Оглядываясь назад с безопасной дистанции времени, нам легко судить о жизни Евы Фольк. Прошедшие десятилетия вскрыли ее промахи и ошибки. Однако, не будем забывать, что она была всего лишь ребенком, столкнувшимся со сложным жизненным выбором.

Действительно, жизнь тринадцатилетней Евы складывалась совсем не так, как ей хотелось. В тот холодный вечер ее сердце разрывалось на части, но девочка старалась быть мужественной. Вытерев слезы со своих карих глаз, Ева плотнее закуталась в поношенный халат. Выглянув в окно дедушкиной спальни на безлюдную улицу, она шмыгнула носом. Дедушка был серьезно болен, как, впрочем, и весь окружающий мир.

Деревня Евы ничем не отличалась от других, разбросанных по разрушенной Германии. Десятилетие, прошедшее после поражения в войне, погрузило страну в мрачное болото отчаяния. Надежда на лучшее, по большей части, стала ушедшим в прошлое воспоминанием. Ева посмотрела на ночное небо над Вайнхаузеном. Даже оно не вселяло оптимизма. Тусклый свет луны будто сражался с пеленой унылых облаков, заслоняющих собой мерцающие россыпи звезд.

Но Ева была не из тех, кто поддается унынию. По крайней мере, ненадолго. Впрочем, для тринадцатилетнего ребенка это было вполне естественно.

Вдалеке раздался свисток паровоза. Ева улыбнулась. Она любила поезда. Они были, как верные друзья, которые обязательно возвращаются домой после дальних странствий. Еве нравилось их решительное пыхтение и сиплое, презрительное фырканье. И еще она любила наблюдать, как из черных котлов с шипением вырываются клубы пара. Еву ничто так не успокаивало, как шум железной дороги и мягкий звон церковных колоколов. Это были звуки ее дома, говорившие о том, что все хорошо, все на своих местах. Впрочем, в последнее время уютный мир девочки начал распадаться на части.

Поежившись, Ева подняла воротник своего старенького халата, наблюдая за одинокой фигурой, с трудом бредущей по снегу в безысходную черноту ночи. «Интересно, кто это? И какое у него сейчас настроение? — подумала Ева. — Хочет ли он есть? Болен он или здоров? Есть ли у него жена и дети? И страшно ли им так же, как мне?»

Дедушка окликнул ее со своей кровати.

— Да, я уже иду, дедуль, — ответила Ева.

Она любила дедушку, однако возвращаться к нему в тот момент ей не хотелось. Еву пугали его запавшие глаза и сиплое дыхание, поэтому она еще несколько мгновений помедлила, глядя на безбрежный, темный мир. Наконец, дохнув на холодное окно, она вывела пальцем на запотевшем стекле сердечко и повернулась к дедушке.

 

— Подойди, детка. Подойди ближе, — сказал старый Фольк, держа на животе деревянную шкатулку. Ева подошла к его кровати. Глядя на стеганое одеяло, которым был укрыт дедушка, ей самой сильно захотелось оказаться в теплой постели. В холодной комнате гуляли сквозняки. Уголь стал дорогим удовольствием даже для пасторской семьи. К тому же его было не так-то легко раздобыть.

— Помню, повез твою бабушку в Зальцбург… В наше свадебное путешествие… — дедушка, закрыв глаза, несколько секунд молчал, слегка постукивая пальцами по крышке шкатулки. — Она очень любила музыку…

— Да, дедушка, ты рассказывал, — Ева села на стул у изголовья кровати — пост, который она верно несла вот уже несколько недель. Когда мог, ее подменял отец, преподобный Пауль Фольк, но кто действительно устал, так это ее мама, Герда, которой приходилось постоянно кормить дедушку и обтирать его губкой.

Расстегнув дрожащей рукой медную застежку шкатулки, старик поднял крышку и достал потертый ключ и поблекшее от времени золотое ожерелье. Положив ключ себе на грудь, он поднял двумя пальцами цепочку с подвеской в виде тевтонского крестика из оникса, охваченного по центру золотым кольцом.

— Я купил его для бабушки… В антикварной лавке возле дома Моцарта. Этот крест сделан в честь ирландских монахов, спасших Зальцбург от язычников.

Ева зачарованно смотрела на поблескивающий золотом крест, гипнотически раскачивающийся в тусклом свете единственной лампочки. Никогда еще она не видела ничего более красивого.

— Бабушка мечтала, что оденет его, когда поедет в Америку. — Дедушка тяжело вздохнул. — Она собирала открытки оттуда…

— Он такой… такой… — Ева не могла подобрать правильное слово.

