Изабелла
Горячий зоб — когда соколу позволяют покормиться с добычи, которую он только что убил. Птице может быть разрешён полный зоб — наесться досыта, или ползоба, или четверть.
Я проснулась так резко, что должно быть, дёрнулась, ударив рукой что-то мягкое, и услышала болезненный стон рядом с собой.
Минуту я не понимала, где нахожусь. В лицо бил потрясающе яркий свет, как от тысячи огоньков свечей. Я застыла от холода. Потом поняла, что свет исходит от ослепительно яркого солнца, низко стоящего над вершиной холма, а я лежу не в тёплой пещере, а на влажных лишайниках под нависающим уступом скалы.
Передо мной, свернувшись клубком, как младенец, лежал Маркос. Он пошевелился и заворчал, просыпаясь. Смущённая тем, что лежу, прижавшись к спине мужчины, я понятия не имела, как высвободиться, поскольку оказалась зажата между его телом и скалой. Я снова подтолкнула Маркоса, пытаясь заставить его отодвинуться, но он повернулся на спину и открыл глаза, хмуро глядя в залитое светом небо, как будто впервые его видел.
Он выполз из-под нависшей скалы, с трудом поднялся на ноги и огляделся вокруг.
— Господи Иисусе, а я думал мне всё это просто приснилось!
Выбравшись, я попыталась расправить мятое платье и взъерошенные волосы. Влажная одежда прилипла к покрытой мурашками коже, а ветер только усиливал ощущение холода и сырости. Но взглянув туда, куда смотрел Маркос, я позабыла о неприятных ощущениях и холоде, широко раскрыв глаза от изумления.
Мы стояли на краю широкой плоской равнины, поросшей тёмно-зелёными лишайниками и золотистой осокой. Над нами возвышалась огромная гора искрящегося бело-голубого льда, зажатая меж двух чёрных зубчатых пиков. Замёрзшая река сползала к подножию скал и резко обрывалась в четырёх или пяти футах над отмелью из чёрного песка. Тонкие ручейки струились из-под толщи льда и стекали в обширное тёмное озеро, на его поверхности рябили отражения белых льдин и чёрных скал. Клочья мягкого белого тумана плыли над ледяной рекой, а небо над ними было ослепительно синим, до рези в глазах.
Маркос медленно покачал головой.
— Это… неужели это река? Как же она могла так замёрзнуть?
На несколько минут мы замерли от удивления. Потом, когда ветерок снова напомнил о холоде, я огляделась.
— Ты видишь где-нибудь Эйдис? — спросила я. — Я думала, та другая женщина сказала ждать её здесь. Она должна бы уже вернуться, но что-то её не видно.
Маркос медленно обернулся, прикрывая ладонью глаза от яркого света солнца, отражающегося ото льда.
— Взгляни туда. Это один из горячих источников или просто дым?
Я посмотрела, куда он указывал. Полускрытая за скалой, где мы укрывались на ночь, на лёгком ветру вилась тоненькая струйка сиреневого дыма. Я почуяла слабый запах жареной рыбы.
— Это огонь очага, — я попробовала улыбнуться, но оказалось, что лицо онемело и мышцы почти не слушались.
Возможность согреть над огнём руки казалась ценнее золота, я развернулась, чтобы поскорее обойти скалу, но Маркос меня остановил.
— Погоди, — зашептал он. — Может, это не Эйдис. Не забывай, датчане нас всё ещё ищут.
Сердце вдруг тяжело застучало. Простор, что только что вызывал восхищение, стал внезапно опасным, и укрыться негде.
— Вернись назад, под скалу, — шёпотом сказал Маркос. — А я обойду вокруг, может, что и увижу.
Я опять заползла под нависший камень и припала к земле, напряжённая, готовая бежать, хотя понятия не имела, куда.
Маркос, пробиравшийся вдоль скалы, не успел даже скрыться из вида, когда раздался женский голос.
