Книга: Обольщение Евы Фольк
Назад: Глава 21
Дальше: Глава 23

Глава 22

«Женщины, матери, будьте настоящими христианками!

Защищайте христианство и свои семьи, воспитывайте своих детей в любви к Спасителю!»

Литти Отто,

Национал-социалистическая лига женщин

Ева уже не могла дождаться окончания богослужения, но ее отец словно прирос к кафедре. За последний год людей в общине заметно поубавилось. Чем выше были материальные достижения страны, тем меньше немцы проявляли интерес к Богу. Несколько лет назад, когда Гитлер возродил надежду сломленного народа, на церковных скамьях не было свободных мест, но теперь, получив желаемое, люди, похоже, больше не нуждались в надежде.

Ерзая на своем месте, Ева уже начала нетерпеливо постукивать ногами по полу, хотя и чувствовала себя немного виноватой за такое поведение. Богослужение затянулось из-за особых молитв о двух скорбящих семьях, которых в течение недели навестили представители партии с официальными уведомлениями из Вермахта. Ева искоса взглянула на чету Хербстов. Они сидели с каменными лицами. Их сын погиб неделю назад, попав в засаду под Варшавой. У Евы к горлу подступил ком. Она перевела взгляд на Дормайера, сапожника. Его единственный сын сгорел в самолете в небе над Лондоном.

Ева видела, что Вольф тоже нетерпеливо ерзает. К своему стыду, она в глубине души не раз мечтала увидеть на своем столе телеграмму, в которой было бы большими черными буквами напечатано: «Ефрейтор Вольф Кайзер, Вайнхаузен, погиб смертью храбрых…»

Наконец, органистка нажала на педали, и собрание встало, чтобы спеть завершающий гимн «Христос, наш Господь, к Иордану пришел». После последних слов пасторского благословения Ева поспешила вместе с Вольфом на улицу, где они остановились в ожидании родителей. Им предстояла совместная поездка на поезде в Хадамар.

Проходя мимо Вольфа, все восхищались его медалями.

— Тебе очень идет униформа, — сказала Герда.

— Спасибо, — ответил Вольф. Его пальцы сразу же потянулись к черному Железному кресту, прикрепленному ко второй пуговице кителя. Ева подумала, что Вольф играется со своей медалью, как католики с четками. — Вы сегодня тоже отлично выглядите, фрау Фольк.

Герда разгладила складки на своем новом платье из Парижа. Мужу она сказала, что этот шелковый наряд в горошек — подарок партийного гаулейтера из Гамбурга, но он прекрасно понимал, что это неправда.

— Ну что, мы готовы?

Сердце Евы рвалось в Хадамар. Ей не терпелось поскорее обнять своего ребенка. Она была уверена, что Германа выпишут. Вольф согласился поехать с ними, сказав, что «осознал свой родительский долг». Однако Ева заплатила за его помощь большую цену. Когда в первый вечер после возвращения Вольфа его руки добрались до нее, она уступила только ради Германа. Ева знала, что сделает это еще раз, даже если после этого ей опять придется рвать на улице под покровом ночи. В такие моменты, ей хотелось повеситься на длинной веревке, крепко привязанной к серпу луны. Только мысли о возвращении домой Германа удерживали Еву от того, чтобы броситься в Мозель.

Впрочем, через несколько дней после приезда Вольфа она с удивлением обнаружила, что он необычайно добр с ней. Он был терпелив, снисходителен и даже нежен. Вольф попросил Клемпнера дать Еве отгул, чтобы вместе с ней прокатиться по полям на мотоцикле и погулять по зеленым берегам Мозеля. Он нарвал для нее букет цветов и купил новое платье в Кобленце. Вольф даже вернул Еве брошь, купленную во время их свадебного путешествия. Но что было еще важнее, он признал, что ему необходимо измениться. Вольф терпеливо выслушал длинный список нанесенных Еве обид и сказал, что ему нет прощения. По его словам, он на войне многое понял.

Неудивительно, что вскоре прикосновения Вольфа уже перестали казаться Еве настолько оскверняющими и презренными. Она пришла к выводу, что ее муж — совсем не дьявол, а, скорее, — просто демон или даже — неуравновешенный ангел. Объятия Вольфа перестали вызывать у нее холодные мурашки и тошноту. Ева опять смогла поверить в него.