— Держи, золотце. Теперь уже ты будешь одевать его в своих путешествиях.

Ошеломленная Ева послушно протянула руку, и цепочка теплой змейкой скользнула ей в ладонь. Тяжесть золота имела какое-то непостижимое, успокаивающее действие, как будто ты завернулся в любимое одеяло. И еще в ней было ощущение надежды на что-то лучшее, новое… Крепко стиснув в ладони свое сокровище, Ева прижала его к сердцу и поцеловала дедушку в усохшую щеку. В ответ он погладил ее по голове.

— Пусть это будет тебе в память обо мне.

Часы в гостиной пробили семь. Старик, вспомнив о ключе, передал его Еве.

— И еще вот это… Найди Ганса Бибера… Сегодня же… Ищи его в трактире у реки. Покажи ему этот ключ и скажи, что уже время.

* * *

Простираясь от извилистого северного берега реки Мозель, деревня Вайнхаузен раскинула свои шиферные крыши примерно на полкилометра вверх по склону холма, высокий гребень которого отделял узкую прибрежную долину от обширной холмистой равнины. Главной транспортной артерией для этого селения были две железнодорожные колеи, повторяющие изгибы реки. По ним неспешно курсировали рейсовые поезда между Кобленцем на востоке и Триром на западе. Если бы не железная дорога и не расположенная поблизости пристань для мелководных барж, то деревню с внешним миром связывали бы лишь две ухабистые проселочные дороги.

В 1929 году Вайнхаузен представлял собой хаотическое скопление разнообразных домов, разбросанных вдоль узких кривых улиц, вымощенных булыжником еще в средние века. Некоторые здания были построены из коричневого камня, добываемого в местных карьерах, другие же были каркасными, вековой давности. Покосившиеся от старости, они как будто сошли с рисунков из сказок. В юго-восточной части деревни находилась рыночная площадь, окруженная множеством мелких лавок. Впрочем, ассортимент товаров в них особым разнообразием не отличался. По всему Вайнхаузену были разбросаны всевозможные мастерские и несколько трактиров. Для немцев, славящихся своей любовью к порядку, деревня выглядела довольно-таки ухоженной, хотя десять лет упадка, конечно же, не могли не отложить на ней своего пагубного отпечатка.

Годы после Мировой войны стали периодом суровых испытаний, как для всей Германии, так и для родителей Евы в частности. Лишившись из-за ужасной послевоенной инфляции всех своих сбережений, они еле-еле сводили концы с концами. Неудивительно, что раннее детство Евы, прошедшее в городе Веймар, было отмечено крайней бедностью. Теперь же все жили в страхе перед безработицей, а еще — перед хаосом и разгулом большевизма.

Плотнее закутавшись в старенькое пальто, Ева шагнула из дома в сырую декабрьскую ночь. Быстро перейдя на другую сторону узкой улицы Лютервег, вьющейся параллельно протекающей неподалеку реке, девочка достигла мощеной мостовой у расположенной прямо напротив их дома евангельской церкви, пастором которой был ее отец. Как обычно в эту пору года, на деревню опустился густой туман, обеспечив укрытие от французов, вот уже десять лет патрулировавших Вайнхаузен.

Приблизившись к расположенному на берегу реки трактиру, Ева увидела какие-то тени, неуклюже пробирающиеся во мраке под железнодорожной эстакадой. Они двигались по направлению к докам. Еве показалось, что одним из мужчин, судя по походке, был Ганс Бибер. Прокравшись под покровом тумана к доку, она притаилась во мгле, ощущая характерный запах ила и рыбы, указывающий на близость реки. В воздухе витал сладковатый запах табачного дыма. Затаив дыхание, Ева прислушалась к приглушенным мужским голосам. Вскоре девочка решила подойти поближе, но едва она выступила из своего укрытия, как прямо у нее за спиной внезапно завелся мотор, и яркие фары грузовика, пронизав туман, осветили в темноте крадущуюся детскую фигуру.

— Кто там? — выкрикнул мужской голос.

Еве хотелось убежать, но от испуга ее ноги стали как ватные.

— Пожалуйста… Я…

— Ева? Да это же Ева Фольк! — воскликнул парень, первый оказавшийся возле девочки. Это был Вольф Кайзер — одноклассник Евы и один из двух сыновей школьного учителя. Из-за его спины из тумана вынырнули еще несколько человек. Ева всмотрелась в темноту.

— Вольф?

— Что ты здесь делаешь?

— Я… Я…

Ганс Бибер дал знак рукой водителю грузовика заглушить мотор.