— Маркос, Изабелла, gerðu svo vel. Идите есть, вы, наверное, проголодались.
Маркос выглянул из-за скалы.
— Это та женщина, что вчера ночью забрала сестёр на замёрзшую реку.
Я как будто бы погрузилась в тёплую ванну от облегчения. Выбравшись из убежища, я увидела высокую женщину, присевшую у костра, разведённого на плоской каменной плите. Над огнём женщина поворачивала прут с несколькими нанизанными рыбками, поджаренная корочка потемнела и лопалась над огнём.
— Идите сюда, согрейтесь. Я Хейдрун, подруга Эйдис и Валдис, знаю их с того дня, как они обрели жизнь в утробе матери.
Мы с Маркосом подобрались поближе к огню, потирая застывшие руки. От нагревающейся влажной одежды повалил пар.
— Где Эйдис? — спросила я.
— Тут, недалеко. Поешьте сначала, а после я отведу вас к ней.
Мы позавтракали жареной рыбой, такой свежей, будто её выловили из озера минуту назад. Хейдрун ела свою рыбу медленно и аккуратно, и улыбалась, глядя, как торопимся мы с Маркосом, обжигая пальцы и рты. Я не представляла, что можно так дико проголодаться, и ни разу не пробовала ничего вкуснее.
Но я вдруг опять оказалась в Синтре, на нашей кухне, ела жареные сардины, слышала, как колотят в дверь, и, сжимаясь от страха, ожидала, когда она распахнётся, отцу свяжут руки и потащат из дома. Что он ел этим утром? Жив ли он? Я теряю драгоценное время.
— Эйдис обещала мне показать, где водятся белые соколы. Ты не знаешь, далеко ли это отсюда?
Я понимала, что даже спрашивать об этом сейчас — жестоко и бессердечно. Бедная женщина скорбит о своей сестре. И какое я право имею задавать вопросы про птиц, когда она в таком горе. Но я вынуждена настаивать. Я не знала, как ещё я могу их найти.
— Нет, это недалеко. Ты увидишь.
Мы напились воды из ручейков, вытекающих из замёрзшей реки. Лёд походил на кожу тысячелетней старухи, покрытый дюжинами разломов и трещин.
Когда мы утолили жажду, Хейдрун легко взобралась на ледяную плиту и протянула мне тёплую руку, помогая подняться за ней.
Глядя, как легко она движется, я не могла представить, что там так скользко, и свалилась бы, если бы Хейдрун не поддержала. Маркос тоже залез на лёд, и тут же едва не поехал вниз.
Хейдрун взяла нас обоих за руки и повела по застывшей реке. Как только мы отдалились от берега, где от талой воды было влажно и скользко, по более шершавому и твёрдому льду стало легче ступать, не боясь поскользнуться.
Нас окутывал поднимающийся ото льда холод, дыхание зависало в воздухе белыми облачками. И хотя мне очень хотелось смотреть вверх, на возвышающиеся над нами огромные обледеневшие горы, в те моменты, когда поднимала глаза, я либо спотыкалась о торчащие куски льда, либо поскальзывалась и попадала в трещины.
Чем дальше мы шли, тем больше делались эти трещины, и наконец, они стали такими широкими, что мог бы провалиться взрослый мужчина, и такими глубокими, что по их ледяным стенам уже не подняться наверх. Идёшь по полосе твёрдого льда — и вдруг оказываешься окружённой с трёх сторон глубокими трещинами, через которые не перешагнуть. Но Хейдрун, похоже, умела выбирать путь сквозь этот лабиринт расщелин, как будто шла по невидимой никому другому тропинке.
Наконец, мы остановились, достигнув места, где река резко сворачивала в сторону. Перед нами было овальное отверстие во льду, напоминающее вход в пещеру, и довольно большое, так что можно войти.
— Идём, — позвала нас Хейдрун. — Эйдис там, внутри.
