По завершении собрания Ева начала убирать со столов. Вольф остался, чтобы помочь ей.

— Как ты, не против еще раз прокатиться на мотоцикле?

Ева просияла.

— Конечно! Но только давай на этот раз постараемся не попадать под дождь.

Вольф рассмеялся.

— А тебе очень красиво с мокрыми волосами.

Ева покраснела.

— Ты слышала, о чем говорилось на собрании? — спросил Вольф.

Отведя тыльной стороной ладони со лба непослушный локон, Ева окунула тряпку в ведро с мыльной водой.

— Немного. Политика навевает на меня скуку.

— И что ты думаешь о бойкоте?

— Может, какие-то другие евреи и заслуживают этого, но только не те, которые живут здесь. Особенно — не Зильберман. Я не могу забыть, как он спас меня.

Вольф кивнул.

— Я понимаю. Но не переживай. Никто не собирается причинять зло Зильберману, Бауму или Голдману. Это будет просто заявление о нашей позиции.

Ева покачала головой.

— Мне кажется, мы в этом немного лицемерим. Мы не хотим, чтобы мир бойкотировал всех нас из-за нескольких горлопанов в верхушке партии, и в то же время собираемся наказать всех евреев за нескольких негодяев.

Вольф ничего не ответил.

— А ты так не считаешь? — спросила Ева.

— Да выбрось ты все это из головы. Все равно по-другому не получится. Они хотят бойкотировать нас, а мы бойкотируем их. Все просто.

— Не сказала бы.

Вольф уперся кулаками в бока. От осознания того, что у него нет подходящего ответа, в нем заговорило уязвленное мужское самолюбие.

— Ваша задача как женщин, — заниматься детьми а лмать над серьезными вопросами предоставьте нам.

— Не ты ли минуту назад спросил, что я думаю по этому поводу? — ощетинилась Ева. — Ты уж определись!

Вольф пнул ногой ее ведро, выплеснув на деревянный пол поток мыльной воды.

— Не смей разговаривать со мной, как с мальчишкой! — крикнул он, стукнув кулаком по столу.

Еву вдруг охватил страх. Никогда еще Вольф не был с ней таким грубым.

— Ты… Ты чего? Что я такого сказала?

На шее Вольфа пульсировала вена. Сделав глубокий вдох носом, он закрыл глаза, чтобы побыстрее совладать со своим неожиданным всплеском гнева.

— Да, ты права. Извини, — сказал Вольф уже спокойно, наклоняясь, чтобы поднять ведро.

Ева немного расслабилась.

— Мне… мне надо закончить работу, — нерешительно сказала она, нервно теребя в руках тряпку.

Вольф мягко взял ее за руку.

— Правда, извини. Ты для меня много значишь, и я не должен был так себя вести. Сам не знаю, что на меня нашло. — Сунув руку в карман, Вольф достал оттуда маленький конверт. — Чуть не забыл. Вот, держи.

Взяв конверт, Ева медленно его открыла. Внутри оказался аккуратно придавленный нарцисс.

— Я заметил его вчера, когда подъезжал на поезде к Гюльсу, — с гордостью улыбнулся Вольф. — Представь: я умудрился спрыгнуть, сорвать цветок, а потом еще и запрыгнуть обратно на платформу.

Теперь уже окончательно расслабившись, Ева поднесла желтый цветок к носу.

— Пахнет замечательно! Спасибо.

Заливные луга вдоль сонного Мозеля были красивы в любое время года, но особенно Еве нравилось лето. В конце августа 1933 года она провела немало часов, сидя на поросшем травой берегу или бродя по теплой воде вместе с Линди, которая по секрету рассказывала об ухаживаниях Понтера. Ева не сомневалась, что ее подруга скоро выйдет замуж, однако часто спрашивала себя: решится ли Линди когда-нибудь рассказать Гюнтеру всю правду о своей дочери?