Тем не менее, она по-прежнему не могла простить. Казалось, Вольф раскаивался в том, что он сделал с Германом, но Ева не была уверена, что сможет забыть об этом, даже если бы Бог дал ей благодать и силу к прощению.

Многие ответы на свои вопросы она обрела во время субботней прогулки по ее любимым развалинам Нидербергского замка. Введя Еву через узкую дверь в башню крепости, Вольф шепнул ей на ухо, что все это время мысли о ней были его неизменными спутниками и единственным утешением в, трудные моменты. «Ты — прекрасная принцесса моего сердца, а я — просто дурак», — сказал он со слезами раскаяния на глазах. В тот момент Ева впервые за долгое время нежно прикоснулась к его руке.

Позже, когда они медленно шли по улицам Коберна, Ева внимательно слушала исповедь Вольфа о том, как он страдал, забрав у нее Германа. Причинить такую боль любимому человеку было с его стороны настоящим преступлением. Вольф рассказал, что картина душераздирающих рыданий Евы снова и снова всплывала перед его глазами даже в Польше, когда над головой визжали снаряды. Эти звуки, исходящие из разбитого сердца его дорогой Евы, преследовали его сильнее криков товарища, раненого под Маастрихтом. Потом Вольф добавил, что действительно верил, что его поступок послужит ребенку на благо. Ева хотела возразить, но он попросил выслушать его. Тогда она, взяв Вольфа под руку, опустила голову ему на плечо, позволяя ему высказаться.

— Я должен был прибегнуть к обману, потому что знал, насколько сильна твоя материнская любовь, — сказал он. — Я искренне верил, что Хадамар для Германа — самое надежное место.

Позже, вечером, когда они сидели на берегу Мозеля, Вольф говорил о том, что не хотел быть жестоким, но жизнь иногда требует жестких мер. После этого он осторожно спросил у Евы, рада ли она, что у нее есть муж, которому по силам сделать то, что не могут другие.

Все это имело для Евы большое значение. С каждым объяснением, извинением и подарком она больше и больше утверждалась в том, что вела себя неразумно. Ева пришла к выводу, что ее ожидания по отношению к Вольфу всегда были нереалистичными, если не сказать несправедливыми. Она отчаянно нуждалась в том, чтобы кто-то защищал ее и помогал ей почувствовать себя целостной, но, наверное, для Вольфа эта задача была слишком сложной.

Чем больше Ева слушала, тем больше убеждалась, что она — эгоистка. Как и все остальные, она ожидала, что Вольф будет выигрывать каждую гонку, продвигаться по партийной лестнице, работать сверхурочно и делать карьеру, но при всем этом — уделять всяческое внимание ее нуждам. Когда же Вольф был призван исполнить свой долг перед родиной, Ева морально не поддержала его. Неудивительно, что он злился.

 

Вольф улыбнулся.

— Мы поедем не на поезде, а на машине Оффенбахера.

— Что?

Вольф засмеялся.

— Оскар сам предложил мне перед богослужением. Он говорит, что хочет хоть как-то нам помочь.

— Да, это, конечно, очень весомая помощь, — сказал только что подошедший Пауль.

В этот момент из-за угла выехал новенький «Мерседес 170V», за рулем которого сидел улыбающийся во весь рот Оскар. Посигналив, он остановился возле церкви и вышел из машины, щеголяя своим новомодным костюмом. Всенародное процветание не обошло стороной и Вайнхаузен. Так, Оффенбахер открыл еще одну пекарню в Кобленце, и теперь правительство закупало у него хлеб для столовых, в которых могли бесплатно питаться немногие оставшиеся бедняки. Оскар также поставлял хлеб в Вермахт и уже договорился о подписании контракта с руководством СС и «Ваффен-СС».

Весело всех поприветствовав, Оффенбахер рассказал короткий анекдот и отдал Вольфу ключи от своего сверкающего на солнце «Мерседеса», просторный салон которого был отделан деревянными панелями.

— Можешь не беспокоиться о крутых поворотах, — сказал Оскар. — Эта малышка цепляется за дорогу, как сырое тесто за скалку.