За последнее время я столько времени провела в пещере, что больше никогда не пожелаю туда войти. Даже от одного её вида горло сжимал приступ паники, ужас снова оказаться внутри горы. Стоять там одной, в темноте, зная, что выход завален, и мне не выбраться, и, наконец, выдохнуть облегчённо при виде крошечного огонька — одинокой звезды, указавшей мне, что просвет ещё есть.
А после взбираться вверх и вверх, и пережить тот отчаянный момент, когда понимаешь, что тебе никогда не добраться. Судорожно ощупываешь поверхность стен, стараясь найти углубление, выступающий камень, хоть самый маленький, лишь бы удалось зацепиться, и боишься тянуться чересчур далеко, чтобы не соскользнуть и не полететь вниз, не остаться лежать на дне, искалеченной, но, возможно, ещё живой.
Я заметила, что Маркос глядит на меня, и поняла, что ужас, который я испытывала при виде ледяной пещеры, отражается на лице.
— Ты можешь и не ходить внутрь, — сказал он. — Я найду Эйдис и приведу наружу, к тебе.
— Если хочешь найти белых соколов, ты должна идти внутрь, — мягко возразила Хейдрун. — Это единственный путь.
Она отвернулась, как будто ждала, что я пойду следом, наклонила голову и вошла внутрь пещеры.
— Ты не должна, — прошептал мне Маркос.
Но я понимала, что надо идти. Борясь с желанием развернуться и броситься прочь, я тоже нырнула в пещеру. Она оказалась совсем не похожей на первую — неглубокая, изнутри почти овальная, как яйцо.
Я думала, там будет темно, но меня заливал голубоватый радужный свет, ярче сотни зажжённых ламп. Казалось, лучи солнца, проходя сквозь лёд, собираются в этой пещере. Стоило чуть повернуть голову — стены пещеры начинали сверкать всеми цветами радуги, какие только появлялись на небе.
— Эйдис здесь, — сказала мне Хейдрун.
Звук её голоса заставил меня вздрогнуть — я чуть не забыла, что нахожусь в пещере. Она звала меня за собой, я должна что-то видеть. Вдоль задней стены пещеры тянулся низкий и длинный ледяной уступ. На нём, держась за руки, лежали Эйдис и Валдис.
Потом я заметила ещё кое-что — маленькую белую кость, которую я подобрала в лесу во Франции. Кольца больше нет, а косточку сжимают переплетённые пальцы сестёр. Так мёртвый любовник может держать в руках розу, так христианин сжимает распятие.
Лед медленно заползает на тела Эйдис и Валдис, покрывает их единственную пару ног, руки и головы. Волосы уже совсем вмёрзли в лёд. Совсем скоро он охватит и всё остальное.
— Эйдис умерла, — выдохнула я. — А я думала, она шла сюда, чтобы высвободить дух сестры. Я думала, она сделает это — и тогда будет свободна.
— Она свободна, — ответила Хейдрун. — Они обе теперь свободны. Смотри.
Их лица больше не укрыты вуалями, и я вижу, что сёстры потрясающе прекрасны, и похожи как две одинаковые жемчужины. Глаза у обеих открыты, и они синие как океан, и в них я вижу детский восторг.
— Но я думала, Эйдис останется жить. Я не знала, что она шла сюда умирать. А сама она знала? Понимала, куда ты её вела?
— Она знала, что пришла сюда для того, чтобы обрести жизнь, — сказала мне Хейдрун.
— Но она не жива! — крикнула я. — Она умерла. Провести столько лет в пещере, в цепях, суметь, наконец, найти выход, и вот… теперь… так не честно!
Я развернулась и, не разбирая дороги, бросилась из пещеры, скользя и спотыкаясь на льду, ударилась плечом о край лаза, но от злости и горя даже не заметила боли.
Маркос оставался снаружи, хотя, должно быть, слышал всё, происходившее между нами. Он схватил меня за руку, стараясь удержать от скольжения назад, на реку изо льда.