С Анной они тоже неплохо проводили время, но их встречи были довольно редки. Ева не была настолько увлечена джазом, как ее рыжеволосая подруга, поэтому они начали постепенно отдаляться. В деревнях вдоль Мозеля за Анной быстро закрепилась слава «куколки свинга», и она стала неофициальным лидером всех молодых любителей джаза Благодаря законам, запретившим евреям занимать посты в государственной службе, ее отец пошел на повышение и теперь мог заказывать для Анны самые свежие пластинки прямо из Америки. У Келлеров был даже новомодный патефон.

Впрочем, в последнее время основным объектом беспокойства Евы стал ее брат Даниэль. Шестилетний парень часто оставался без надзора, из-за чего попал под плохое влияние юных Шнайдеров, и особенно — Гери. Фрау Фольк постоянно не было дома. Став членом национал-социалистической партии, она часто ездила на съезды в Бонне, Франкфурте, иногда — Кельне. Вот и на этот раз она вместе с тысячами других желающих услышать речь Фюрера, отправилась в Рюдешайм.

Преподобный Фольк делал все, что в его силах, чтобы присмотреть за Даниэлем, однако у него было много дел в церкви. «Пробуждение» Германии вновь наполнило церковные скамьи, что только прибавило пасторских забот. Кроме того, ему часто приходилось уезжать на региональные встречи священнослужителей, с которых он возвращался только ночью. В таких случаях за Даниэлем выпадало присматривать Гансу Биберу.

Состояние, ее старого друга тоже беспокоило Еву. Несмотря на то, что семья Фольк обеспечила для Ганса пристойное жилье и питание, он так и не смог отойти от пережитого потрясения. В его глазах больше никогда не появлялся былой радостный свет. Ганс медленно бродил по деревне, ссутулив плечи, уделяя много времени уходу. За могилой его давно умершей жены. Ева понимала, что в тот день дух старика был сломлен. Она не раз видела, как он с болью смотрит вдаль на зеленые террасы на склонах холма.

 

— Это называют «погодой Фюрера», — сказала Ева.

Стоял теплый летний вечер. Поужинав вместе с Бибером и Даниэлем бутербродами с сыром и ветчиной, Ева растянувшись на зеленой траве, посмотрела на бездонное синее небо.

Надев на голову свою фуражку, Ганс натянуто засмеялся. — Да, Фюрер никогда не подводит. Каждый раз, когда он куда-то летит, в небе сияет солнце. — Старик выбил из своей трубки выгоревший табак. — Прямо как на наши церковные праздники. Отец Стеффен как-то жаловался, что как только твой отец организовывает какой-нибудь фестиваль или песенное шествие, устанавливается идеальная погода, а когда что-нибудь организовывает он, то всегда идет дождь. Он называет это «протестантскими днями».

Ева засмеялась. Сев, она вытащила запутавшиеся в волосах травинки.

— Я думаю вернуться, — сказала Ева после небольшой паузы.

Ганс пристально посмотрел на нее.

— Ты имеешь в виду домой?

Ева задумчиво бросила в реку камешек.

— Я нужна Даниэлю. Да и вообще, моя помощь пригодилась бы всем вам. Я могу готовить, шить, убирать в доме…

— Лучше не возвращайся, — выпалил Даниэль. — Мама всегда только кричит на тебя. А папа расстраивается.

Ганс задумчиво достал из своей корзинки зеленую бутылку.

— Если потом опять уходить, то лучше действительно не возвращаться. — Он налил себе и Еве белого вина. — Мы как-то справляемся. Когда твоя мама уезжает, я готовлю. Пастор очень хвалит мое жаркое, а пасторы не лгут… Я надеюсь…

Ева посмотрела на Даниэля.

— Ты действительно не хочешь, чтобы я вернулась?

Паренек сел.

— Можешь попробовать, конечно. На прошлой неделе приезжал дядя Руди. Он хотел увидеться с тобой.

— И ты мне ничего не сказал?