 

Двухчасовая поездка до Хадамара прошла без каких-либо происшествий. Новые шоссе были ровными, как стекло, а теплое сентябрьское солнце навевало отличное настроение. Проехав по каменному мосту, переброшенному через тихий поток Эльбах, Вольф остановил машину на обочине.

Герда и Ева, быстро расстелив на берегу речушки одеяло, выложили из сумки импровизированный обед; ржаной хлеб, колбасу, сыр и маринованные овощи. Ева, конечно же, нервничала, Она предпочитала остаться без обеда, лишь бы поскорее добраться до сына. Быстро проглотив бутерброд с колбасой, Ева начала поторапливать Вольфа, но тут заметила, что он вдруг помрачнел.

— Что с тобой? — спросила она.

— Да просто подумал, как мало мне осталось быть дома. Всего лишь до вторника.

— Хорошо хоть британцы пока к нам не суются. Вы же дислоцируетесь где-то возле побережья?

— Да, в Нормандии. Там с океана всегда дует прохладный ветер, и растут хорошие виноградники. Большинство офицеров только тем и занимаются, что сидят на берегу, наблюдают за чайками или ловят рыбу с причалов.

— Тебе следовало бы радоваться. Не всем так везет.

Вольф как-то странно посмотрел на Еву.

— Везет? Ты считаешь меня везучим? Извини, Ева, но я скажу, что мне повезло, только тогда, когда ты родишь мне шестерых здоровых сыновей. Что за везение в том, что я прохлаждаюсь во Франции? Вот скоро мы пойдем на восток и построим новую германскую империю, но это не будет везением. Это будет жертва, кровь и честь. Забудь о везении, Ева. Оно — для ирландцев. Ты хочешь, чтобы Германия была похожа на Ирландию?

Вольф громко засмеялся. Еве стало как-то не по себе. Вольф почти всю дорогу разглагольствовал о каких-то идеях, которые, на ее взгляд, граничили с безумием. Он с запалом говорил о великолепных городах новой Германии, храмах в честь нордического господства и тысячелетии арийского порядка. Вольф утверждал, что станет правителем какой-нибудь провинции в побежденной России, а Ева родит ему воинов, которых он сможет повести в битву.

Конечно, Еве нравились мечтатели, и Вольф всегда относился к их категории, хотя совсем не так, как Андреас. Его фантазии были тяжеловесными и основательными, масштабными и всеобъемлющими. Подобно многим партийным фанатикам, его амбициям недоставало утонченности, а также инакомыслия. Со временем Ева поняла, что мечты Вольфа вовсе не были мечтами, и даже — фантазиями. Это были невероятные заблуждения.

В то же время мечты Андреаса всегда привлекали. Еве вспомнилось, как он говорил о туманных лесах, наполненных пением птиц и счастливыми лесниками. Мечты Андреаса были утонченными и сосредоточенными на определенной цели, они пробуждали в воображении образы и ощущения. И даже если эти мечты иногда становились преувеличенными, они никогда не переступали грань здравомыслия.

«Интересно, где сейчас Андреас? — подумала Ева. — Нашел ли он свой центр жизни?»

— Тебя что-то не устраивает? — спросил Вольф.

— Нет, все устраивает, — быстро ответила Ева, встрепенувшись.

— Я же вижу, что ты не одобрила то, что я сказал. Тебе не нравится такое будущее?

— Нет, нравится, но я… Просто я подумала, что ты сегодня какой-то… необычный.

— И в чем же это проявляется? — прищурился на Еву Вольф.

— Я не могу точно сказать…

— Ева, мы уже собираемся, — прервал ее отец, который уже начал складывать в сумку посуду.

— Да, папа, конечно. — Ева потупилась. — Вольф, прости. У меня не было никакой задней мысли.

Вольф, смягчившись, рассмеялся.

— Я вижу, тебе нужно больше отдыхать, Ева. Ты слишком напряженная. Ну ладно, поехали.