— Постой, нужно, чтобы Хейдрун провела нас обратно, не то, в конце концов, мы провалимся в одну из тех трещин.
— Мне всё равно, — крикнула я, но, всё-таки остановилась.
Предупреждения Маркоса, оказалось достаточно, но я не могла смотреть на Хейдрун, когда та появилась из пещеры.
Маркос смущённо переминался с ноги на ногу.
— Полагаю, нам следовало догадаться. Бедные женщины. Вряд ли вам вообще удалось бы их разделить, не угробив при этом Эйдис.
— Они родились вместе. Эйдис знала, что вместе они и умрут, — совершенно спокойно ответила Хейдрун. — Здесь они будут лежать, не меняясь, ещё долго после того, как все мы умрём. Ледяная река ползёт медленно, но когда-нибудь придёт день, их тела достигнут озера, поплывут по реке, попадут в море и станут едины с ним. Как единственная капля воды, падающая с дождём, со временем они станут всем океаном — вечно движущимся, вечно меняющимся, но всегда неизменным.
Не оборачиваясь, чтобы удостовериться, идём ли мы, Хейдрун пошла назад по ледяной реке, осторожно выбирая путь меж огромных провалов и трещин. Мы молча следовали за ней, пока не добрались до края льда. Маркус спрыгнул вниз, чтобы помочь сначала Хейдрун, а потом и мне спуститься на грязный чёрный песок.
Я остановилась, глядя на лёд. Где-то там — хотя я больше не видела этого места — погребены Эйдис и её сестра. Как я могла быть такой глупой — вообразила, что Эйдис освободится от умершего близнеца? Как сказал Маркос, это невозможно. Понятно, она шла сюда умирать.
Во мне волной поднималось горе, твёрдым комом сжимало горло. Я смахнула слёзы, наворачивающиеся на глаза. Нет, я плакала не о ней. И с чего бы? Я её едва знала. Мои слёзы — о старом Хорхе, сожжённом перед вопящей толпой, о девушке, что прижимала к себе ящик с костями, о семье, убитой в лесу, о бедном маленьком Хинрике, о Фаусто, о моём отце. И хоть и отказывалась это признать — во многом о себе самой.
Я так далеко от дома, в чужой, незнакомой земле. Мне хотелось домой, в мир, который я любила и знала с детства, к знакомым видам и запахам, к жаркому солнцу, ароматам сосновых рощ и камелий. Но я тут же вспомнила, что у меня нет больше дома, и некуда возвращаться. Ведь я же марран. В этом мире для нас нет места. Ни земли, которую мы могли бы назвать своей, ни места, чтобы растить детей в мире, ни гробницы, похоронить предков так, чтобы могилы не осквернили. Нам не позволено иметь пристанища, даже узкой полоски земли, места последнего упокоения. Нет на свете синей реки изо льда, что звала бы меня возвратиться.
Хейдрун взяла меня за руку, мягко заставляя обернуться к спокойному тёмному озеру.
— Я не такая, как Фаннар и Эйдис. Я их друг, но не из их народа. Они зовут меня гальдукона, скрытая женщина. Мы живём среди них, но остаёмся другими. Когда-то мы тоже были изгнаны из наших домов, но продолжаем хранить обычаи. Мы передаём нашим детям знания, которым нас учили матери, а их — их матери, и так со времён сотворения земли. Мы не забываем, кем были, и кто мы есть, и никогда не забудем. Я вижу это в тебе. Ты должна оставаться скрытой. Ты должна казаться одной из того народа, рядом с которым живёшь. Но ты другая. Узнай предания ваших людей, тайно, как мы, научи им своих детей, расскажи им кто они, сделай так, чтобы они этого не забывали. Твой дом — это твоя история. До тех пор, пока помнишь старые обычаи и предания и передаёшь их, внутри этой мудрости у тебя всегда будет своё собственное место.
