Открыв дверь, Пауль Фольк широко улыбнулся.

— О, Ева! Молодец, что зашла. Я как раз слушал по радио Фюрера. Проходи, садись. Я сейчас принесу вина.

Через минуту он вышел из кухни, неся в руках два бокала с белым вином.

— Ну и что ты думаешь? — спросила Ева у отца, принимая у него бокал.

— Он был, как всегда, убедителен.

Ева кивнула.

— Это точно. Странное дело. В начале его речи у меня были определенные сомнения, но через несколько минут я уже безоговорочно с ним соглашалась.

Пауль замолчал. По его лицу Ева видела, что он колеблется.

— Знаешь, Ева, — начал он нерешительно, — я помню, как однажды, когда я был еще ребенком, твой дедушка пришел домой, ликуя из-за того, что ему предложили какую-то очень выгодную сделку. В то время он начинал собственное дело в Дрездене и был полон радужных надежд. Так вот, отец настолько увлекся, что заложил наш дом и даже одолжил денег у друзей. Однако однажды вечером он вернулся домой с лицом, как у мертвеца, и сообщил нам, что его обманули, и теперь он — полный банкрот. Где-то через год отец взял меня на рыбалку на Эльбе. Я знал, что ему по-прежнему стыдно за себя, но он тогда сказал мне кое-что, что я запомнил на всю жизнь: «Ложь лучше всего принимается, если она смешана с большой долей правды».

* * *

— Ну как, ты готова на вечер?

— Да, — выглянув в окно офиса на залитые дождем улицы Кобленца, Ева положила руку на свой округлившийся живот. Она была уже на шестом месяце беременности.

— А твой отец? — спросил Клемпнер.

Ева пожала плечами. Она выключила радиоприемник, по которому в который раз за день передавали отчет о торжествах в Берлине по случаю 50-летия Адольфа Гитлера.

— Не знаю. На него сейчас сильно давят дьяконы и епископ.

— Мне придется задействовать Гестапо. У меня нет другого выбора, — сказал Клемпнер с нотками сожаления в голосе.

Ева, вздрогнув, резко отвернулась от окна.

— Гестапо? Но с какой стати?

— Твой отец получает государственное жалованье, но отказывается принять присягу на верность Фюреру.

— Мой отец — патриот Германии, и всегда им был. Просто ему не нравится, что политику смешивают с его пасторским служением. Только и всего.

— Он делает из мухи слона. Фюрер — явный сторонник отделения Церкви от государства. Если не считать похоронных церемоний, он убрал из всех церквей нацистскую униформу. Больше нет никаких портретов Фюрера на алтарях, никаких флагов на кафедрах и свастик на церковных газетах. Кстати, Хан до сих пор из-за этого ходит как в воду опущенный. — Голос Клемпнера стал жестче. — Должен сказать, что некоторые из прихожан жалуются на твоего отца. Они считают, что он тайно примкнул к «Исповедующей Церкви», и настаивают на обыске его дома.

— Это неправда. У него есть знакомые из «Исповедующей Церкви», но это еще ни о чем не говорит.

Клемпнер прикурил сигарету.

— Фюреру уже надоели споры с этой церковью. Все, к чему он стремится, — это единство. Он долго сдерживал язычников из партийной среды, но, думаю, из-за некоторых католических священников и упрямых радикалов из «Исповедующей Церкви» он уже начинает ставить крест на христианстве. Я слышал, что Фюрер был настолько разочарован поведением священства, что втайне уже отказался от христианской религии.

Задумчиво затянувшись, Клемпнер выпустил дым носом. Встав, он подошел к окну, возле которого стояла Ева.

— Надеюсь, что это неправда, — сказал Клемпнер, глядя в темноту за стеклом. — Хотя, ты же знаешь, что я — не особо религиозен. Мне больше нравится, о чем говорит доктор Геббельс. Я тоже регулярно читаю Новый Завет, но весь этот доктринальный вздор меня мало волнует. Как по мне, нам просто следует помогать друг другу, как это делал Христос, и учиться сражаться, как Он. — Клемпнер сделал еще одну затяжку — Но язычники в партии меня все-таки пугают. В последнее время повсюду только и говорят, что о диких идеях Розенберга. Помню, Фюрер когда-то смеялся над ним. Раньше Розенбергу даже запрещали распространять свою дурацкую книгу, теперь же собрания «Гитлерюгенд» напоминают древние языческие сборища, а СС все больше и больше уклоняется от христианства. Когда-то четверть СС относила себя к католикам, а остальные — к протестантам, теперь же мы получили новую категорию под названием «верующие в бога». Вот как раз они-то меня и беспокоят, потому что имя их бога — Один.

