачал головой.

— Не знаю… Я никогда не умел хранить тайны.

— Значит, научитесь!

— Да, собственно, что тут такого! Не вижу для Линди ничего позорного. На нее же напали.

— Но она утверждала, что ее изнасиловал белый. Как вы думаете, найдется какой-нибудь парень, который захочет жениться на ней после африканца?

— Ну… Наверное, нет…

— Давайте скажем в деревне, что мы знаем только то, что родилась здоровая девочка, и Линди отдала ее на удочерение. Хорошо?

— С тоской вспоминаю те дни, когда мы все жили, не зная подобных проблем, — вздохнул Оскар. Отжав ручной тормоз, он направил грузовик к парому. — Хорошо. Скажем так.

* * *

В следующие два года время для жителей Вайнхаузена и всей Германии как будто застыло на месте. Месяцы медленно сменяли друг друга под аккомпанемент все новых всплесков насилия и роста очередей за пособием по безработице. В то время как в Соединенных Штатах во времена Великой депрессии безработица остановилась на уровне 20 процентов, в Германии к 1932 году она достигла 30 процентов, и это был еще не предел. Голод стал обычным явлением, фермы и дома в рекордных количествах переходили в собственность банков по закладным, а государственная система пенсионного обеспечения оказалась на грани банкротства. Неимоверно вырос уровень преступности, а заполненные проститутками и нищими города сотрясались от беспорядков в среде рабочих.

Но не только это пугало немцев в центральных районах, к числу которых относился и Рейнланд. Коммунистическая партия Германии на последних выборах получила значительную поддержку, и теперь имела 16 процентов голосов в Рейхстаге. Совсем недалеко, в Советском Союзе, Иосиф Сталин целенаправленно заморил голодом миллионы украинцев (газеты давали приблизительную оценку в семь миллионов погибших) и тысячи этнических немцев, которым сотни лет назад позволили поселиться вдоль Волги.

Вдобавок ко всем этим ужасам, Советский Союз и другие соседи Германии постоянно наращивали свою военную мощь. Так, одни только вооруженные силы Польши превышали по численности армию Соединенных Штатов — факт, позволяющий полякам дерзко угрожать вторжением на территорию Германии и продвигать свою антинемецкую политику. При этом по Версальскому договору Германия по-прежнему не могла иметь армию свыше 100.000 человек. Неудивительно, что немцы жили в постоянной тревоге.

Тем не менее, для жителей Вайнхаузена была и хорошая новость. Американцы выбрали своим президентом Франклина Рузвельта — сильного, поддерживаемого социалистами лидера, который для укрепления своей страны предлагал агрессивную модель системы безопасности и экономического строя. По этой причине многие начали прислушиваться к лидеру немецких социалистов: уроженцу Австрии и ветерану войны Адольфу Гитлеру. Несмотря на его неудачную попытку занять пост канцлера, Гитлер обретал все большую поддержку у народа, поскольку выступал за справедливость и порядок. Его национал-социалистическая партия получила голоса в Рейхстаге, являясь жесткой оппозицией для растущей угрозы большевизма.

Посреди этой национальной и международной драмы Ева продолжала держать в секрете маленькие тайны Вайнхаузена. Она не проронила никому ни слова о вине Бибера, хотя размышления об этом стали для нее неиссякаемым источником невысказанного гнева. Для Линди черные дни тоже остались позади, и теперь она наслаждалась застенчивым ухаживанием Гюнтера Ландеса.

* * *

Был канун Рождества 1932 года. Ева осмотрела свою комнату, пытаясь, как в детстве, ощутить атмосферу сказки. Для цветущей, почти семнадцатилетней девушки Рождество оставалось последней ниточкой, связывающей настоящее с прошлым, в котором она была юна и счастлива… Забыв на время о преследующем ее позоре, Ева, машинально перебирая пальцами подаренное дедушкой ожерелье, улыбалась нахлынувшим на нее приятным воспоминаниям детства. Рождество всегда было для нее символом надежды на лучшее.