— Ева Фольк?

Она узнала этот голос.

— Господин Бибер, прошу прощения… Я…

— Что ты здесь делаешь? Да еще ночью!

В тусклом, пробивающемся сквозь туман свете луны Ева пыталась рассмотреть обступившие ее со всех сторон лица.

— Просто… Мне нужно с вами поговорить.

Бибер удивленно смотрел на Еву из-под своей коричневой кожаной фуражки. Это был головной убор голландских рыбаков, купленный им несколько лет назад в Бельгии. С тех пор Бибер редко расставался с этой фуражкой.

— Ну тогда рассказывай.

Сунув руку во внутренний карман пальто, Ева достала оттуда ключ.

— Дедушка попросил показать вам его и сказать, что уже время.

Ничего не ответив, Ганс медленно взял ключ из руки Евы, которая тем временем продолжала всматриваться в окружавшие ее лица. Наконец, она узнала Адольфа Шнайдера, владельца одной из барж.

— А почему вы в такое время грузитесь? — спросила Ева.

— Меньше будешь знать — крепче будешь спать, — спокойно ответил Андреас Бауэр, старший сводный брат Вольфа. — Забудь, что ты здесь видела.

Ева кивнула. Ей нравился Андреас, особенно его небесно-голубые глаза, которые ей, к сожалению, в темноте никак не удавалось рассмотреть.

— Ясно.

Бибер зажал ключ в кулаке.

— Иди домой, Ева, и передай дедушке, что я все понял.

* * *

— Да она же еще ребенок! — винодел, закрыв дверь спальни, бросил свою фуражку на стол. Он был лысым, что только подчеркивало седые кустистые брови и пышные усы на его худощавом лице. Несмотря на суровую внешность, его впалые карие глаза светились добротой.

— Зато ей можно доверять, — старый Фольк, собравшись с силами, приподнялся в кровати на одном локте. — Пообещай мне, Бибер, что ты…

Ганс опустил свою изуродованную артритом ладонь на грудь другу.

— Конечно. Успокойся.

Фольк расслабился.

— В любом случае, до осени там уже ничего не останется, — сказал Бибер. — Ты меня слышишь? — спросил он, не дождавшись ответа.

— Да, слышу. Просто я сильно устал, Ганс.

Бибер печально кивнул головой. В свой шестьдесят три он был на тринадцать лет моложе старого Фолька, однако, лишившись двух сыновей, погибших на войне, и жены, умершей от рака, он был рад любому другу — пусть даже и намного старше себя.

— Как там твои виноградники? — пробормотал старик.

— Сейчас декабрь, дружище, — ответил, потупившись, Бибер. — Они спят.

* * *

Два дня спустя, в пятницу, 5-го декабря 1929 года, дедушка Евы перешел в вечность. В пасмурный, холодный понедельник его родственники и друзья собрались на кладбище возле церкви, чтобы проводить старого Фолька в последний путь. Поскольку он был участником Франко-прусской войны 1870 года за становление Германии, собравшиеся на похороны ветераны торжественно возложили на могилу украшенный лентами венок. После церемонии продрогших гостей пригласили в дом Пауля Фолька на скудный обед из пустого супа и черного хлеба. Обед прошел в тишине, и, встав из-за стола, все были по-прежнему голодны. Многие были разочарованы, поскольку ожидали от семьи Фольк большего. В конце концов, пастор Пауль находился на содержании правительства.

Позже в тот же день Ева взволнованно постучала в дверь дома Ганса Бибера.

— А, Ева… Входи. — По красным глазам Ганса Ева догадалась, что он плакал. — Спасибо, что зашла.

— Не за что, — сказала Ева, прошмыгнув в узкую, сырую прихожую, освещенную единственной тусклой лампочкой. На одной из стен висела старая фотография, изображавшая группу гордо расправивших плечи солдат в остроконечных шлемах.

— Это 1915-й, — сказал Ганс, заметив, что Ева рассматривает снимок. — К 19-му в живых из всех остались только трое, — добавил он, всматриваясь в лица на фотографии. — Они были для меня как братья… Идем, — Ганс принял у Евы пальто и повел ее по коридору.

Войдя вслед за Бибером в скудно обставленную гостиную, девочка села в старое, продавленное кресло. Комната сияла чистотой. Хотя обстановка была бедной, Ганс явно старался поддерживать дом в порядке. Начисто вымытые окна прикрывала пожелтевшая от времени, растянутая тюль. В воздухе витал смешанный запах плесневелых обоев и мыла с экстрактом хвои. Около одной стены комнаты стоял деревянный стул, около другой — мягкий диван с грубо заштопанной бархатной обивкой. На небольшом столе из красного дерева на кружевной салфетке стояла фотография в отделанной перламутром рамке.