Искренность Клемпнера удивила Еву. Он выглядел удрученным. Клемпнер так до конца и не смирился со смертью сына, а теперь еще и жена серьезно заболела. Кроме того, ходили слухи, что из-за его бабушки-еврейки ему был закрыт путь вверх по партийной лестнице.

Клемпнер угрюмо посмотрел на Еву.

— Но все это к делу не относится. Если твой отец откажется принять присягу, его арестуют.

Ева побледнела.

— Арестуют?

— Постарайся уговорить его, иначе его отправят в Бухенвальд на перевоспитание.

Ева села.

— С тобой все в порядке? — взволнованно спросил Клемпнер.

— Нет, — резко ответила она. — И что же я должна ему сказать?

_ Просто постарайся уговорить его принять присягу.

— А если он не захочет?

— Насколько я его знаю, он всегда старался избегать неприятностей.

Еве не понравилось это замечание Клемпнера, хотя она и не могла с ним не согласиться. Рабочий день закончился и сотрудники офиса направились к вешалке за своими плащами и зонтами.

— Ну ладно, хватит о грустном, — сказал Клемпнер, когда закрылась дверь за его последним подчиненным. Он достал из ящика своего стола конверт кремового цвета. — Это тебе.

Ева удивленно посмотрела на конверт, на обратной его роне которого был вытеснен орел со свастикой. При виде адреса отправителя у Евы задрожали пальцы.

— От Фюрера?

Клемпнер только улыбнулся.

Ева едва не лишилась чувств.

— Офис Фюрера написал мне письмо?

Клемпнер сиял, довольный произведенным эффектом.

— Ламмерс прав, Ева. Ты была хорошим работником, и мне жаль, что ты уходишь.

— Спасибо, Ричард. Я старалась.

Клемпнер, кивнув, подал Еве ее плащ и зонт.

— Я знаю. Но не расслабляйся. Тебе еще предстоит с нами поработать.

Для Евы путь от Кобленца до Вайнхаузена прошел, как я тумане. Сидя в вагоне поезда, она снова и снова перечитывала свое письмо, и каждый раз оно приводило ее в трепет. Единственное, что портило ей настроение, — это мысли о вечерней встрече отца с Клемпнером. Вагон гудел разговорами о праздновании Дня рождения Гитлера. В честь Фюрера в Берлине прошел крупнейший за всю историю Германии военный парад. Ева подумала, что, наверное, Вольф и Андреас тоже приняли в нем участие. Она представила Вольфа верхом на мотоцикле в составе своего мотобатальона. Наверняка, он всем вокруг хвастался, что у него тоже — День рождения. Ева также представила Андреаса, марширующего размашистым «гусиным шагом», который ему пришлось так долго отрабатывать. «Как бы я хотела опять с ним встретиться», — подумала она.

За всю дорогу от станции Вайнхаузена до дома Фольков Ева с Клемпнером не проронили ни слова. Они быстро шагали, закрываясь от дождя своими зонтами, предвидя неприятный разговор с пастором. При виде незнакомой машины, припаркованной напротив их дома, сердце Евы учащенно забилось. Постучав, она открыла парадную дверь. Отец сидел с газетой в руках в своем любимом кресле. Граммофон играл «Голоса весны» Штрауса.

— А, Ева, Ричард, заходите! — поднявшись с кресла, Пауль поцеловал дочь в щеку и пожал руку Клемпнеру. — Милости просим! Давайте ваши плащи. Герда, они пришли!

Пока Герда накрывала в столовой легкий ужин, Ева и Ричард беседовали в гостиной с пастором о деревенских делах. Разговоры не умолкали и за столом, хотя Ева, беспокоясь о последствиях вечера, в основном слушала. Отец выразил свою обеспокоенность военной мобилизацией поляков и британо-французскими гарантиями защиты Польши.

— Они опять провоцируют нас, — сетовал Пауль. — Подобные угрозы с Германией просто так не проходят.