Придвинув стул ближе к окну, Ева плотнее закуталась в старое одеяло. Луну в небе над Вайнхаузеном постепенно затягивала пелена гонимых восточным ветром облаков, разбитая годами невзгод деревня в преддверии светлого праздника замерла в торжественной тишине. Из нескольких окон, не закрытых ставнями, струился приглушенный свет электрических лампочек. Неделю назад выпал снег, и вымощенные брусчаткой улицы были укрыты белым, успевшим слежаться покрывалом. Ева с улыбкой наблюдала за тем, как от одного дома к другому быстро перебегает группа озябших христославов. Закрывались последние лавки. По склону холма по направлению к мосту спускался небольшой грузовик… Вскоре улицы совсем опустели.

Вайнхаузен ничем не отличался от тысяч других деревень, разбросанных по всей Германии. Каждая из них, уютно устроившись в своем заснеженном уголке, радовалась свету рождественских гирлянд. Впрочем, для многих немцев это Рождество получилось не таким праздничным, как предыдущее, и семья Фольк не была исключением. Мама уже предупредила, чтобы Ева на многое не рассчитывала. В стране бушевала безработица, поэтому для семьи пастора, получавшего от правительства, хотя и мизерное, но все-таки жалованье, было бы неправильно наслаждаться тем, что для большинства других оказалось не по карману.

Ева отнеслась к этому с пониманием. Для нее было достаточно уже того, что в гостиной стояла нарядно украшенная елка — пусть и не такая пышная, как обычно. Единственное ей было жаль младшего брата. Три недели назад он выставил на крыльцо свой башмак для Святого Николаса, ожидая получить что-нибудь стоящее, но на утро обнаружил только простой деревянный свисток. Впрочем, Даниэль мужественно скрыл свое разочарование за маской деланной благодарности, а наедине с Евой предположил, что Святого Николаса, пока он нес подарок, по дороге ограбили «красные».

Поерзав на стуле, Ева плотнее закуталась в одеяло. Она с улыбкой посмотрела на деревянных гномов, выставленных соседом в церковном саду, представив себе, как они оживают и радостно танцуют на улицах вместе с веселыми эльфами. Ева медленно втянула носом воздух. Из кухни долетал умиротворяющий аромат рождественского кекса и свежеиспеченных пряников.

Прижавшись лбом к оконному стеклу, Ева наблюдала за первыми снежинками приближающейся бури. Как бы ей хотелось навсегда спрятаться за этой белой пеленой от жестокого окружающего мира! Скосив глаза, она посмотрела на ряд средневековых деревянных домов на дальнем конце улицы, которые были украшены сосновыми ветвями, срезанными в лесу на северном склоне холма. «Интересно, сколько праздников Рождества они повидали на своем веку?» — подумала Ева.

Очевидно, под влиянием запаха выпечки, света уличных гирлянд, величественной красоты украшенной по случаю праздника церкви и кружения снежинок за окном, Ева снова почувствовала себя в безопасности. Этого ей так не хватало. Внизу заиграл граммофон. Звуки рождественских песен наполняли дом небесным покоем. Все так же теребя бабушкино ожерелье, Ева посмотрела на гравюру с изображением Доброго Пастыря. Сегодня Он казался ей особенно близким.

Ева глубоко вздохнула. Ей так не хотелось расставаться с этим теплым чувством надежды.

 

Без десяти шесть преподобный Фольк, как всегда бывало накануне Рождества, отправился в церковь ударить в колокол, призывая Вайнхаузен на праздничное богослужение. Он молился, чтобы слова Евангелия, которые он собирался сказать в вечерней проповеди, хотя бы немного разожгли радостный огонь торжества в сердцах его исстрадавшихся прихожан.