— Это ваша жена и сыновья?

— Да, — Бибер взял фотографию со стола. — Мои Элси, Отто и Йохан. Они бы тебе понравились.

Не зная, что сказать, Ева предпочла промолчать.

— Да… Но давай перейдем к делу, — вернув фотографию на стол, Бибер вышел в прилегающую к гостиной столовую. Наклонившись, он выдвинул нижний ящик старого комода и достал из-под стопки аккуратно сложенных скатертей зеленую металлическую коробку, которую затем передал Еве вместе с полученным от старого Фолька ключом.

— Вот… Твой дедушка попросил, чтобы я посвятил тебя в наши дела. Открой коробку.

Медленно вставив латунный ключ в замочную скважину на коробке, озадаченная Ева осторожно провернула его и, открыв крышку, ахнула.

— Здесь восемьсот двадцать шесть рейхсмарок, — сказал Бибер.

Такие деньги могли быть разве что у банкиров в Кобленце. Ева осторожно вынула банкноты из коробки, словно боясь, что они могут рассыпаться в ее пальцах, подобно сотлевшим листьям.

Бибер поднес к губам наполовину отпитую кружку пива, которую на ходу захватил в столовой.

— А теперь слушай внимательно, — он медленно отхлебнул из кружки. — После войны твоего дедушку выгнали из Судетской области в Чехии. Чехи сожгли его магазин, а на твою бабушку даже напали из-за того, что она надела на концерт свое национальное платье. В общем, дедушка понял, что ему лучше держать свои сбережения подальше от Праги. Он предвидел скорую инфляцию и потому перевел деньги в золото, которое положил на хранение в один из банков в Дрездене. Те времена были не менее трудными, чем сейчас, но безработицы еще не было. Проблема заключалась, скорее, в том, что деньги ничего не стоили, потому что цены росли ежечасно. В те дни высморкаться в пачку банкнот обходилось дешевле, чем купить носовой платок. Так вот… Когда мы познакомились, твой дедушка рассказал мне, что придумал план, как одновременно спасти мои виноградники и помочь беднякам Вайнхаузена.

Бибер сделал еще один глоток пива. Его лицо стало очень серьезным.

— Поклянись, что никому не расскажешь то, что сейчас услышишь.

— Клянусь, — с готовностью кивнула головой Ева.

Бибер глубоко вздохнул.

— Мы с твоим дедушкой… В общем… Мы — контрабандисты. Ева изумленно уставилась на Бибера.

— Как ты, наверное, знаешь, французы разрешают нам продавать наше вино только друг другу в пределах нашей долины, но, если бы могли, то запретили бы даже это. Они говорят, что их собственным виноделам нужно подниматься после войны, которую, вроде бы, развязали мы.

— Но…

— В общем, твой дедушка подумал, что мы могли бы обойти запрет, поставляя вино контрабандой через знакомых посредников вдоль Рейна. Так, последние шесть лет мы производили вино в секретном погребе и переправляли бочки по реке на барже Адольфа Шнайдера… Именно этим мы и занимались той ночью, когда ты нас застала.

Ева перевела взгляд на деньги.

— И еще одно… Мы с твоим дедушкой распределяли прибыль в соотношении семьдесят к тридцати. Ты сейчас держишь то, что осталось от его 30 процентов.

— А что же папа с мамой?

— Дедушка оставил твоему отцу приличное наследство. Оно лежит на банковском счету в Кобленце с определенными ограничениями на снятие денег. Дедушка не хотел, чтобы сын получил всю сумму и сразу распустил ее. Он также оставил счет для тебя и твоего брата. Что же касается остатка, то дедушка надеялся, что ты раздашь его нуждающимся.

Ева кивнула. Дедушка остался верен себе даже после смерти.

— Итак, если ты согласна, то можешь подхватить его дело благотворительности, — продолжил Бибер. — Просто бросай каждую неделю небольшую сумму в ящик для милостынь в церкви. Так никто не узнает, от кого пришло пожертвование, а до французов не дойдут ненужные слухи.

— Но ведь другие увидят, что я бросаю деньги в ящик. Бибер покачал головой.

— Нет, дорогуша. Это нужно делать не в день богослужения, а так, чтобы никто не увидел. В этом-то все и дело. В отличие от других, ты можешь приходить в церковь, когда захочешь, не вызывая никаких подозрений.