— Сеньор Рикардо да Мониз к вашим услугам, — объявил я.

Я снял зелёную украшенную перьями шляпу, и низко поклонился, целуя пухлую, украшенную кольцами руку доньи Лусии. Пио, моя маленькая ручная обезьянка, сидевшая на моём плече, тоже стащил свою миниатюрную шляпу и низко поклонился, подражая мне. Донья Лусия жеманно улыбнулась нам обоим.

Господи, рубин в её кольце — размером с голубиное яйцо! Я с трудом смог оторвать от него свои губы. Ну ладно, может, он не так уж велик, но ведь нет вреда в том, чтобы слегка приукрасить? Дело тут ясное как день — донья Лусия уже пожилая, богатая, а самое главное, что вдова, которой тратить денежки не на кого кроме самой себя и своей разжиревшей болонки.

— Не желаете ли присесть со мной, дон Рикардо? — она похлопала шёлковую подушку рядом со своим местом на скамье в беседке.

Рикардо — есть в этом имени что-то жизнерадостное, согласны? И я им малость горжусь. Оно пришло мне в голову спонтанно, на рыбном рынке, когда я впервые столкнулся с очаровательной маленькой горничной доньи Лусии, у которой груди как пара мягких спелых персиков и милая ямочка на правой щеке.

— Сеньор Рикардо, — повторила она, когда я представился, и слоги восхитительно замурлыкали в её тонком и белом горле.

В любом случае, это чертовски приятнее, чем Круз, имя, которым наградили меня мои невежественные родители. Какого чёрта им вздумалось называть младшего сына в честь Святого креста? Ну, если они надеялись, что это превратит меня в священника, то сильно ошиблись.

Вот если бы родители окрестили меня элегантным именем святого — Теодосио, например, или Валерио — тогда кто знает, может я и попытался бы оправдать их ожидания. Но не Круз. Это имя из тех, что просто обязаны выявить в тебе дьявола, сразу же, когда мать впервые поставила тебя, младенца, на ноги со словами: «Будь хорошим мальчиком, Круз». Я вас спрашиваю — разве это не повод для бунта?

Я принял приглашение доньи Лусии и уселся с ней рядом на длинную скамью под тентом из старой извилистой виноградной лозы в маленьком дворике. Это было самое приятное место, защищённое высокими стенами дома. Пол во внутреннем дворе был выхожен замысловатым мозаичным мавританским узором из переплетённых синих и жёлтых цветов. В воздухе витали ароматы жасмина, апельсина и лимона, струйки воды маленького фонтана посередине двора со звоном падали в маленький мраморный бассейн, несли прохладу и освежающую влажность после палящего жара и пыли узких улиц за стенами дома.

Чёрный мальчик-раб, слуга доньи Лусии, принёс нам стаканы с мятным чаем. Я налил крошечную чашечку обезьянке Пио. Он устроился на скамье между нами, пил маленькими глоточками, как благородный дон, и грациозно принимал из рук доньи Лусии кусочки миндального печенья, к безумной зависти её собственной тявкающей болонки. На неё Пио не обращал внимания. Даже обезьяна видела — собаку так разнесло, что она могла только сидеть и задыхаться. Болонка так сильно напоминала жареную колбасу, что мне очень хотелось проткнуть ей зад — тогда она точно лопнет.

Ничто не привлекает дам любого возраста так, как животные. Когда-то и у меня была маленькая ручная собачка, но я понял — женщины способны испытывать симпатию только к своей собственной собаке, и как бы омерзительна не была псина, дамы уверены, что она намного умнее, привлекательнее и милее всякой другой собаки.

Обезьянка оказалась куда более эффектной. Я одевал его в миниатюрную версию собственной одежды — кремовый камзол с золотой отделкой и бриджи с прорезями и алой подкладкой. Вдвоём мы отлично выглядели.

Как только раб удалился на дальний конец двора, а интерес доньи Лусии к кормлению Пио пошёл на убыль, я завёл разговор о причине своего визита. Я сказал, что мне нужны средства снарядить корабль на Гоа, и пустился самыми яркими красками описывать все богатства, что она могла бы приобрести, если бы инвестировала скромную сумму в это рискованное предприятие, которое, как я заверил донью Лусию, никак не может окончиться неудачей.

— Пока вы, донья Лусия, не увидите этот изумительный остров своими глазами, как я, вы никогда не оцените и половину его сокровищ. Ведь не зря же его зовут Золотым Гоа. Там торгуют всеми богатствами мира — дорогими специями, драгоценными камнями с Бирмы, тончайшим шёлком, драгоценностями царских корон, самым лучшим стеклом из Венеции, арабскими скакунами и слонами из Индии. Всё сокровища только и ждут, когда их погрузят на корабль, привезут сюда, в Португалию, и продадут в четыре, пять, даже в десять раз дороже того, что за них заплачено. Конечно, если вы не желаете кое-что оставить себе.