— Не понимаю, зачем тебе оставаться скрытой? — сказала я. — Ты боишься данов?
Она печально улыбнулась.
— Я не боюсь ничего, кроме забвения. Идём.
Хейдрун повела нас обратно к костерку, который до сих пор тлел на скале, отыскала между камней припрятанную ивовую корзину. Открыв крышку, Хейдрун извлекла из корзины двух живых птиц размером с бентамскую курицу с тёмными полосами над глазами. Хвосты у них были серо-коричневыми с белыми пятнышками, а животы и бока — белыми. Птицы спокойно лежали в руках Хейдрун, глядя на нас круглыми коричневыми глазами.
— Это куропатки.
— Вот, значит, они какие, — сказала я. — Говорят, в этих горах они обитают огромными стаями, а я не видела ни одной.
— Ты видела много, — ответила Хейдрун. — Только не узнавала. Когда выпадает снег, куропатки становятся белыми. Склоны холмов могут кишеть куропатками, но они остаются невидимыми. Летом они окрашены в цвета камней и бурой горной травы. Осенью похожи на скалы с налётом изморози, вот как сейчас.
Маркос голодным взглядом смотрел на птиц.
— А в пищу они годятся?
Хейдрун рассмеялась.
— Ещё как, вкус у них превосходный, но, я боюсь, в твой живот не попадут. Они пригодятся для тех, кто сильнее проголодался.
Хейдрун протянула их мне, и я взяла по одной в каждую руку, прижав поплотнее крылья, чтобы птицы не вырывались. Тела у них были тёплые, мои пальцы погрузились в мягкие перья. Слышно было, как под кожей колотятся маленькие сердечки.
Хейдрун кивнул в сторону корзины.
— Там ты найдёшь мягкую кожу, чтобы сделать силки и путы. Умеешь ловить соколов, Изабелла?
— Если отыщем хоть одного. Не знаю, где их искать. Эйдис обещала мне помочь поймать соколов.
Она клялась… и я ей поверила. Я думала, к ним она нас и ведёт. А теперь…
— Она сдержит своё обещание, — невозмутимо ответила Хейдрун. — Доверься ей и в смерти, как доверяла в жизни. Не забывай, куропатка и белый сокол — сёстры. Куда приходит одна, там следом появится и другая. А теперь я должна вас покинуть. Будь здесь пока не найдёшь, чего ищешь. А огонь для тепла у вас есть. Рыба водится в озере, есть вода в ручейках. Больше ничего вам и не нужно.
Хейдрун ушла, ласково улыбнувшись нам на прощание. Я была уверена, что видела её раньше — не только в пещере, а где-то ещё.
Я вспомнила, что забыла поблагодарить, и окликнула Хейдрун. Она подняла руку в знак того, что услышала. Однако не обернулась. Мы смотрели вслед уходящей по равнине высокой фигуре до тех пор, пока она не скрылась с глаз в ярком блеске солнца.
Маркос развёл небольшой огонь и, потирая руки, поглядывал на пару птиц.
— Что ты собираешься с ними делать? Свернуть шеи и сделать приманку?
— Соколам жертва нужна живой. Не мог бы ты принести мне шнур из корзины?
Маркос неохотно подержал куропаток, пока я прикрепляла к лапе каждой длинный шнур. Сразу видно, он не привык иметь дело с птицами. Они рассерженно трепыхались в его руках, а он отклонял голову подальше от крыльев так, что едва не опрокинулся.
Несмотря на его старания, мне удалось привязать обеих птиц и отправить его поискать камней потяжелее, чтобы надёжно закрепить концы привязей. Потом я отнесла птиц и камни на гладкую травяную лужайку. Куропатки тут же припали к земле и лежали так тихо, что среди камней я тут же потеряла бы их из вида. Но когда я отошла в сторону, они осторожно встали и принялись копаться в траве, выискивая еду.