Когда Вольф припарковал машину возле больницы Хадамара, Ева заметила два автобуса с затемненными окнами и несколько солдат СС. Это заинтересовало ее. Зачем затемнены окна? И почему здесь СС? Да еще и в воскресенье? Еве сразу же вспомнилось, как один из ее бывших коллег рассказывал об «устранении» умственно отсталых и неизлечимо больных. Ее сердце сжалось от страха. «Но Клемпнер сказал, что это неправда», — успокаивала она себя, на ватных ногах подходя к крыльцу.

Пройдя вестибюль, семейство свернуло в коридор, ведущий к кабинету главврача. Сердце Евы выскакивало из груди. Как оказалось, в больнице сменилось руководство. Теперь табличка на дверях гласила: «Доктор Хорст Шредер». Когда семейство вошло в кабинет, новый главврач сидел за своим столом, беседуя с мужчиной в униформе Гестапо. Увидев посетителей, они оба встали.

— Хайль Гитлер!

Пока Шредер представлялся Фолькам и Кайзерам, агент Гестапо отошел в сторону. Доктор, вызвав секретаршу, попросил ее принести кофе и торт.

— Что ж, я с радостью помогу солдату даже в свой выходной, — улыбнулся Шредер. — Итак, как я понимаю, вы приехали уладить неразбериху с ребенком, который в данный момент значится у нас как Пауль Бауэр?

— Да, господин доктор, — ответил Вольф. — Я все объясню…

Закончив свой рассказ, он положил на стол Шредера официальное заявление. Прочитав его, доктор как-то странно посмотрел на молодого солдата. Еве этот взгляд не понравился. Она запаниковала.

— Доктор, прошу вас, — Ева встала. — Могу я увидеть моего сына?

Шредер передал заявление Вольфа гестаповцу.

— Уважаемая фрау Кайзер, — спокойно сказал он, — в августе этого года Министерство внутренних дел потребовало, чтобы акушерки и врачи заполняли надлежащие формы на всех дефектных детей, рожденных с 1936-го.

— И что? — спросила Ева, настороженная таким вступлением.

Сняв очки, Шредер начал протирать их носовым платком.

— Фрау Кайзер, поймите: мы вам не враги, — надев очки, он разлил по красивым фарфоровым чашкам кофе. — Я бы сказал: совсем наоборот. — Взяв со стола колокольчик, Шредер позвонил, и в кабинет вошла дежурная медсестра. — Будьте добры, принесите ребенка фрау Кайзер. В карточке он записан как Пауль Бауэр.

От радости Ева едва не лишилась чувств. Отец обнял ее за плечи.

— Ох, папа, — прошептала Ева. — Я уже подумала, что Германа увезли.

— Итак, фрау Кайзер, как я уже сказал: мы вам не враги, — продолжил Шредер, нарезая посыпанный сахарной глазурью слоеный торт. — Прошу вас, угощайтесь. — Он раздал всем по тарелке и серебряной вилке. — Для нас — честь послужить такому храброму солдату, как ваш муж, и такому верному члену партии, как вы. И с не меньшей радостью мы готовы помочь господину пастору и фрау Фольк, которая, насколько мне известно, вхожа в высокопоставленные круги и принимает активное участие в работе Национал-социалистической лиги женщин.

— Да, господин доктор, — с гордостью сказала Герда. — И еще я служу Фюреру в организации «Труд немецких женщин» и нескольких протестантских организациях, работающих с женщинами.

Герда сложила руки так, как будто ожидала от Шредера шквал комплиментов, но ей пришлось довольствоваться лишь вежливой улыбкой.

— Конечно. Какая удивительная семья! Настоящая немецкая семья! — сказал с улыбкой Шредер, опершись руками о стол. — Поверьте, мы все желаем ребенку самого лучшего. — Он прикурил сигарету. — Ефрейтор Кайзер, я уверен, что на полях сражения вы повидали немало ужасов, но вряд ли вы представляете, сколько страданий в этой больнице. — Шредер сделал затяжку, глядя перед собой в одну точку. Отхлебнув кофе, он отковырнул вилкой кусок торта. — Медсестры говорят, что вашему сыну здесь хорошо. О нем надлежащим образом заботятся. Не каждому так везет. — Шредер повернулся к пастору. — Я рад, что вы приехали. — Он наколол на вилку очередной кусок торта. — Вы можете объяснить, почему церковь до сих пор позволяет людям науки делать из себя богов? — Боюсь, я вас не понимаю, господин доктор, — сказал озадаченный Пауль.