Даниэль пожал плечами.

— Я думал, ты катаешься с Вольфом на мотоцикле. Дядя Руди привез мне ружье, которое стреляет шариками, а тебе — фотоаппарат из Нью-Йорка.

— Фотоаппарат? А где он?

— Я все время забываю его тебе принести. Он называется «Brownie». И пленку дядя Руди тоже привез. Он уехал к бабушке. Говорит, что хочет пожить немного у нее из-за поляков.

Швырнув в реку только что сорванную травинку, Ева повернулась к Гансу.

— Я слышала, мама… изменилась.

Раскурив свою трубку, Ганс выпустил в небо облако ароматного дыма.

— Да, и сильно. Партия определенно повлияла на нее в лучшую сторону. — Он наклонился ближе к Еве. — Она больше не пьет и не курит… Ну, разве что, когда разнервничается. И она перестала краситься.

— Почему?

— Канцлер считает, что немки должны быть скромными и сдержанными.

— Папа тоже так считает, но его она никогда не слушала. Ганс пожал плечами.

— Ну, он же — не Фюрер. Люди говорят, что Гитлер для нас — Божий избранник, и потому, что они ни скажет, сбывается. Его успех для всех — признак Божьего содействия. Бог не стал бы благословлять то, что Ему не нравится.

— А разве это так?

— Не знаю… Это означало бы, что Бог был против Германии во время войны, а я в это не верю.

Ева помолчала, наблюдая за тем, как ее брат гоняется за бабочками в своих шортах на подтяжках.

— Так возвращаться мне домой или нет?

— Не знаю. Ты действительно этого хочешь или просто жалеешь нас?

Ева задумалась. Она не знала, что ей ответить.

— Привет! — вдруг крикнул кто-то у них за спиной.

Обернувшись, Ева и Ганс увидели приближающего Андреаса.

— А я вас кругом ищу.

— Меня? — улыбнулся Ганс.

— Ну…

— Да ладно. Я пошутил. Думаю, нам с Даниэлем пора домой. — Старик окликнул мальчугана. — Счастливо оставаться, — подмигнул он Андреасу.

 

— Чем сегодня планируешь заняться?

— После церкви пойду в винодельню, — сказал Андреас — Мой шеф говорит, что мы, если хотим, можем устроить там танцевальный зал на выходные.

Ева посмотрела на одну из пологих гор над деревней. С этой точки можно было рассмотреть только крышу бывшей винодельни Бибера. Ева не была там со времени аукциона Она сжала губы.

— А тебя не коробит работать на этих франкфуртских евреев? — резко спросила Ева с нотками презрения в голосе.

Андреас ничего не ответил.

— Мне бы на месте Ганса это было неприятно, — продолжала Ева. — Они лишили его всего, а ты им помогаешь.

Андреас посмотрел на холмы. Он придерживался другого мнения на этот счет.

— Я знаю все о виноградниках, и мне нравится работать на склонах. Оттуда открывается замечательный вид на реку. — Андреас замолчал, но, не дождавшись ответа Евы, продолжил. — Я спрашивал у Бибера, что он по этому поводу думает. Он сказал, что ему все равно… Он рад, что у меня есть работа.

— А что еще он должен был сказать? Тебе же нужна работа. Но скоро у нас будет много новых рабочих мест, и ты сможешь уйти из этой винодельни. Я слышала, Гитлер планирует построить новый мост в Лимбурге. Ты мог бы наняться рабочим на строительство. Тебе не нужно работать на этих евреев.

— Я совсем не собирался обижать Бибера, — сказал Андреас после долгой паузы.

— А головой подумать ты мог?