— Вы и вправду считаете, что мне следует оставить себе слона? — спросила донья Лусия.

Она оглядывала дворик, где бы тут разместить такого зверя, чтобы он резвился у фонтана и брызгал на аккуратно подстриженные шары апельсиновых деревьев в высоких изящных вазах. Я старался не показывать раздражения.

Почему женщины всегда цепляются к самым незначительным мелочам, игнорируя главное?

— Я просто описывал всё разнообразие товаров, которыми торгуют на том острове, донья Лусия. Конечно, я не собираюсь вывозить оттуда слонов. Я намерен приобретать редкие специи, тонкие шелка, изящные украшения из Китая и прекрасные драгоценности. Всё, чем любой богатый португалец может желать украсить свой дом и свою очаровательную жену.

Выпученные глаза доньи Лусии затуманили слёзы. Она опустила взгляд на многочисленные кольца, поблёскивающие на её пальцах.

— Мой покойный супруг, упокой Господи его прекрасную душу, часто дарил мне украшения. Он был такой чудесный человек, сеньор Рикардо. — Она глянула на меня из-под тяжёлых век, оттененных чёрной сурьмой. — Когда он только начал ухаживать за мной, то был так же красив, как вы. С другой стороны, в то время и я считалась красавицей.

— Что, донья Лусия? Нет-нет, вам не следует так говорить. Вы прекрасны. Думаю, во всех королевских дворцах Индии не найдётся драгоценного камня, который мог бы затмить бриллианты, сверкающие в ваших глазах.

Она нахмурилась. На минуту мне показалось, что я зашёл слишком далеко, и она сочла это насмешкой. Но тут донья Лусия подарила мне игривый взгляд, какой, должно быть, когда-то заставлял мужчин бросаться ради неё на разъярённого быка.

— Вы и в самом деле так думаете, сеньор Рикардо?

Мы говорили о рискованном предприятии, о длинном путешествии, об оснащении экспедиции. Я рассказал, что нашёл подходящий корабль — «Санта Доротея», достойное и благочестивое имя — и самым лестным образом описал огромный опыт капитана. И наконец, подвёл беседу к цели — значительной сумме, которая потребуется для такого путешествия. Я уверял, что донье Лусии не найти более надежного и прибыльного способа вложения денег.

— Знаете, когда я в последний раз вернулся с Гоа, я выручил в шесть раз больше, чем вложил в экспедицию, и могу только сожалеть, что не могу инвестировать ещё больше на этот раз…

Донья Лусия нахмурилась так, что две полоски чёрной мышиной шкурки, которые она наклеила вместо собственных сбритых бровей, сошлись посередине лба.

— Но вот чего я не пойму, сеньор Рикардо. Если вы выручили такую огромную прибыль в последней экспедиции, почему бы не использовать эти деньги для финансирования следующей поездки?

Я смущённо склонил голову.

— Сожалею, но почти всё потрачено. Друзья говорят, что я сделал глупость, но, увы, уже слишком поздно.

Я незаметно покосился на донью Лусию, и увидел, как она вскинула голову.

— Должно быть, у ваших друзей больше здравого смысла. Конечно для молодого человека просто глупо бесцельно расточать своё состояние. Уверена, вас разорили женщины, игры и пьянство. Именно так мужчины обычно расстаются со своими деньгами.

Я позволил ей распекать меня. Чем сильнее она осудит меня сейчас, тем бóльшую вину ощутит потом. А когда мужчина или женщина чувствуют себя виноватыми, они стараются смягчить угрызения совести, и дают куда больше денег, чем намеревались.

— Что, сеньор Рикардо, неприятные слова? — продолжала она. — Вы только что были так красноречивы. Стыдитесь признавать правду?