Вдруг, в спину пастора ударили три снежки. Не ожидая такого подвоха, он резко обернулся и, поскользнувшись на ледяной корке, завалился на церковную ограду.

— Шнайдеры! — крикнул пастор. — Когда вы уже повзрослеете?

Поднявшись, он стряхнул с пальто снег и, надев свалившуюся при падении шляпу, поспешил ретироваться в здание церкви. Оказавшись в зале, пастор зажег один ряд лампочек и, выйдя в боковую пристройку, поднялся по холодной винтовой лестнице к основанию колокольни. Взглянув на свои часы, Пауль остановился в ожидании. В прошлом году он позвонил на две минуты раньше, за что потом получил серьезную взбучку от фрау Викер и швей из ее клуба. На этот раз пастор был твердо намерен избежать подобных неурядиц.

Ровно в шесть часов он, крепко схватившись за толстую веревку, с силой потянул ее вниз. Колокол над его головой, плавно качнувшись, ответил глубоким, раскатистым звоном, наполнившим деревню ощущением небес. Пауль, закрыв глаза, улыбнулся. Он представил, как женщины Вайнхаузена по давней традиции в ответ на его сигнал зазвонили маленькими колокольчиками, и их нарядные дети выбежали из своих спален в гостиную, где стояла сияющая огнями елка и подарки.

С чувством выполненного долга преподобный Фольк вышел из церкви и, присев, сделал вид, что зашнуровывает ботинок, а сам тем временем быстро слепил три снежки. Поднявшись, он насунул шляпу на глаза и направился к двери своего дома. Из тени с новой порцией снежков высунулись юные Шнайдеры, но пастор успел сделать опережающий залп.

— Ага! — торжествующе крикнул он вслед убегающим сорванцам. — На этот раз я подготовился!

Смеясь, он зашел в дом и принялся отряхивать с пальто снег.

— Мог бы отряхнуться и на крыльце! — буркнула заплетающимся языком фрау Фольк. — Мне уже надоело убирать в прихожей.

Она опять была изрядно пьяна. Не обращая внимания на состояние жены, Пауль схватил ее за руку.

— Счастливого Рождества! — сказал он, привлекая Герду к себе. Она покорно подставила губы для поцелуя.

Напевая себе под нос рождественский гимн, пастор повесил пальто в шкаф и подошел к граммофону. Этот граммофон с дубовым рупором им несколько лет назад подарил Руди после того, как семейное пианино окончательно пришло в негодность. Пауль поставил пластинку на обтянутый войлоком диск. Все так же напевая, он несколько раз прокрутил ручку граммофона и подвел иглу к краю вращающейся пластинки.

— Ну как, Герда, ты готова?

Фрау Фольк, кивнув головой, потянулась за стоящим на столе крошечным серебряным колокольчиком.

— Дети! — громко позвала она, звеня колокольчиком.

Ева и Даниэль, сбежав вниз со второго этажа, ворвались в гостиную и, радостно хлопая в ладоши, остановились пепел сияющей огнями елкой. Ее ветви были украшены старыми разноцветными шарами, серебристыми блестками, вырезанными из фольги фигурками, яркими лентами и бумажной гирляндой. Довершали картину десять крошечных белых свечей весело мерцающих в специально затемненной комнате.

Пауль осторожно опустил иглу звукоснимателя на пластинку.

— А теперь давайте все возьмемся за руки и споем.

Ева сияла, как свечи на еловых ветвях. Ей было так спокойно и хорошо! Весь суровый мир был где-то далеко за стенами дома.

Спев еще одну песню, отец включил свет и взял со стола семейную Библию в кожаном переплете. Этой фамильной реликвии было более двухсот лет, и ее использовали только два раза в год: на Рождество и на Пасху. Надев свои очки в тонкой оправе, Пауль прокашлялся.

— Дорогие мои, да благословит вас всех Бог! Для того чтобы мы не забывали об истинном смысле этого торжества, я прочитаю из второй главы Евангелия от Луки.