Разговор перескакивал с темы на тему: новый Папа Римский, нестабильность ситуации на Дальнем Востоке из-за Японии, победа Франко над коммунистами в Испании, последние решения Муссолини, попытки России заключить союз с Британией против Германии…

Убрав со стола, Герда принесла с кухни кофе и торт.

— Господин Клемпнер, может, мы пригласим агентов Гестапо на кофе? — вдруг спросила она таким обыденным тоном, как будто говорила просто о погоде за окном. — Они, наверное, уже замерзли.

Пауль изумленно посмотрел на жену.

— Да, это, пожалуй, было бы правильно.

Ева посмотрела на них широко открытыми от удивления глазами.

— Вы это серьезно?

— Конечно, — ответил за Фольков Ричард, отхлебнув кофе.

Пауль побледнел. Он ожидал, что вечер пройдет в дружеских спорах с Клемпнером, но агенты Гестапо в его планы не входили. Чтобы как-то скрыть свое смущение, пастор начал раскуривать трубку.

— Позови их, — сказал он жене.

Герда, открыв парадную дверь, помахала двум полицейским рукой, приглашая их войти в дом. Через несколько секунд они уже снимали в прихожей свои мокрые плащи. Ева заметила, как мать обменялась быстрым взглядом с одним из полицейских — широкоплечим, краснолицым мужчиной с тонким носом и карими глазами. Когда он снял со своей тщательно зачесанной, седой головы шляпу, Герда представила его как Манфреда Шиллера.

— Хайль Гитлер! — поприветствовал Манфред пастора.

— Хайль Гитлер, господин Шиллер! Проходите. — Они обменялись рукопожатиями.

Шиллер представил своего младшего коллегу: Фрица фон Фельденбурга.

— Хайль Гитлер, господин фон Фельденбург! — поприветствовал его Пауль, после чего опять повернулся к Шиллеру. — А мы с вами раньше, случайно, не встречались?

— Может быть, в Берлине. Во время войны я служил на флоте и был откомандирован в столицу в качестве адъютанта одного из офицеров, — сухо отчеканил Шиллер.

— Понятно, — Пауль, мельком взглянул на руку Манфреда. Обручального кольца там не было. Тем временем Герда пригласила полицейских к столу, где Ева уже поставила для них шоколадный торт и кофе. Расположившись в гостиной, четверо мужчин начали тихий, но жесткий разговор.

 

Со своего наблюдательного пункта в кухне Ева видела, как отец несколько раз решительно покачал головой. Она начала нервничать — особенно, когда разговор перешел на повышенные тона.

— О, папа, пожалуйста, — прошептала Ева.

Герда, подойдя сзади, положила дочери на плечо руку.

— Если он не примет присягу, завтракать он будет уже в Бухенвальде… Или в Дахау, или в Заксенхаузене, или один только Бог знает где. Я пыталась вразумить его, но он меня не послушал.

Ева повернулась к матери.

— Откуда ты знаешь этого гестаповца?

Герда достала с полки бутылку вишневого шнапса.

— Я познакомилась с ним в Берлине, когда тебя еще не было на свете.

— Ты с ним встречаешься? — спросила Ева после небольшой паузы.

Герда криво усмехнулась.

— Встречаюсь? А как же. Мы время от времени видимся на съездах национал-социалистов в Бонне. Он входит в верхушку партии, и я подумала, что будет неплохо иметь такого влиятельного друга.

— Он… — Ева колебалась задать следующий вопрос. — Он для тебя больше, чем просто друг?

Герда прищурилась на дочь.

— Ты меня в чем-то обвиняешь?

— Нет, мама, я…

Услышав в столовой какой-то шум, Ева, замолчав на полуслове, обернулась. Ричард Клемпнер о чем-то спорил с гестаповцами.

— Ева, предложи им печенье, — быстро сказала Герда.

С подносом в руках Ева поспешила в столовую. Увидев лицо отца, она испугалась.

— Господа… Может, печенья?

— Нет! — отрезал Шиллер. — Давайте заканчивать с этим делом. Итак, господин пастор, вы будете присягать или нет?

 

— Я хожу пред Богом, и, как служитель Евангелия, не могу клясться в верности никому, кроме Иисуса Христа, — ответил бледный Пауль, глядя на стол.

Клемпнер раздраженно вскинул руки.