— Я согласен, вы правы, донья Лусия. Перед вами презренный и несчастный человек, не сумевший исполнить сыновний долг. Понимаете, дело в том, что заболел мой бедный дорогой отец. Я возил его ко всем лучшим лекарям, покупал все предписанные ими лекарства, стараясь спасти его жизнь — редкие травы, толчёный жемчуг в вине, тонизирующие и очищающие средства. Один врач посоветовал чистый холодный воздух, и я заплатил носильщикам, чтобы те доставили отца в горы. Другой сказал, что горный воздух вреден, и вместо этого отцу следует купаться в морской воде, и я снял на море самые лучшие апартаменты. Но всё безрезультатно. К несчастью, он умер. Он надеялся на меня, а я не сумел вовремя найти для него лечение. — Я склонил голову, чтобы скрыть слёзы, и прошло несколько секунд прежде, чем я смог продолжить. — Нежное сердце моей доброй матушки было разбито. Её ужасало будущее — у меня пять незамужних сестёр, которым нужно приданое, чтобы найти достойных мужей. Я не мог допустить, чтобы бедная женщина страдала от этой ноши. Поэтому все свои деньги, что оставались после лечения отца, я отдал матушке, чтобы обеспечить её и малюток-сестёр. Да, мои друзья правы, и я глупец, поскольку сам остался почти без гроша, но что же мне было делать?

Я горестно вздохнул, и Пио, который был хорошо обучен, протянул крошечную лапку, погладил меня по щеке и самым трогательным образом положил голову мне на плечо.

Донья Лусия испустила почти такой же горький вздох, как и я, и, следуя примеру Пио, погладила мою руку.

— Ах, как трагично! Но вам не следует ни в чём винить себя. Вы сделали всё, что могли. Вы были драгоценным сыном для отца и братом для сестёр. Вы просто святой! Ни одна мать на свете не пожелала бы лучшего.

Хорошо бы моя мать оказалась здесь, услышала, как меня назвали святым. Тогда она поняла бы, что есть в этом мире люди, способные оценить мой талант.

Но, пожалуй, всё же хорошо, что её не было, не то она могла бы оспорить некоторые незначительные детали моей истории. То, что я наполовину сирота — чистейшая правда. Вы же не думали, что я стал бы врать на этот счёт? Но моя мать сказала бы, что старика убил стыд за моё беспутное и порочное поведение. По-моему, довольно-таки несправедливое обвинение.

И вообще, мать считала меня своим большим разочарованием с тех самых пор, как я произнёс своё первое слово — вероятно, оно оказалось из тех, какие ни одна мать не хотела бы слышать от сына. Временами моя мать бывает довольно сурова.

Зато донья Лусия была очаровательным блаженно-доверчивым созданием и совершенно уверилась, что я — именно такой сын, какого только можно желать. А такое трогательное доверие в любом могло пробудить лучшие чувства. Могу поклясться, к тому времени, как я покинул этот благоухающий дворик, она уже готова была меня усыновить.

Я собирался вернуться через пять дней, к тому моменту, как у неё появятся мои деньги… то есть, её деньги… готовые, чтобы я их забрал. Сначала она предложила собрать финансы за две недели, но я настаивал — корабль должен отплыть не позже, чем через неделю, чтобы поймать попутный ветер. Я сказал, что пять дней могут превратить многонедельное плавание в многомесячное, это я знаю по собственному опыту, ибо видел корабли, заштилевшие на много дней.

Я объяснил ей, что люди тогда расхвораются от нехватки воды и пищи, поскольку к тому времени, как снова удастся поймать ветер, припасы на корабле истощатся, экипаж ослабеет и не сможет поднять паруса. Я поведал ей о том, как видел гибель невинных юношей, которые падают, не в силах удержаться на такелаже, и обезумевших от жажды мужчин, прыгавших в волны, думая, что видят зелёный луг и идущих к ним навстречу жён и детей. Донья Лусия слушала и самым трогательным образом промокала слёзы.

Наконец, мы договорились, что деньги буду собраны как можно скорее — если, конечно, она не хочет, чтобы смерть этих несчастных была на её совести, и я покинул дом доньи Лусии, прихватив корзинку с персиками и виноградом «для милого малютки Пио».

Завтра я собирался навестить своего приятеля-клерка и получить составленный документ. Без подписанного контракта донья Лусия не собиралась расставаться ни с одним крусадо.

Мой приятель мог выполнить самый впечатляющий документ, украшенный красивейшими завитушками и составленный в таких невнятных юридических формулировках, что по нему сам дьявол продаст собственную душу и не поймёт, что натворил. Этот клерк сделает всё, что я попрошу, и задаром. Он мой должник. За годы работы он сумел прикарманить неплохие денежки у своего нанимателя, но пожадничал, стал беспечным — и оказался в опасной близости к аресту. Я помог ему свалить вину на другого работника, который теперь томился в тюрьме, но мой приятель знал — одно моё слово, и вместо другого он сам окажется в подземелье.