— Я думал… И считаю, что новый хозяин винодельни с банкиром связан никак не был. Хотя… Кто знает…

Андреас опять посмотрел на укрепленные столбами террасы на склоне холма Виноградники были ярко-зелеными, пышными и хорошо ухоженными. Андреас с десяти лет взбирался на эти склоны, чтобы возделывать превосходный местный рислинг. Он знал все не только о винограде, но и о производстве вина. Работая в одиночестве на террасах, Андреас нередко поднимался гораздо выше стелящегося над рекой тумана, чувствуя себя единым целым со своими любимыми зелеными холмами.

Увидев мечтательное выражение на его лице, Ева вспомнила, как сильно Андреас любит природу. Однажды он спросил ее, что ей доставляет больше всего радости. Тогда Ева ответила, что не знает. «Может быть, когда меня любят», — добавила она. Андреас сказал, что о человеке можно много узнать, выяснив, что доставляет ему радость. Тогда Ева задала ему тот же вопрос, на что Андреас ответил: «Быть в центре круга, в котором все взаимосвязано». В тот момент Ева не поняла, что он имеет в виду, но теперь она вдруг осознала: ее друг находится в центре своего круга. Ей стало стыдно за то, что она только что пыталась заставить Андреаса выйти из среды, которая доставляет ему радость.

Они вместе неспешно направились к деревне. Пройдя под железнодорожным мостом, они взобрались на насыпь автодороги.

— Ты слышала, что бригадир с виноградника Рота уволился, чтобы подыскать себе работу в Кобленце? — спросил Андреас.

— Правда? — лицо Евы просветлело. — Я знаю, что у Рота хорошо платят.

Андреас на мгновение задумался.

— Да. Я хочу поговорить с ними.

Они несколько минут шли молча. Первым тишину нарушил Андреас.

— В университете в Гейдельберге уволили всех евреев, и моего отца приглашают преподавать там. Вольф думает о том, чтобы бросить школу и устроиться на работу на автомобильном заводе в Кобленце. Может, хоть теперь я смогу пойти учиться.

— А что бы ты хотел изучать?

— Ботанику.

Они подошли к дому Андреаса.

— Слушай, я купил несколько новых пластинок — начал нерешительно юноша. — Не хочешь послушать?

— Свинг?

— Ага.

— Да, давай.

Войдя вслед за Андреасом в гостиную, Ева устроилась на продавленном кресле и огляделась по сторонам. Несмотря на стойкий запах плесневелой древесины и сигарет, в доме было чисто. Окна закрывали тяжелые портьеры, которые летом хорошо защищали от жары, а зимой — от холода, однако из-за них комната выглядела мрачновато. Встав Ева раздвинула их, впустив в дом яркие лучи августовского солнца, прочертившие в воздухе четкие пыльные дорожки.

Ева заметила новый радиоприемник профессора. Такие приемники ловили только три государственных канала и правительство бесплатно раздавало их всем желающим. Ричард Клемпнер недавно напомнил отцу Евы, что ему следовало бы сменить свой американский «RCA», принимавший зарубежные пропагандистские каналы, наподобие «Radio Luxemburg» и Би-би-си.

Внимание Евы привлекла стопка книг на рабочем столе профессора. Это были произведения Дарвина, Чемберлена и Гобино. Ева взяла одну из четырех книг Гобино под названием «Опыт о неравенстве человеческих рас» («Essai sur L'Ingalit'e des Races Humaines»).

— Одна из любимых книг профессора, — тихо сказал Андреас.

— Что? — переспросила Ева.

— Я говорю: это — любимые книги моего отца. Той, что ты держишь в руках, уже почти семьдесят пять лет. Она на французском языке.

— Это я поняла. А о чем она?

— О неравенстве рас и том, что арийцы — высшая раса, а евреи — второсортные выскочки, стремящиеся подорвать наши устои. — Андреас пожал плечами. — Отец понемногу переводит ее и читает Вольфу за обедом.

— Это что — книга национал-социалистов?

— Да. Нацисты хотят представить еврейскую проблему расовой, а не религиозной, поэтому опираются на труды этого француза и еще — англичанина Чемберлена. На меня вся эта наука навевает скуку. — Андреас показал рукой на другие книги на полках, среди которых Ева узнала романы Эркардта и Вильгельма фон Поленца — Мне больше нравится такое.