— Да что вы придираетесь к мелочам! Свою верность Фюреру подтвердили уже почти все священники и пасторы Рейха. Они же не приняли все это так близко к сердцу.

— Фольк, — прервал Клемпнера Шиллер, — мы не просим ничего сверх требований вашего Нового Завета.

Пауль промолчал. Пытаясь помочь ему, в разговор вмешался фон Фельденбург.

— Пастор, вы слышали, что год назад Рейх арестовал 5737 врачей, подпольно делавших аборты? Кто знает, сколько тысяч арийцев мы спасли от убийства во чреве матери! Разве этого не радует Господа Христа?

— Конечно, радует.

— Кроме того, мы арестовали 8271 извращенца, ~ продолжал фон Фельденбург. — Причем Фюрер не пощадил даже некоторых людей из своего ближайшего окружения. Разве вы не видите, господин пастор, что он всецело посвятил себя и наше движение установлению нравственного порядка, который, как я думал, вы должны поддерживать?

— Да, конечно. Церковь действительно высоко ценит все это, а также — помощь Фюрера бедным и его непримиримость по отношению к большевизму и материализму. Безусловно, я все это знаю. Позитивное христианство Фюрера очень действенно, но, тем не менее, как я уже сказал, мой долг — оставаться верным только Иисусу Христу.

— Иисусу еврею? — прорычал Шиллер.

— Иисус не был евреем, — поправил товарища фон Фельденбург. — Он был врагом евреев.

— Ну все, довольно! — Шиллер прямо посмотрел в лицо Паулю. ~ Присягу приняло уже более половины пасторов «Исповедующей Церкви», а из других церквей — почти сто процентов. Мы рассчитываем, что в итоге подавляющее большинство служителей «Исповедующей Церкви» тоже поймет, что Фюрер не является угрозой их драгоценному Евангелию. Что же касается остальных, то вывод в отношении их только один: они ведут подрывную деятельность против государства. — Шиллер метнул взгляд в сторону выглянувшей из кухни Герды. — Подавляющее большинство немцев не видят никаких проблем в том, чтобы присягнуть на верность Фюреру. Чем же вы отличаетесь от них?

Пауль нервно поерзал, но ничего не ответил.

— Кстати говоря, один из ваших прихожан утверждает, что у вас есть книги Зигмунда Фрейда. Это правда?

Пастор настороженно кивнул.

— Фрейд — еврей-материалист. Вы же знаете это, не так чи? — спросил Шиллер, гневно раздувая ноздри.

— Да, но…

— Довольно! Что мы должны о вас думать, господин пастор?

— Я… Я не вижу проблем в клятве, которая касалась бы меня лично, но вы просите, чтобы я подчинил Фюреру свой долг служителя.

Клемпнер закатил глаза.

— Да не раздувайте вы из мухи слона! Все, о чем мы просим, — это чтобы вы подтвердили свою верность Фюреру. Кстати, вы тут говорите о своем долге служителя, а как насчет вашего жалованья из государственной казны?

Этот вопрос задел Пауля, но Клемпнер был прав. Как любой священнослужитель в Германии, преподобный Фольк получал государственное жалованье. Выходит, что справедливость требовала принять присягу? У пастора промелькнула мысль, что он мог бы отказаться от жалованья, лишь бы не клясться на верность Фюреру, но что тогда станет с его семьей? В его голове царила полная сумятица.

Шиллер уже терял терпение.

— Послушайте, я должен следовать инструкциям. Как мы уже сказали, Рейх окружен врагами, которые вооружаются для нападения на нас. Сейчас мы, как никогда, должны защищать родину от тех, кто может предать ее изнутри. Или вы принимаете присягу, господин пастор, или же вы немедленно отправитесь в тюрьму Кобленца, а утром — в Бухенвальд. Из своей камеры вы сможете вдоволь любоваться цветущими деревьями, пока у вас, наконец, не проснется совесть.

Пауль услышал, как жена и дочь на кухне тихо охнули. Во рту у него пересохло. Его руки била дрожь. Пауль знал, что гестаповец не блефует. Прямо в этот момент в камере Бухенвальда находился один из его друзей: преподобный Шнайдер из соседней деревни Дикенсхид. Пауль также знал об аресте известного берлинского пастора Мартина Нимёллера и еще — восьми сотен священнослужителей. И хотя большинство из них вскоре выпустили на свободу невредимыми, некоторые погибли в тюрьме при загадочных обстоятельствах. По слухам, — от пыток.