— Хорошо, я поясню. Знаете, я мог бы показать вам ужасных, изуродованных, исстрадавшихся обитателей этой больницы. Они обречены на многие годы мучений, потому что мы, медики, изобрели средства для продления их жизни. Но это же противоестественно! Видели бы вы их глаза, господин пастор. Измученные, не имеющие надежды освободиться от своих исковерканных оболочек. А мы, маленькие боги, стоим на пути природы. — Шредер взял очередной кусок торта. — Прискорбно, не так ли?

«К чему он клонит?» — с тревогой подумала Ева.

— Я слышал немало разговоров о том, что некоторых не стоит оставлять в живых, но здесь — совсем другой случай. Совсем другой, — Шредер наклонился над столом. — Эти люди — человеческие существа, обладающие душой. Я думаю, этих несчастных стоит оставлять в живых хотя бы из милости.

— Ну, до меня доходили слухи о фанатиках… — начал Пауль, но, увидев, что агент Гестапо достал из кармана блокнот, осекся. — Впрочем, зачем говорить о слухах. Они обычно лгут.

— И о чем же конкретно лгут эти слухи? — спросил со швабским акцентом гестаповец, пристально глядя на Пауля.

— Да ерунда. Не стоит даже и говорить, — быстро ответил последний. Его лоб начал покрываться испариной. — Позвольте, господин доктор, я прямо отвечу на ваш вопрос. Я бы сказал… Хм… Я рад тому, что, невзирая на все достижения науки, мы можем полагаться на всевышнего Бога.

«Неужели?» — разочарованно подумала Ева. Это был вообще не ответ, а попытка увильнуть. К сожалению, ее отец оказался совершенно неготовым к такого рода дискуссиям. Но кто раньше задавал ему подобные вопросы? Ева сочувственно положила руку на ладонь отца.

В этот момент в кабинет с ребенком на руках вошла медсестра. Ева, вскочив с места, подбежала к ней, чтобы взять сына.

— О, мой дорогой Герман! — Она отвела с его лица угол одеяльца. — Что с ним? — Обеспокоенная Ева, сев на стул, показала сына отцу, матери и Вольфу. За последнюю неделю Герман заметно похудел, а его кожа приобрела нездоровый желтоватый оттенок.

— Фрау Кайзер, я же предупреждала, что вам не следует питать больших надежд, — холодно сказала медсестра. — Скажите спасибо, что ваш. муж привез ребенка именно к нам, иначе он бы уже давно умер.

— Но что с ним?

Шредер, который в этот момент о чем-то тихо переговаривался с гестаповцем, повернулся к Еве.

— Видите ли, печальная правда заключается в том, что у вашего Германа серьезное заболевание.

— О нет! — воскликнула Ева. — Боже, нет! — На щечки ребенка упали ее слезы. — Он же прожил больше года. Мне говорили, что самый опасный период — позади.

— Бывает и так, но сейчас Герман — в очень тяжелом состоянии.

— Тогда я сегодня же заберу его домой. Доктор Кребель присмотрит за ним, — решительно заявила Ева, крепко прижимая к себе Германа.

Шредер поднял вверх руку.

— Во-первых, я рад сообщить вам, что мы внесли коррективы в свои журналы, и теперь этот ребенок официально значится под именем Герман Фольк Кайзер.

Вольф выслушал эту новость безучастно. Если бы Андреас и Бибер не нашли этого маленького уродца, то он с удовольствием забыл бы о его существовании.

— Спасибо, господин доктор, — сказал Вольф, натянуто улыбнувшись. Он обнял Еву. — Мы очень признательны за ваше понимание.

Ева, сделав глубокий вдох, кивнула.

— Да, простите. Конечно, мы благодарны вам за все, что вы сделали.

Шредер внимательно посмотрел на Вольфа.

— Ефрейтор, надеюсь, вы понимаете, что ваше заявление — достаточное основание для того, чтобы выдвинуть против вас обвинение.