Андреас подошел к запыленной стопке старых журналов «Die Tat», которые когда-то издавались Народным движением, почитавшим традиции крестьянства Германии.

— В одном из них Отто Гемлин написал, что каждый народ живет в уникальной природной среде. Например, нас окружают бескрайние леса. Мы, немцы, не созданы для городов.

Глядя на то, как заблестели глаза Андреаса, Ева улыбнулась. Смутившись, он быстро протянул руку к небольшой стопке пластинок.

— Да, ты же пришла послушать свинг…

Андреас передал Еве альбом Снукса Фридмана и его «Memphis Stompers», и еще один — «Chocolate Dandies». Сев рядом с граммофоном, Ева молча наблюдала за тем, как Андреас осторожно опускает иглу на первую пластинку.

— Мне придется сделать звук тише, — сказал он. — Соседи ненавидят такую музыку, как, впрочем, и мой отец. — Зазвучали первые аккорды «Goofer Feathers Blues». — Они называют ее еврейско-негритянской.

Ева рассмеялась.

— Мой отец объяснял церковной молодежи, что такая музыка пропагандирует пьянство и аморальность, — сказала она.

Андреас пожал плечами.

— Да, Гюнтер говорил мне. Думаю, пастор преувеличивает.

Ева не была в этом так уверена. Она достаточно много узнала от национал-социалистов такого, что склонило ее к выводу, что западная музыка и искусство действительно могут быть средством подрыва немецкой культуры. Ева обрадовалась, узнав о правительственном запрете многих фильмов, которые передвижные кинотеатры частенько показывали на стене таверны. Обслуживая столики во время таких киносеансов, ей не раз приходилось краснеть.

Выскочив в кухню, Андреас через минуту вернулся, неся в руках бутылку белого вина и тарелку с нарезанным сыром. Поставив все это на стол, он быстро поднялся по лестнице на чердак в свою комнату и вскоре спустился с большой картиной в рамке. Это была репродукция работы немецкого художника Каспара Давида Фридриха.

— Мне ее перед смертью подарил мой родной отец.

Ева, поднявшись с кресла, принялась внимательно рассматривать картину. На ней был изображен человек в черном пальто, который стоял на вершине горы спиной к зрителю, а лицом — к бескрайнему полю облаков между скалистыми горными пиками.

— Она называется «Человек над морем облаков», — сказал Андреас.

— Тяжело понять: облака сгущаются или рассеиваются. Радуясь, что Еве понравилась картина, Андреас улыбнулся.

— Я смотрю на эту картину всю свою жизнь. Она превосходно иллюстрирует загадку Германии. Смотри: осанка человека кажется уверенной, но неясно: он доволен своим положением или же смотрит на следующую вершину.

— Да, и обрати внимание на солнце. Нельзя определить: это закат или восход.

— А как ты думаешь, почему художник повернул человека спиной?

— Интересно, куда он смотрит? — Ева пристально всмотрелась в картину, в которой начинала видеть все больше и больше скрытого смысла. — Художник направляет наш взгляд вверх, в небеса, но…

— Да. Я бы сказал, что человек смотрит на восход солнца, наслаждаясь его славой… — Андреас, мягко взяв Еву за руку, медленно развернул ее к себе.

Окунувшись в его глаза, она почувствовала, что ее как будто затягивает в какой-то теплый, успокаивающий омут где-то на краю рая. Ноги Евы стали ватными, а сердце бешено заколотилось. Обмякнув в сильных руках Андреаса, она растворилась в его нежных объятиях. Увидев, что он смущенно колеблется, она, ожидая продолжения, закрыла глаза. Наконец, после мгновения, показавшегося Еве вечностью, она ощутила дыхание Андреаса на своем лице и мягкое прикосновение его губ на своих губах.