Я вернулась к костру, связала две петли на концах двух оставшихся кусков шнура и положила под руку, наготове.
— Ну, что теперь? — спросил Маркос.
Я пожала плечами.
— Ждать и надеяться, что соколы прилетят.
Отец использовал такой способ ловли, когда знал, что соколы регулярно охотятся в определённом месте, или когда терялась ручная птица. Но не часто. Слишком многое тут зависело от удачи. Позже я удивлялась — как Хейдрун догадалась захватить с собой именно то, что понадобится. Наверное, Эйдис рассказала, чего я ищу, и ночью она всё принесла. Должно быть, живёт поблизости, хотя я не могла припомнить по пути ни одной фермы. С другой стороны, их нелегко разглядеть. Крытые торфом крыши домов, как и куропатки, отлично сливались со склонами гор, так что можно пройти в одном шаге и не заметить, если только не видишь дым, поднимающийся от очага.
Мы с Маркосом сидели по обе стороны костерка, время от времени подбрасывая в него сухие стебельки растений — как лакомые кусочки домашнему зверьку. Я постоянно оглядывала ярко-голубое небо, но солнце, отражённое льдом, так сверкало, что приходилось отворачиваться.
Маркос всё поглядывал на меня, открывая рот, как будто собирался сказать что-то, но не знал, как начать. Не отберёт ли он у меня птицу, если её удастся поймать? Он говорил, что тоже приехал за соколом, чтобы рассчитаться с долгом, однако понятия не имел, как ловить. Но когда дело будет сделано — смогу ли я отбиться, если он решит отнять птицу? Он спасал меня из болота, он предупреждал насчёт Витора.
Зачем он мне помогал? Просто чтобы не дать мне умереть, пока я не поймаю сокола для него? А что он сделает, когда поймаю?
Маркос продолжал ёрзать на месте.
— Сколько уже мы так сидим. У меня в животе снова начинает урчать. Она говорила, в этом озере водится рыба. Полагаю, имела в виду, чтобы мы для рыбалки воспользовались одним из этих шнуров. Хотя я не знаю, где взять крючок, не говоря уже о приманке. Может, ты и рыбу умеешь ловить так же хорошо, как и…
— Тихо, — шепнула я.
Прикрывая рукой глаза, я всматривалась в ослепительно-синее небо.
Крик сокола.
И опять.
— Белые соколы, — выдохнула я.
— Где? — Маркос попытался вскочить на ноги.
Я вцепилась в него и потащила к земле.
— Пригнись и сиди тихо. Я их не вижу, но слышу.
Снова крик.
Я обернулась на звук. Над ледяной рекой, направляясь в сторону куропаток, парили две белых точки.
— Не двигайся, — прошептала я.
Куропатки их тоже увидели. Они отбежали на длину привязи, пытаясь укрыться в камнях, но шнур не пускал дальше. Соколы кружили над ними, перекликаясь друг с другом. Куропатки замерли, вжались в землю, стараясь спрятаться, но они были бы почти невидимы среди камней, а на открытом месте, среди зелёного мха и золотистой осоки оставались заметными.
Соколы сложили крылья, бросились с высоты, и в последнее мгновение опять взмыли вверх, ударив куропаток с такой силой, что я услышала разнёсшийся над тихой равниной стук. Оба поднялись в воздух, сжимая в когтях безвольно свисающие тушки жертв, и яростно били крыльями, пытаясь унести птичек, а вместе с ними и тяжёлые камни.
Я видела, как шнуры бегут по камням, казалось, вот-вот выскользнут. Но они удержали, и соколов снова потянуло к земле. Они расправили крылья, покрыв тушки куропаток, чтобы защитить от возможного нападения других птиц и кражи. Потом соколы подняли головы, огромные тёмные глаза высматривали опасность. Убедившись, наконец, что остались одни, они принялись рвать клювами перья с ещё не остывших тушек, добираясь до плоти.