Вольф едва не выронил свою тарелку с тортом. Ему такое и в голову не приходило. В комнате воцарилась гробовая тишина. Шредер побарабанил кончиками пальцев по столу.

— Оберштурмфюрер Шнитцлер рассказал мне, что до войны вы были одним из руководителей «Гитлерюгенд», а недавно вас представили к награде за выдающийся героизм.

— Так точно, господин доктор, — сказал Вольф, инстинктивно потянувшись рукой к своей медали.

— Я сказал ему, что готов не давать ход этому делу, но окончательное решение — за ним.

Глаза всех устремились на гестаповца, который, взяв со стола какую-то коричневую папку, остановился между Шредером и ошарашенным семейством. Он сурово посмотрел на Вольфа.

— Как вы знаете, по закону ваш врач должен был надлежащим образом заполнить форму о рождении этого ребенка Наше управление связалось с архивом, чтобы выяснить, есть ли у них дело на Пауля Бауэра или Германа Кайзера. Ни одного ребенка с такими именами зарегистрировано не было.

— И что? — Ева подалась вперед.

— А то, что, допросив доктора Кребеля, мы пришли к выводу, что он просто не подал необходимые документы.

Беспокоясь за своего друга, Пауль попытался встать на его защиту.

— Я уверен, что это получилось совершенно непреднамеренно. Всех молодых врачей в нашей долине призвали в Вермахт, и Кребелю приходится обслуживать сразу три деревни. Вполне объяснимо, что при таком объеме бумажной работы, он мог забыть составить документы на Германа. Я допускаю, что он даже и не знал о законе, о котором вы говорите.

Шнитцлер фыркнул.

— Он знал достаточно для того, чтобы подать документы на ребенка, родившегося слепым и глухим в Виннингене через два дня после Германа.

Пауль не нашелся, что ответить. Агент повернулся к Вольфу с Евой.

— Таким образом, ваш врач виновен в преднамеренном отказе выполнить распоряжение Рейха, что наталкивает на мысль о вашем сговоре с ним.

— Сговоре? Что за нелепость! — Ева повернулась к отцу. — Не знаю даже, что и сказать.

Шнитцлер посмотрел на доктора Шредера.

— Я оказался в затруднительном положении. Мы имеем дело с семьей, которая, как я понимаю, предана Фюреру. — Он повернулся к Паулю. — Вы же преданы Фюреру?

Пауль почувствовал, как силы покидают его. Он молча кивнул.

— А вы уверены? — настаивал Шнитцлер.

— Конечно. Я принял присягу, — это было сказано таким тоном, как будто Пауль не защищался, а исповедовался в грехе.

Шнитцлер достал еще один блокнот.

— По словам одного из ваших прихожан, во время проповеди вы жаловались на «обожествление Фюрера». Вы признаёте это?

Пауль не был удивлен услышанным. Донос со стороны прихожанина? В этом не было ничего удивительного. Раскольникам в общине всегда доставляло удовольствие, когда пастор оказывался в затруднительном положении. Если им нравилось видеть его смущение, даже когда он опаздывал на собрание, то что уж говорить о проблемах с Гестапо.

— А разве Фюрер когда-либо называл себя богом? — смело вмешалась в разговор Ева.

Шнитцлер проигнорировал ее вопрос.

— Я жду, господин пастор.

— Я не понимаю, каким образом…

— Вы это говорили или не говорили? Отвечайте прямо на поставленный вопрос. Напоминаю, что вы присягнули на верность Фюреру.

— Я ответил бы вам даже и без присяги. Да, говорил. А если бы и не говорил, то обязательно сказал бы и повторил бы еще раз, если бы Фюрер когда-либо начал претендовать на роль Бога, — вызывающе сказал Пауль, наслаждаясь собственной смелостью.

Шнитцлер, кивнув, сделал пометку в блокноте.

— Понятно, — беспристрастно бросил он. — Значит, не такая уж и идеальная немецкая семья. — Гестаповец посмотрел на Германа. — Совсем не идеальная. — О чем-то пошушукавшись со Шредером, Шнитцлер опять повернулся к семейству. — Мы ожидаем сотрудничества, — сказал он.

Фольки и Кайзеры молча ожидали продолжения, не понимая, о чем идет речь.