Осторожно перевернув высохшие, пожелтевшие страницы, Пауль начал читать историю о рождении Христа: «В те дни вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей земле…»

Дойдя до конца истории, он поставил пластинку с записью песни «Babes in Toyland» Виктора Герберта, раскурил трубку и достал из-под кресла красиво упакованный подарок.

— Это тебе, Герда, — сказал Пауль, с улыбкой предвкушая реакцию жены.

Для того чтобы получить дополнительные деньги на подарок, ему пришлось продать несколько книг из своей библиотеки одному из пасторов в Кобленце.

Глядя на красивую упаковочную бумагу, в которую была завернута коробка, Герда унеслась мыслями в далекое, навсегда потерянное прошлое. Родившись в семье немецких аристократов, она росла в роскоши в Данциге — в городе, который теперь бедствовал. Когда Герда познакомилась с Паулем Фольком, она была певицей в респектабельном кабаре в Берлине. Тогда она и представить себе не могла, что окажется в маленькой деревне наподобие Вайнхаузена в роли жены бедного пастора.

— Ну, давай, мам, открывай, — сказал, нетерпеливо пританцовывая, Даниэль. Его глаза были устремлены на другие подарки под елкой.

Герда принялась медленно разворачивать упаковку. Увидев, с каким безразличием она это делает, Ева бросила встревоженный взгляд на неприятно удивленного отца.

— Думаю, это шляпка. — Отбросив в сторону оберточную бумагу, Герда с равнодушным видом заглянула под крышку коробки. — Да, как я и думала. — Она извлекла из коробки светло-коричневую фетровую шляпку без полей, на которой с одной стороны было прикреплено ярко-зеленое перо. — Ну и куда, по-твоему, я буду ее надевать?

— Я… Я купил ее в Кобленце. Такие шляпки сейчас в моде, и я подумал, что ты могла бы надевать ее в церковь. Смотри, — Пауль указал пальцем на вышитые узоры. — Этот стиль называется «ар-деко»…

— Я знаю, что такое «ар-деко», — оборвала мужа Герда, небрежно вертя в руках шляпку. — И кто тебе сказал, что это сейчас модно?

— Продавщица в Кобленце.

— Мам, ты примерь ее, — вмешалась в разговор Ева. — Думаю, она тебе будет очень к лицу.

— Что толку выглядеть красиво в старомодной шляпке в этой деревне? — презрительно пробормотала Герда. — Ну, если вы так хотите… — Она ловко натянула шляпку на голову. Сразу было видно, что она в точности знает, как правильно носить такой фасон.

— Она тебе очень идет, дорогая, — одобрительно сказал Пауль.

— Она такая старомодная, — проворчала Герда. — Готова поспорить: эта продавщица была еврейкой и просто всучила тебе то, что уже никто не хотел покупать. — Она небрежно сдернула шляпку с головы.

Изо всех сил стараясь не выказывать своего разочарования, Пауль наклонился под елку за следующим подарком.

— Это тебе от нас с мамой, — сказал он, вручая Еве маленькую коробку.

— Ой, спасибо, — поблагодарила Ева и, поцеловав родителей, принялась распаковывать свой подарок.

— Ух ты! Теперь у меня есть собственный рождественский колокольчик! — радостно сказала она. — Вот спасибо! Однажды я буду созывать им своих детей.

Даниэлю досталась коричневая коробка, которая оказалась слишком большой для оберточной бумаги. Сверкая глазами, парнишка открыл крышку и, радостно воскликнув, поднял над головой металлическую модель самолета. Держа подарок на вытянутой руке, он начал бегать по комнате, изображая гул двигателей.