— Только подумай, Пио, — сказал я, когда мы пировали фруктами в моём удушающе-жарком жилище. — Всего-то через пять дней этот ублюдок трактирщик будет кланяться, расшаркиваться и умолять нас принять самое лучшее вино, какое только найдётся в его паршивой таверне. Но я думаю, ноги моей там больше не будет. Он может попрощаться со своими денежками. Вышвырнул меня, как будто я не сеньор, а какой-то нищий. По правде сказать, это он должен был платить мне за то, что я пил ту дрянь, которую он предлагает, лишь бы избавиться. А мне следует подать на него в суд за боль в животе после каждого глотка его пойла.

Пио схватил ещё винограда с моей тарелки, прыгнул на верх побитого старого шкафа и принялся есть и плевать в меня косточки. Я кидал виноградины в рот, а Пио возмущённо вопил, как будто думал, что это я ворую его еду. Потом, наконец, повернулся задом, отказываясь на меня смотреть.

В таком настроении он почти такой же вредный, как Сильвия. Эта маленькая злобная ведьма вечно кидалась на меня и устраивала истерики. У меня пальцев на руках не хватит, посчитать сколько раз она грозилась меня бросить. Теперь, наконец-то ушла, но я знал, что она не останется в стороне, как только почует запах денег.

— Как думаешь, скоро эта сука ко мне приползёт? Ставку сделать не хочешь, Пио? Говоришь, месяц? Ставлю целый бочонок фиг, самое позднее — через неделю. Вот увидишь. Обовьёт свои хорошенькие ручки вокруг моей шеи и будет упрашивать принять её обратно.

Я снова лёг на своё узкое и грязное соломенное ложе и стал смотреть на покосившиеся балки над головой. Боже, но я так скучал без неё. Когда Сильвия была здесь, она бесила меня нытьём и жалобами, но теперь, когда её нет, я сходил с ума от тоски по ней.

Я старался не думать, в чьей постели она сейчас. А должно быть, она не одна — Сильвия из тех женщин, что и единственной ночи не проведёт в одиночестве. С такой гривой чёрных, как вороново крыло, волос, маленькими смуглыми ручками и нежными пухлыми губами — да в её компании и сам Иисус не остался бы верен своим обетам.

Даже когда мы жили вместе, я точно знал, что Сильвия мне верна только когда она в комнате, рядом со мной. Да и то не всегда — частенько её огромные синие, как индиго, глаза затуманивались, и ясно было, она думает о ком-то другом.

Я много раз ревновал её как ненормальный. Но когда я кричал на неё или упрашивал бросить других мужчин, она в ответ только смеялась. Ревность не имела смысла для Сильвии — ей всё быстро надоедало, и она переходила от одного любовника к другому, как муха, бессмысленно жужжащая над прилавком мясника. Она даже не понимала, что мужчине хочется верить, будто он — единственный.

Не могу вспомнить, из-за чего она ушла в этот раз. Мы подрались. Но это для нас не ново. Сильвия любила нагнетать страсти, вопить и злиться, и швырять свои туфли мне в голову, а однажды — даже полный ночной горшок. Но если у нас случались яростные ссоры, после них любовные ласки бывали ещё более жаркими. Вся её злость изливалась в страсть, и она скакала на мне как дикий татарин, пока мы оба в полном истощении не проваливались в сон.

Однако в тот раз, насколько я помню, опьяняющей скачки не было, хотя пары бренди затуманили мою голову. Когда следующим утром я проснулся с языком, шершавым, как ослиная задница, Сильвии рядом не оказалось. Я думал, она возвратится к ночи, но Сильвия не пришла, и никто в этой гостинице больше её не видел.

— Но знаешь, Пио, прошло ведь только четыре дня. Как только она услышит, что у меня завелись деньги, чтобы купить ей платья и украшения, живо примчится сюда. Вот ты погоди, увидишь. Все солдаты королевской армии её не удержат.

По гнилому дереву над головой пробежала зелёная ящерка. Господи Иисусе, как жарко. Пот струился по моему лицу, заливая глаза. Сквозь разбитые ставни проникала вонь гниющих рыбьих кишок, смолы и сохнущих водорослей, и ни дуновения ветерка не охлаждало крошечную каморку. Я шлёпнул клопа, забравшегося мне под мышку и попытался устроиться поудобнее на комковатом соломенном тюфяке.

Внизу, под окном, я слышал шуршание и писк крыс, дерущихся за отбросы — совсем обнаглели и даже не ждут наступления темноты. Но в первый раз за долгие недели меня не возмущали все эти ежедневные муки.

Ещё только пять дней — и я навсегда съеду отсюда, с денежками, позвякивающими в кармане, и полным пузом хорошей еды. Жизнь — это дерево со сладкими персиками для тех, кто знает, как их сорвать, и я почти достал самый сочный.