Я наблюдала, как они заглатывают дымящиеся куски окровавленного мяса. Потом взяла петли, и, ощущая трепет предвкушения, поднялась и пошла к соколам.
Птицы с криком тревоги взвились в воздух и закружили высоко в небе. Осторожно, стараясь не касаться окровавленных останков куропаток, я разложила петлю вокруг обеих птиц, зацепила кусочком одеревеневшего стебля и отошла за скалу, держа в руках другой конец шнура. Следовало бы использовать деревянный колышек, но вокруг не видно ни одного дерева. Оставалось молиться, чтобы ветки оказались достаточно прочными и устояли.
— За каким чёртом ты всё это сделала? — возмутился Маркос. — Ты, вроде бы, говорила, что знаешь, как их ловить. Если бы просто потихоньку подкралась к ним, а не портила дело, топая как разъярённый бык — может быть и поймала бы. А теперь ты их распугала. Что ты…
— Замолчи, — перебила я. — Сиди тихо и жди.
Я наблюдала за птицами, которые описывали в небе круги, парили, расправив крылья, на спускающихся к земле воздушных потоках, и опускали головы — высматривали, ждали, когда всё снова стихнет. От напряжения я забывала дышать, пока боль в груди не напоминала, что нужно глотнуть воздуха. Не улетят ли они? Если они совсем недавно охотились и поели, им всё равно. Может только инстинкт привлёк их к этим двум куропаткам, жажда убийства при виде того, как те бегут и пытаются спрятаться. В самом деле, если соколы не голодны, они просто улетят прочь. Я ждала, не сводя глаз с белых птиц. Круги расширяются, они поднимаются выше. Что если следующий взмах крыльев унесёт их за пределы этой долины?
Сокол, что покрупнее, самка, стал спускаться к остаткам мяса. Птица опустилась на землю, неторопливо прошлась, вертя головой, прежде, чем опять склониться над жертвой. Наконец, она начала есть.
Что-то во мне кричало — сейчас же тяни петлю, не то ты её потеряешь! Но я знала, как только самка почует петлю, она закричит и забьётся, и её партнёр немедленно улетит. Однако у меня будет хоть одна птица.
Сокол-самец спускался всё ниже. Спускайся на землю! Я так хотела, чтобы он сел прежде, чем другой снова расправит крылья. Насколько он голоден? Не полон ли его зоб? Нельзя рисковать, не то потеряю обоих. Я должна действовать прямо сейчас. Мои пальцы уже сжимали шнурок, и тут сокол-самец опустился на землю. Он с опаской оглядывался, боясь приблизиться к своей тушке. Я затаила дыхание. Сокол опустил клюв и вырвал кусок плоти у своей жертвы.
Оба шнура необходимо потянуть одновременно и в одном темпе. Я старалась, но вокруг лапы самки петля сомкнулась на мгновение раньше, чем у самца. Птица издала возмущённый крик, самец вздёрнул голову вверх и захлопал крыльями, но прежде, чем он успел подняться с земли, мне удалось туже затянуть петлю. Обе птицы свалились, крича и яростно хлопая крыльями по земле.
Теперь мне нужно забрать их пока они не причинили себе вреда, и я не могла доверить Маркосу управиться с ними. Я схватила ивовую корзину.
— Скорее! — крикнула я Маркосу. — Рубашка, давай мне свою рубашку!
К его чести должна сказать, он стянул её без единого возражения.
Я подбежала к самцу, который был ближе, и набросила рубаху на голову бьющейся птицы, чтобы та стихла. Потом я кинулась к самке. Схватив её за лапы, одной рукой я крепко прижала крылья к своей груди, а другой осторожно сняла петлю. Птица сопротивлялась, и я ужасно боялась, что она уцепится за меня лапой — если сокол хватает плоть, ничто не заставит его отпустить, остаётся только убить. Но всё-таки мне наконец удалось положить птицу на спину в корзинку и закрыть крышку.