— Сотрудничество — это фундамент национал-социализма, — продолжил агент. — Общество, в котором все помогают друг другу. Я прав?

Все четверо посетителей кивнули головами. Шнитцлер пристально обвел их глазами.

— Хорошо, — он остановился напротив Вольфа. — Государство не будет предъявлять вам обвинения в мошенничестве. Не хватало еще, чтобы мы арестовывали удостоенных наград ветеранов.

Вольф перевел дух. Тем временем, Шнитцлер повернулся к Паулю.

— А вот вами я разочарован, — холодно сказал он. — Вам государство платит за то, чтобы вы направляли людей на истинный путь, а не подрывали их веру. Вы понимаете, что я имею в виду?

У Пауля по спине пробежал холодок.

— Очень хорошо понимаю, — от его смелости не осталось и следа.

Шнитцлер посмотрел на Герду. На его прежде непроницаемом лице появилась тень улыбки.

— Вы, фрау Фольк, хорошо известны именно своим сотрудничеством. Пожалуйста, займитесь воспитанием своего мужа. — Сложив руки на груди, гестаповец сел на угол стола. — Кстати, у вас красивое платье. Хотите еще кофе?

Герда улыбнулась, однако Ева в ожидании своей очереди сидела, как каменная, крепко прижимая к себе Германа. Посмотрев на нее, Шнитцлер постучал по полу носком черного ботинка.

— Буду говорить с вами прямо, фрау Кайзер. Доктор Шредер ранее сообщил мне, что для ребенка будет лучше, если он останется в этой больнице.

Ева уже открыла рот, чтобы возразить, но Шнитцлер резко оборвал ее.

— Помолчите. Ваш ребенок — часть нашего общества. То, что является благом для вашего сына, — благо для государства, и наоборот. Вам все понятно? — Ева не ответила. — Послушайте. Мы находимся в состоянии войны, и вы должны понимать, что это от всех нас требует жертв. Мы не можем допустить, чтобы больной, беспомощный ребенок истощал силы молодой женщины, которая еще может родить здоровых детей. У нас достаточно профессионалов, которые знают, как правильно обращаться с подобными пациентами.

Ева хотела быть сильной, но по ее щекам побежали слезы.

— Если Герман настолько болен, то кому, как не мне, ухаживать за ним? Господин Шнитцлер, прошу вас. Я же — его мать.

— Вы, в первую очередь, — мать нации. Вы — женщина Германии, тело которой принадлежит народу. Родина не может допустить, чтобы вы тратили свои силы, оплакивая эту… ошибку.

Потрясенная Ева встала.

— Ошибку? Вы называете моего Германа ошибкой?

Шредер, приказав Еве сесть, подождал, пока она нехотя подчинится.

— Согласно нашим инструкциям, фрау Фольк, мы не можем выписать ребенка в таком состоянии. Он останется здесь до тех пор, пока мы сможем обеспечивать надлежащий уход за ним. Если наша больница окажется не в состоянии сделать это, то мы будем вынуждены перевести вашего сына в другое место. Впрочем, теперь вы сможете навещать его два раза в неделю: по средам и воскресеньям.

— Перевести в другое место? — Ева посмотрела на мужа. — Вольф, ты собираешься что-нибудь предпринимать?

Он покачал головой.

— Так будет лучше.

— Папа…

— Инструкции есть инструкции… — ответил Пауль, потупившись в пол.

Ева почувствовала себя совершенно одинокой. Она крепко прижала к себе Германа. Страх быстро уступил место гневу. Ева прищурилась на свою мать.

— Может, ты переспишь с кем-нибудь?

Герда, вскочив со стула, грохнула своей тарелкой о стол.

— Ты… Наглая, неблагодарная… — Недоговорив, она влепила дочери пощечину и выскочила из кабинета.

В комнате воцарилась напряженная тишина, нарушаемая лишь прерывистыми всхлипываниями Евы. Она посмотрел сквозь пелену слез на своего беспомощного малыша, плотно завернутого в казенное одеяло. Еве показалось, что он улыбается ей.

— О, Герман, прости меня… — прошептала она, отчаянно прижимая к себе сына.

Назад: Глава 21
Дальше: Глава 23