Ева посмотрела на мать, ожидая от нее подарка для отца. Хотя за последние годы отношения между ними сильно охладели, хотелось верить, что Герда хотя бы на Рождество не станет обижать мужа. Однако фрау Фольк не двинулась с места. Ева, вздохнув, кивнула Даниэлю, который, тотчас отложив в сторону самолет, полез в карманы за подарками.

— Это — папе, а это — маме, — радостно сказал шестилетний мальчуган, вручая Паулю собственноручно сделанную рогатку, а Герде — деревянную ложку. Оба подарка были выстроганы немного грубовато, но Даниэль явно старался.

— Ах, мальчик мой, спасибо, — сказал Пауль, обнимая сына. — Теперь мне будет чем разгонять голубей в колокольне.

Герда, взглянув на ложку, улыбнулась. Она любила своего сына, и, если верить деревенским сплетням, — гораздо больше, чем Еву.

— Иди ко мне, мой миленький. Дай мама обнимет тебя, — заключив светловолосого малыша в объятия, Герда поцеловала его.

Потянувшись за диван, Ева достала оттуда два припрятанных апельсина.

— С Рождеством! — и она, сияя, вручила родителям по апельсину.

— Но откуда?…

— Я купила их в бакалейной лавке.

— И где ты взяла деньги? — Герда с подозрением посмотрела на дочь.

— Секрет, — попыталась отшутиться Ева. На нее сразу же нахлынули неприятные воспоминания, но на этот раз она действительно продала свою куклу.

— Секрет?! — взорвалась Герда. — Я уже по горло сыта твоими секретами! — женщина, пошатываясь, подошла к Еве. — С тех пор как те африканцы добрались до тебя, ты ведешь себя как эгоистичная мерзавка! Целый год мы для тебя — как пустое место, а потом на Рождество ты начинаешь корчить из себя безупречную принцессу из сказочного королевства…

— Герда, прекрати, — попытался остановить жену Пауль.

— Заткнись! — рявкнула на него Герда. — Ты что не видишь, что она обращается с тобой как с грязью! — Она неуклюже плюхнулась в кресло.

Даниэль заплакал.

Ева была потрясена. Когда мать набросилась на нее, она, расправив плечи, с непроницаемым лицом приняла этот шквал ненависти, и с каждым последующим жалящим словом только крепче сжимала зубы. Ева трижды посмотрела на отца, и каждый раз он отводил глаза. Ее надежды на радостное Рождество были задуты, подобно пламени догорающей свечи. Но это еще было полбеды. Ева только что потеряла гораздо больше, чем Рождество.

Герда все не унималась. Пауль, ничего не предпринимая, сидел, потупившись, в пол. С Евы было довольно.

Ничего не говоря, она встала и, наклонившись, чтобы поцеловать подошедшего к ней перепуганного братика, еще раз взглянула на своего несчастного отца. На этот раз в его взгляде читалась скорбь и мольба, но Еву это ничуть не тронуло. Поставив свой колокольчик на стол, она расстегнула на шее застежку бабушкиного ожерелья.

Задержав на мгновение цепочку на открытой ладони, Ева посмотрела на крест, который ей так хотелось любить. Ощущение теплого золота в руке напомнило девочке тот вечер, когда дедушка подарил ей это ожерелье. Но теперь все это потеряло для нее всякий смысл и значение. Как и отец с его церковью.

Ева крепко сжала ожерелье в ладони. Нет, все-таки она оставит его себе в память о бабушке. А что же взять в память о родителях?

Не глядя на Пауля и Герду, как будто их вообще не было в комнате, Ева равнодушно обвела взглядом обстановку. Ничто не вызывало в ее душе даже намека на теплое чувство или привязанность. Эти стены больше не были ее домом. Спрятав ожерелье в карман, Ева спокойно вышла в прихожую, достала из шкафа свое пальто и сунула руки в рукава. Пальто почему-то казалось необычно тяжелым.

Затем, не говоря ни слова, раздавленная девушка, громко хлопнув за собой дверью, выбежала в заснеженную ночь.