Потом я пошла обратно и плотно завернула самца в рубашку Маркоса, сняла петлю и вернулась с обеими птицами. Маркос дрожал от холода, но широко улыбался, до самых ушей.
— Получилось! Ты их поймала! — он бросил взгляд вниз, и улыбка тут же угасла. — Ты ранена?
Обе мои руки покрывало множество ран и порезов, оставленных когтями и клювами. Моё сердце так колотилось, я так ужасно боялась упустить или поранить птиц, что даже не замечала боли, но теперь ощутила жжение.
— Нужно перевязать твои раны, — сказал Маркос, слегка побледнев.
Пожалуй, и к лучшему, что Маркос не врач — ему явно плохо от вида крови.
— С этим придётся подождать. Мне нужно сделать кожаные путы, чтобы я могла удерживать соколов. У меня нет иглы, сшить шоры для глаз или колпачки, поэтому, придётся закрывать им головы полосками ткани. Нам нужно держать их спокойными, не то будут биться и причинят себе вред.
Глядя на глубокие порезы на моих руках, Маркос категорически отказался подержать соколов, но под моим руководством успешно привязал им к лапам мягкие кожаные шнуры и соорудил из обрывков своей рубахи импровизированные колпачки, которые мне, в конце концов, удалось натянуть на птиц, правда, не без дополнительных порезов на руках. Я привязала путы к полоскам кожи и закрепила вокруг камней, на которые усадила птиц. Они вели себя довольно смирно.
Когда соколы успокоились, Маркос настоял на том, чтобы вымыть смоченными в воде остатками рубахи мои порезы, которые всё ещё кровоточили и болели.
Теперь, когда соколы в безопасности, я вдруг ощутила, что ноги совсем ослабели и больше меня не держат. Меня начинало трясти, и я опустилась на землю. Я сделала! У меня получилось! Я, на самом деле, сумела поймать белых соколов. Отца выпустят. Он вернётся домой, живой и здоровый. Я видела его, идущим ко мне, раскинув руки, видела на его лице радостное изумление от случившегося чуда. Всё было кончено. Кончено!
Я свернулась на влажной земле и ждала возвращения Маркоса, не в силах оторвать взгляд от соколов. Это была поистине великолепная пара. Нижнюю часть оперения украшали маленькие тёмно-коричневые пятнышки, будто кто-то брызнул чернилами, на спинках тоже ещё оставались коричневые перья. Птицы были именно такие, каких я надеялась заполучить. Обе сильные, первого года жизни, ещё не совсем сменили оперение на взрослое, только после первой линьки следующим летом вместо тёмных перьев появятся белые. Впереди у них ещё много лет и охоты, и размножения — если только мне удастся довезти их обратно живыми.
Пища — вот что самое важное. Птиц следует регулярно кормить. Убитых куропаток хватит на ближайшую пару дней. Уверена, в таком холоде они останутся свежими, особенно если я слегка обложу их льдом. Как только Маркос вернётся, отправлю его отыскать куропаток, только надо суметь убедить его не поджарить их на ужин себе самому. Может, он сумеет использовать внутренности как приманку для рыбы. Разумеется, кроме сердца и печени — они пойдут соколам.
— Отойди от этих птиц, Изабелла, — громко произнёс чей-то голос у меня за спиной.
Я вскочила на ноги. Маркос стоял на коленях, к горлу приставлено лезвие клинка, рука заломлена за спину. Рукоять кинжала сжимал в кулаке стоявший за его спиной Витор. Одежда на нём разодрана, на лбу пятна засохшей крови, на щеке свежий лиловый синяк, но выражение лица суровое и уверенное.
— Повернись и иди ко льду, Изабелла. Медленно! Просто иди. Даже не думай бежать — всё равно я тебя схвачу, но сперва перережу Маркосу глотку. Эти соколы жрут плоть людей? Полагаю, они не откажутся, лишь бы было побольше крови.