Кроме того, Паулю было хорошо известно, что подавляющее большинство из восемнадцати тысяч протестантских церквей Германии поддерживало нацистский режим.

К «Исповедующей Церкви» когда-то примыкало менее трети пасторов, и лишь единицы из них решились по-настоящему бросить вызов идеологии национал-социалистов. Даже Папа Римский позволил католическим епископам присягать на верность Фюреру.

Пауль посмотрел на Шиллера. Может, он действительно принимает все это слишком близко к сердцу?

— Меня смущает только то, что я должен присягнуть не государству и даже не посту канцлера, а человеку, провозглашающему себя государством.

— Послушайте, Фольк, я уже теряю терпение, — сказал Шиллер. — В нашей ситуации Фюреру было просто необходимо стать олицетворением государства и самого народа. Я скажу даже больше: Гитлер — это Германия!

Пауль судорожно сглотнул.

— Вы должны понять, что я — не демократ. Подобно Лютеру, я не имею ничего против сильного лидера… Но Лютер также сказал, что ни один человек не может быть абсолютом… Ни Папа Римский, ни канцлер…

Шиллер побагровел, но Клемпнер, дав ему знак успокоиться, кивнул гестаповцам, чтобы они следовали за ним. Выйдя в гостиную, они начали о чем-то напряженно перешептываться. Наконец, после нескольких минут тихих споров, Клемпнер в сопровождении гестаповцев вернулся в столовую.

— Господин пастор, давайте мы просто успокоимся. Вы действительно раздуваете из мухи слона. Вы слышали текст присяги?

— Да.

— Вы уверены? — Клемпнер медленно повторил слова клятвы. — Скажите, неужели они настолько страшные? Вам не кажется, что вы видите бесов там, где их и в помине нет?

— Знаете, господин пастор, слушая вас, я вот о чем подумал, — вмешался в разговор Шиллер. — Если вы не являетесь преданным сыном родины, то что мы можем подумать о вашей общине? В конце концов, ваше слово авторитетно для них. Мне было бы очень неприятно видеть, как их лишают ссуд на свадьбу и пособий по уходу за ребенком. Думаю, нам следовало бы допросить ваших дьяконов…

Пауль оказался загнанным в угол. Нервно теребя в руках свою трубку, он посмотрел в сторону кухни. Встретившись взглядом с испуганно выглядывающей из-за угла Евой, пастор глубоко вздохнул.

— Возможно, я действительно… слишком придираюсь к мелочам.

— В таком случае давайте раз и навсегда закроем этот вопрос, — сказал Клемпнер, быстро поворачиваясь к Шиллеру. — У вас есть флаг?

Выйдя в прихожую, Шиллер достал из глубокого кармана своего кожаного плаща маленький нацистский флаг на тонком деревянном древке. Вернувшись в столовую, он протянул знамя к нервно ерзающему на своем стуле Паулю.

Клемпнер кивком головы пригласил Герду и Еву присоединиться к ним. Пауль медленно встал.

— А теперь, господин пастор, возьмитесь левой рукой за край флага, а правую поднимите вверх.

Пауль колебался, все еще не решаясь на такое бесчестие. В который раз он чувствовал себя жалким, никчемным трусом.

— Ну же!

Пауль, медленно протянув вперед левую руку, слегка ухватился за конец флага. Это прикосновение вызывало у него тошноту. Его вновь охватило презрение к самому себе. Так же медленно Пауль поднял вверх правую руку.

Клемпнер нетерпеливо кивнул.

— А теперь, господин пастор, повторяйте за мной: «Пред лицом Бога торжественно клянусь быть верным Адольфу Гитлеру, Фюреру немецкого народа и Рейха, и жертвенно служить немецкому народу, как подобает протестантскому пастору».

 

Эти слова, которые Пауль хрипло выталкивал из себя, отдавали для него вкусом прокисшего молока. Повторив клятву, он отдернул руку от флага и потупился в пол.

— Хайль Гитлер! — широко улыбнулся Шиллер, пожимая Паулю руку. — Итак, дружище, как сказал лютеранский епископ из Вартбурга: «Один Бог, одно послушание вере — да здравствует наш Фюрер!» Зиг хайль!